Неделю, но был. А как по-другому мне было все это терпеть?
– Подожди, подожди. О мертвых либо хорошо, либо ничего…
– К черту! – Татьяна резко вырвалась, вскочила, оказавшись ростом чуть не под потолок. – Это не мы, это Василий Петрович ставил эксперимент! Думаешь, я от хорошей жизни пошла за него? Нет, нет, и он прекрасно это знал! Я надеялась, что он хоть чем-то порадует меня. Теперь, при таких деньгах, даже страшно подумать, как мало мне было нужно. Крохи, сущие крохи. А какие бы это во мне растопило льды! Такие, с которыми жить нельзя, уж можешь мне поверить. Пойми, я ведь не туфелек хотела и не духов. Я хотела быть ему благодарной. Мне надо было дать хоть какой-нибудь повод! А Василий Петрович будто специально выдерживал меня во всем старом, в старой квартире. Он туда наведывался в гости! Говорил, что будет ждать хоть вечность, пока я его полюблю. Вечность – подумать только! Как он смотрел на мои порванные колготки, развалившиеся сапоги! Будто ожидал, что от его недовольства они сами по себе срастутся. Не поверишь, как мне было страшно. Будто все мои вещи истлевают на мне, как на покойнике в могиле. Ведь люди вечность не живут!
Говоря все это, Татьяна лихорадочно рылась в карманах нахохленной шубы, извергавшей на пол новые денежные пачки. Достала сигареты в плоской тисненой коробке, золотую зажигалку, обметанную мелкой бриллиантовой сыпью. Высекла трясущийся огонь, втянула его целиком сигаретой-соломинкой, будто коктейль.
– Теперь ты хочешь, чтобы я отказалась от денег. Так вот что я тебе скажу. Неудачник не тот, кто не имел шанса, а тот, кто шанс получил и им не воспользовался, – Татьяна заходила по комнате, оставляя на паркете сырые узкие следы. – Я не собираюсь присоединяться к неудачникам. Потому что такое происходит с человеком раз и навсегда. У них у всех глаза становятся будто с болотной водой! Черт, черт! – Татьяна затрясла рукой с зажатой между пальцев сигаретой, сгоревшей за несколько затяжек, будто бенгальский огонь. – Никак не привыкну к этим дорогущим слимам, а тут и пепельницы нет! Вообще ничего нет в этой квартире, будто все тут по пальцам сосчитано!
Поозиравшись, Татьяна утопила окурок в луже на стеклянном столе, где он сразу же разбух и лопнул, как попкорн. Весь янтарный паркет был в Татьяниных длинных следах, точно заяц петлял, спасаясь от погони.
– Ну, хорошо, – Крылову тоже смертельно хотелось курить, но он ничего не мог делать здесь, в условном пространстве, где всякий посторонний предмет казался нарисованным на голой плоскости. – Может, и у меня через пару месяцев будут деньги. Не обещаю, но вероятность велика. Почему бы тебе не предпочесть мои деньги этому злосчастному наследству?
Ты думаешь, я такая корыстная? – Татьяна с саркастической улыбкой покачала головой. – Что такое деньги для меня? Я тебе скажу. Всего лишь вопрос жизни и смерти. Я не о своем здоровье. Отравление у меня довольно легкое, Василий Петрович вообще не обращал внимания, будто у меня всего лишь пуговица оторвалась от пальто. Пара уколов по пять тысяч евро каждый – и все как рукой снимет. Но у женщин, пойми, есть одно заболевание: старость. Лет до тридцати все мы равны, все в своих правах. А дальше одни продолжают жить, а другие начинают умирать. Раньше закон природы действовал одинаково для всех. Поэтому старость не была такой отвратительной. А как теперь? Ведь все есть: сыворотки, пластика, нано-технологии. Женщина за пятьдесят обязана тратить на себя несколько тысяч евро в месяц. И чем дальше, тем больше. Но даже если она топ-менеджер, незаменимый сотрудник, достойный представитель среднего класса – силы-то кончаются. И загнанную лошадь отправляют на заслуженный отдых! А пенсии хватает – поесть и за квартиру заплатить. Медицинская страховка – смешно! Даже стоматология теперь за отдельные деньги. А где их взять, кто-то может мне сообщить? Вечно молодым, конечно, никто не остается. Но ты видел богатых старух? Они как куклы! А все остальные – как грязь. И ты понимаешь, что речь идет о моей жизни? Ты осознаешь, что я родилась и умру?!
***
Крылов, мигая горячими глазами, слушал этот монолог и чувствовал, что Татьяна опять воздействует на него напрямую – всей силой своего существа бьет в какую-то незащищенную точку, буквально сверлит в нем дыру. Он и сейчас не смог бы сказать, сколько ей все-таки лет. Мерзлая дымка, скрывавшая возраст, исчезла, место ее заняла гидрокосметика, должно быть, вроде той, которой пользовалась Тамара, нанося на лицо густые, совершенно бесцветные жидкости из толстых склянок синего фотозащитного стекла, где прозрачные сиропы были черны, как питьевые порции ночи. Должно быть, у Тамары и Тани будет теперь довольно много общего – к примеру, золотое украшение от Tiffany, которое Татьяна продолжала машинально крутить, казалось взятым из одного из Тамариных сейфов. Радикальное омоложение скоро сделает Татьяну прорезиненной, с температурой тела на градус ниже человеческой нормы. Ее осевший животик станет прямым, с мускулами как панцирь черепахи, исчезнет милый шрам, похожий на тонкую нитку лапши. И что останется тогда?
– Ты не думай, я про тебя вспоминала, – лихорадочно произнесла Татьяна, обхватывая себя по самые лопатки длинными руками, не зная, куда себя девать между голых идеальных стен. – Знаешь, о чем я мечтала, когда мы с тобой бродяжили? Думала – вдруг найдем какой-нибудь клад. Или платиновую кредитку, а на ней миллион долларов! Глупо, я понимаю… Не представляешь, сколько у меня в уме скопилось подобных глупостей. Я складывала в отдельную коробку наши транспортные талончики. Представляла, что вот какие у них номера, столько у меня появилось денег. Начинала мысленно тратить, распределять. И всегда, всегда не хватало! Помнишь того придурка, что фотографировал нас на свой телефон? Я у него украла две тысячи рублей! Видишь, в чем признаюсь? – Татьяна хрипло захохотала. – И все-таки еще раз скажу тебе: не деньги я люблю. Ты ведь сейчас не от наследства просишь меня отказаться. А вот от тех моих минут в адвокатской конторе, когда они мне сказали… И от нынешних моих ночей, когда лежишь на спине и захватывает дух… И от цифры, которую никому не скажу, которая в моей голове, будто бриллиантище в сейфе… Если я сейчас напишу отказ от наследства, то все это выйдет зря, с обратным знаком. Превратится в самое ядовитое мучение, какое только бывает на свете. Сам подумай: разве можно отнимать у человека счастье, в чем бы оно ни заключалось?
Крылов опустил голову, разглядывая свои белесые носки, сильно севшие от Фаридовых стирок в кипятке. Странно, но сейчас он почти ничего не чувствовал.
– Мне это наследство пришло, как помилование, – глухо проговорила Татьяна, темная и узкая на фоне водянистого окна. – Почти все обречены на убогую, доисторическую жизнь, когда рядом есть все. Почти все умирают, когда существует средство спасти больного, вот только денег у больного нет. Почти у всех жизнь ненастоящая…
На последней фразе Крылов крупно вздрогнул. И Татьяна тоже про это! Должно быть, у человека существует неизвестный орган, который подает ему сигналы о неподлинности мира. Слово «ненастоящая» Татьяна почти прошипела, и Крылову показалось, что движения ее похожи на танец змеи, когда она с толстой мерзлой силой свивает чешуйчатые кольца.
– И вот мне сообщили: все, приговор тебя больше не касается! – продолжила Татьяна, раскачиваясь на месте. – Я понимаю, что наконец-то жива, правда жива! До конца жизни жива! И вдруг появляешься ты. Что ты говоришь? Чтобы я отклонила помилование, посидела еще немного в тюрьме. А ты скоро сделаешь подкоп, освободишь меня, и мы будем жить долго и счастливо. Конечно, очень может быть, что у тебя ничего и не получится. Но освобождаться надо все-таки так, а не иначе. По твоему мнению. И ведь я же знаю тебя, мой любимый, мой дорогой: вовсе не из самцовых амбиций ты предлагаешь мне отказаться от денег другого самца. Не себя ты требуешь уважать, а некую силу, которая над нами. Мало мы с тобой намучились, спрашивая ее, можно ли нам остаться вместе? И вот теперь ты собрался сделать еще один радикальный запрос? Так знай, что я не хочу. В конце концов, давай уважать и мое стечение обстоятельств. Оно тоже из жизни возникло. Может, отказываясь от денег, я эту силу как раз и разозлю…
– Допустим, ты тоже права, – произнес Крылов с тяжелой головой, в которой, будто в мутном выпуклом аквариуме, тоже ходило подобие рыбы: полужидкая верткая тяжесть, колыхавшая мозг. – Но ведь женщина не может быть одна. Предположим, ты зажила на уровне медицинского и всякого другого современного прогресса. Будешь ты счастлива в одиночестве? А если нет – может, все-таки вспомнишь про нас с тобой? Очнись!
– Не надо меня пугать! – отрезала Татьяна, побледнев. – Женский страх одиночества тоже идет от бедности. От краткости века, оттого, что молодость быстро проходит. Это бедному человеку нужна определенность. Ему надо знать, что с ним будет. Мужчина и есть для женщины воплощение определенности. Она счастлива, когда уверена: до конца жизни он со мной! А мне теперь, пойми, определенность не нужна. У меня все будет хорошо, а как именно это произойдет – неважно. Я в раю, понимаешь, в раю! Это такое место, где никто ни в ком не нуждается. Мне больше ни о чем не надо беспокоиться. И продлится это долго-долго…
Татьяна заломила над головой сплетенные руки, протанцевала шажок, еще шажок, пробуя паркет эластичной черненькой ступней; в этой ее балетной попытке было что-то дидактическое, словно учительница чертила указкой по школьной доске. До Крылова уже вполне дошло, что вот только теперь Татьяна целиком и полностью попала в Зазеркалье. Туда, где ее ничто больше не касается. Разве что действительно очень долго проживет, и лет так в девяносто восемь у нее внезапно кончатся деньги. Каким окажется пробуждение от райского сна?
– Что ты так смотришь? – сердито спросила Татьяна, повернувшись на полупальцах и качнув просиявшей макушкой небольшую хрустальную люстру.
– Ты как будто стала выше ростом, – удивленно заметил Крылов. – Как такое может быть?
– Из-за каблуков, – бросила Татьяна, танцуя босиком.
Крылов покачал головой. Ему внезапно вспомнилось, как давным-давно, на вокзале, он украдкой поглядывал на незнакомку, примериваясь, выше он ее или все-таки нет. Если бы выше оказалась она, он бы, наверное, не стал заговаривать с ней. Теперь же, когда Крылов сделался не нужен, Татьяна вытянулась за пару месяцев, будто подросток. Говорят, Хозяйка Горы, самая богатая женщина миpa, ростом под четыре метра. Так вот как все это происходит. То, что Крылов принял за подтяжку лица, сделанную в салоне красоты, было, возможно, началом минерализации: кожу Татьяны словно схватило изнутри холодным кварцевым ледком.
Все-таки она была еще жива, была реальна. У Крылова для нее имелся еще один, довольно сильный аргумент. Он мог разбогатеть через месяц, а мог и погибнуть (тут по всем телесным жилам его ударило, будто по струнам). Он знал, что на женщину грозящая мужчине смертельная опасность действует неотразимо. «Нет, пусть это будет только мое!» – прозвучал в мозгу Крылова голос, очень похожий на голос самого Крылова. И сразу он почувствовал себя защищенным. Точно на голову ему легла рука, мягко притемнившая сознание, укрывшая от жестоких Таниных звезд, все еще будто горевших на беспощадно белом потолке.
Между тем Татьяна сквозь свое райское блаженство все-таки беспокоилась о чем-то. Крылов даже подумал, не видит ли она профессора, иногда возникавшего в дверном проеме, подобно водяному знаку этого пространства. Но Татьяна туда не смотрела, не замечала темноватого сгущения воздуха, в котором уже скорее угадывались, чем виделись, треугольные глазные впадины, полоса щеки, рифленые пуговицы на кофте, бывшие настолько отчетливее всего остального, что казалось – они вот-вот осыплются на пол. Похоже, Татьяна даже не догадывалась о присутствии покойного мужа. Ее внимание было направлено внутрь, туда, где словно тикал, пожирая секунды, часовой механизм.
– Ты все время как-то напряжена, – заметил Крылов, не чувствуя ни малейшего укола ревности. – Сюда кто-то должен прийти?
Нет, никто, – Татьяна потупилась, с трудом удерживая вывернутые ноги в пятой балетной позиции. – Но в восемь вечера у меня самолет на Женеву. Завтра меня ожидают поверенные с переводчиками… Ты извини, – она оступилась, забегала взглядом, словно стараясь не смотреть в какую-то только ей известную точку. – Мне тут надо еще кое-что забрать… И собрать чемодан… Не провожай меня, правда, я иначе совсем ничего не успею…
– Ну хорошо. Я тоже через пару дней уезжаю по делам в Новосибирск, – Крылов, чтобы не наткнуться нескромно взглядом на тайник, который Татьяна мечтала открыть, как только останется одна, теперь смотрел только на нее. – Вернусь примерно через месяц. А ты когда прилетишь назад?
– Ну… Где-то через полгода. Когда уже официально буду вступать в права наследства. Если здесь, конечно, не произойдет революция, – быстро говорила Татьяна, слегка захлебываясь словами. – Это же ужас, что вокруг творится! Официально Президента кладут на операцию, а на самом деле это будто бы не операция, а домашний арест. Сама видела на днях, как мужчина прямо по улице тащил пулемет, запросто так, будто это пылесос какой-то. Нет, пока лучше отсюда подальше! Счета в женевском кантональном банке открыты на двоих, на меня и на Василия Петровича, плюс с собой кое-что прихвачу, на первое время хватит. А потом, если все будет хорошо, поселюсь в этой квартире! Даже не представляла, что у меня когда-нибудь будет такая!
– Что ж, счастливого пути. Не буду тебе мешать. Может, через полгода встретимся, – проговорил Крылов, вставая. Его охватило воодушевление несчастья. Ему показалось, будто вместе с ним в этой комнате разом встали еще несколько тысяч человек.
Татьяна, забившись в угол, кусала согнутый палец. Крылов спокойно направился к дверям. Он вдруг понял, что чувствует человек, которого ведут на казнь. Он чувствует слабость в оседающем теле, будто его обливают его собственной кровью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69