— Ты о чем говоришь, Дэнни? — спрашивает она.
А мне просто надо уйти отсюда, выйти на воздух. Я встаю и направляюсь к выходу.
— Негативная энергия, говоришь? Ладно, буду иметь в виду. В общем, увидимся.
Псих вздергивает брови, но Али идет следом за мной к двери, и мы выходим на улицу.
— Ты куда? — спрашивает она, обнимая себя за плечи.
— Мне на занятия надо, — говорю. Дует пронзительный ветер, и ей холодно; дрожит, хотя на ней теплая кофта.
— Дэнни… — начинает она, теребя пальцами застежку молнии у меня на куртке, — я вернусь туда и поговорю с Саймоном.
Я смотрю на нее и, чиста, не могу поверить.
— Ему плохо, Дэнни. Если он что-нить скажет про эти деньги, или про Второго Приза… — она в нерешительности умолкает, но продолжает: — …или про Френка Бегби…
— Ладно, иди к Саймону. Нельзя же, чтобы он из-за нас расстраивался, ведь правда? — огрызаюсь я, но ебись все конем, я ведь все помню. Мы тогда все были в Лондоне: я, Ренте, Псих, Второй Приз и Бегби, и Ренте, чиста, всех кинул. Всех нас. Но мне он деньги вернул. Теперь уже ясно, что Психу он не вернул ни хрена, но об остальных я ниче не знаю. Наверное, Бегби он ничего не вернул, Бегби ведь шизанулся, грохнул этого кекса, Донелли, и сел, хотя этот Донелли был та еще сволочь.
— Возвращайся сегодня пораньше, — говорит она, целует меня в лоб, разворачивается и снова заходит в паб.
Типа пошла утешать Саймона.
Вот так оно все и случилось, и я, ясный перец, был возбужден и встревожен, и волновался, как хрен знает кто, и когда я пришел на встречу, я им все это рассказал, всю эту лейтскую историю. А эта девчушка, Эврил, она была просто счастлива, знаешь, брат, просто счастлива. Оно того стоило, ну, просто чтобы увидеть ее улыбку. В общем, я все-таки проговорился, что я типа как вижу себя писателем, человеком ученым, нах. Самый обычный парень, но мужик с головой, выдающийся местный историк, двигатель прогресса, сотрясатель основ.
Но это, ну, не про меня. Тот парень по ящику, который рассказывает обо всех этих древних цивилизациях, ведь он никогда не скажет: эй, брат, я лучше гляну на этого кренделя из Лейта, на этого новенького. Я лично не имею, чтобы этот псих рыскал вокруг всех моих Пирамид, только оно того — ну, без мазы.
Пора бы уж с этим завязывать, да. Но, знаешь, все-таки надо попытаться, может быть, доказать Али, что я способен на что-то большее. Им всем доказать.
Когда я впервые встретил Алисой, она была эдакой странной, чудесной девушкой, с таким классным загаром, длинными темными волосами и зубами, ну прямо жемчужно-белыми. Крутая цыпочка, прямо как я, но иногда мне казалось, что будто какой-то невидимый вампир присасывался к ее шее, выпивая из нее энергию.
Она никогда не обращала на меня внимания. Она всегда была с ним. Потом, я помню, однажды она мне улыбнулась, и сердце у меня в груди разлетелось, ну, на осколки. Когда мы стали встречаться, я думал, что это так, временно, и что когда-нибудь мы разбежимся, что ей быстро со мной надоест, и ей захочется двинуться дальше. Но потом родился малыш, и она, типа, просто осталась. Вот, наверно, и причина, брат, наш ребятенок, наверняка единственная причина, почему она осталась со мной.
Но сейчас она снова похожа на ту высосанную вампиром Али, и догадайся, кто этот вампир? Это я, брат. Это я.
Интересно, она все еще там, в «Порте радости»? Я бы сходил — посмотрел, но не хочется снова с Психом встречаться. Я поворачиваю в другую сторону и направляюсь в город, где натыкаюсь на Кузена Доуда, выходящего из «Старой Соли», и мы идем к нему пыхнуть, у него квартира на Монтгомери-стрит. Довольно клевая, кстати, квартира: совсем крохотная, ну, как съемные комнаты, зато и плата не в пример меньше, чем за большую. Он ее снял уже с мебелью, со всеми прибабахами, брат, за исключением большой картины Хана, эпохи Сунь, что висит на стене над камином. И кушетка у него очень уютная. Куда я и падаю чиста в изнеможении.
Мне, пожалуй что, нравится Кузен Доуд, хотя иногда он — такой зануда, и после пары косячков и пива я рассказываю ему о своих личных проблемах.
— Ничего, приятель. Omnia vincit amor, любовь все побеждает. Если вы друг друга любите, все получится, а если нет — пора двигать дальше. Вот и все, — говорит Доуд.
Я говорю, что не все так просто.
— Есть один парень, мы с ним раньше дружили, и он с ней хороводился, и он теперь снова в городе, вернулся на сцену, ну, ты понимаешь. Мы тут увиделись, парень держался достаточно самоуверенно, ну я и высказал кое-что, что вообще-то не стоило говорить, понимаешь?
— Veritas odium parit, — говорит Доуд эдак глубокомысленно. — Правда порождает ненависть, — поясняет он для меня.
С моей стороны это чистое сумасшествие — пытаться написать книгу, хотя я свое имя пишу с трудом, и вот вам Кузен Доуд, парень как будто специально латынь изучал, а он еще и Уиджи к тому же. По Уиджи вообще-то не скажешь, что они вообще в школу ходили, но, наверное, все же ходили, да и школа эта получше нашей будет. Так что я говорю умному Кузену:
— И откуда ты столько всего знаешь, Доуд, ну, латынь и все такое?
Он пускается в объяснения, пока я сворачиваю очередную сигаретку с анашой.
— Я занимался самообразованием, Урод. Ты воспитан в другой традиции, не так, как мы, протестанты. Я не говорю, что ты не можешь быть таким же, как я, — ты можешь. Просто от такого, ну, как ты, потребуется больше усилий, потому что ты вырос в другой культуре. Видишь ли, Урод, мы неизменно придерживаемся Ноксианской традиции образования рабочего класса Шотландского Протестантства. Вот так я и стал инженером.
Что-то я ничего уже не понимаю, чего этот удод там бормочет.
— Но ты ведь охранником работаешь? Доуд трясет головой.
— Это только на время; до тех пор, пока я не вернусь на Средний Восток и не заключу новый контракт. Понимаешь, эта работа в охране, она не дает мне скучать. Не хочу тебя обидеть, приятель, но все же скажу… Тебе можно сказать, потому что в тебе есть потенциал. Понимаешь, это как раз тот случай, когда черт делает свое дело. Otia dant vitia. В этом-то и разница между предприимчивым протестантом и беспомощным католиком. Мы будем задницу рвать, чтобы удержаться на плаву, пока нам не представится шанс пробиться. Я ни за какие коврижки не буду сидеть здесь, проебывая оманские денежки.
А я думаю про себя: интересно, а сколько бабла этот удод затарил в свою ячейку в Банке Клайдсдейла.
20. Афера № 18738
Было приятно снова увидеться с милой Алисой, даже притом, что перебранка с этим больным торчком, явно сидящим на героине, этим обтрепанным и оборванным неудачником, с которым она связалась, очень сильно меня расстроила. Он стал довольно-таки шустрым. Тощий нагероиненный мудак. Надо было его вышвырнуть прямо на улицу вместе со всем остальным старьем, чтобы его подобрали мусорщики и сожгли в печи. Жизнь — штука такая: может быть лучше, а может быть хуже. И сейчас, думая об Уроде, я прихожу к выводу, что худшее позади. Но нет, все стремительно летит на хуй. Входит он.
— Псих! Оратор хуев! Ты теперь держишь паб в Лейте? Так и знал, что ты не сможешь прожить вдалеке отсюда.
На нем немодная коричневая летная куртка, старые найковские кроссовки, левисы и что-то похожее на полосатую рубашку от «Paul and Shark» удручающе древнего модельного ряда. Естественно, общий вид во весь голос вопит: тюряга. Может, и есть проблески серебра на висках и парочка лишних «Марсов» на фасаде, но парень выглядит очень даже ничего. Совершенно не постарел, как будто проводил время в загородном клубе здоровья, а не в местах не столь отдаленных. Может, качался по двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю. Даже мазки серебра кажутся неестественными, словно киношный грим, который актеру накладывают, чтобы он выглядел старше. Я буквально, блядь, онемел.
— Вот уж не думал, что дождусь этого дня! Я же тебе говорил, что ты, мудила, все равно вернешься! — говорит он, демонстрируя мне, что его мания на избитые, явно отрепетированные фразы жива, как и раньше, возможно, даже развилась, пройдя длительный инкубационный период в каталажке. Представляю себе, каково было его сокамерникам. Ставлю все, что у меня есть, — дикий зверь улепетнул бы первым.
Мои челюсти как будто смыкаются в замок, зубы скрипят. И это совсем не от кокса, который я принял, когда заходил Мэрфи-Смэрфи. Я выдавливаю натянутую улыбку и пробую оживить свой язык.
— Франко! Как дела?
В лучших старых традициях: этот крендель никогда не дает ответов, когда у него есть свои вопросы.
— Ты где остановился?
— За углом, — говорю.
Он смотрит на меня таким взглядом, будто шкуру сдирает, но я вовсе не собираюсь распространяться перед этим кренделем. Потом его взгляд скользит по залу и возвращается ко мне.
— Пиво будешь, Франко? — ухмыляюсь я.
— Думал, ты, блядь, и не спросишь, — говорит он, оборачиваясь к еще одному долбаному неудачнику, который пришел вместе с ним. Я знать не знаю этого придурка. — Парень может позволить себе держать паб, он может позволить себе угостить пивком своего старого друга Франко. Правда, Псих?
— Ага… — Я снова выдавливаю улыбку, поднимая стакан к крану, и стараюсь подсчитать в уме, сколько бесплатных кружек этот мудак опустошит за неделю и как это все отразится на почти нулевом доходе, который эта дыра мне почти приносит. Я треплюсь с Франко, подбрасывая информацию и имена, которые вздрючат его больную голову. Прямо видно, как крутятся шестеренки у него в мозгах, как ему становится все более и более не по себе. Имена и наполовину обрисованные схемы толпятся, пытаясь пробиться в нужном направлении, как поток машин, столкнувшийся с приближающимся аварийным заграждением. Как бы мимоходом я произношу одно конкретное имя. До меня вдруг доходит, что я одновременно встревожен и странно воодушевлен повторным появлением Франко, и я стараюсь сложить в голове черновой баланс возможностей и опасностей. Я пытаюсь оставаться стабильно нейтральным и терпеливо выслушиваю пургу, которую он тут несет, разве что иногда язвительно усмехаюсь. Я так думаю, найдется немало народу, который не так равнодушно, как я, отнесется к возвращению Бегби.
Этот второй незнакомый парень, широкоплечий такой, мельком поглядывает на меня. Он похож на чуть более худосочную, менее здоровую версию самого Франко: тело накачано на тюремном железе — да, но потом заполировано наркотой и алкоголем. Его глаза — дикие, психопатические щелки, они как будто ищут, что бы испортить хорошего и к какой бы дряни примкнуть. Коротко остриженные волосы покрывают крепкую черепушку, по которой можно хоть целый день колошматить, и только пальцы себе отобьешь.
— Так ты и есть Псих, что ли?
Я просто смотрю на него, наливая пиво. Мое выражение — обнадеживающе неискреннее, вызывающее, когда молчаливое «и?» висит в воздухе и идет битва двух воль, кто — кого. Я молчу, жду, пока этот кретин скажет еще что-нибудь. Но я теряю контроль: все, что я получаю, — улыбка этого пройдохи, и кокаиновый кайф сходит на нет, и я думаю про тот сверток у меня в кармане, в куртке, что висит в офисе наверху. К счастью, он прерывает паузу.
— Меня зовут Ларри. Ларри Уили, — говорит он и смотрит по-деловому, оценивающе. Я пожимаю протянутую руку с явным облегчением. Я прямо вижу, как моя лицензия уже тихонько смывается в унитаз — из-за таких вот уродов, как этот.
— Слышал я, мы тут шарились в одном и том же месте, — говорит он с нехорошей улыбкой.
О чем, блядь, речь?
Этот тип Ларри, видимо, уловил мое замешательство и решил пояснить.
— Луиза, — говорит он. — Луиза Малколмсон. Она мне говорила, что ты пытался втянуть ее в грязные игры.
Гм. Звоночек из прошлого, вот оно что.
— Да? — Я киваю, глядя сперва на кран, а потом на него. Ненавижу стоять за стойкой. Нет у меня терпения кружки наполнять. Хорошо еще, эти братцы-алкаши не спросили «Гиннесса». Да, теперь я припоминаю его лицо, вроде бы я его видел в одном притоне, куда обычно ходят поиграть или развеяться.
— За тебя, приятель, — улыбается он. — Я знаю, потому что я тоже там подвизался и все такое.
Бегби переводит взгляд с меня на этого Ларри и обратно на меня.
— Мудачье вонючее, — говорит он с самым что ни на есть настоящим отвращением. И мне вдруг становится страшно — в первый раз с той минуты, как он вошел. Мы стали старше, и я не видел его сто лет, но Франко — это все еще Франко. Смотришь на этого дурачка и знаешь, что он никогда не продвинется; и семьи у него никогда не будет — семья это не для таких, как он. Для этого Нищего Духом — только смерть или пожизненное заключение, и он утянет с собой en route столько народу, сколько получится. В общем, он и вправду ни капельки не изменился.
С мягким протестом Ларри поднимает ладони.
— Эй, это же я, Франко, — улыбается он, потом оглядывается на меня. — Вот как оно, приятель. Если уж я приладился к цыпочке, которую имеют все кому не лень, да при этом еще проигрался в хлам, единственное, что можно сделать, чтобы как-то поправить положение и вернуть себе денежки, — это стать ее сутенером. Вот этот парень тебе все расскажет, да, приятель?
Этот урод думает, что я такой же, как он. Но нет. Я — Саймон Дэвид Уильямсон, бизнесмен, предприниматель. Ты — толстый бандит с большой дороги, и у тебя нету будущего. Я киваю, но улыбку оставляю при себе, потому что этот мудила выглядит как человек, которому лучше не противоречить. Классный кореш для Франко, два сапога пара. Им надо бы пожениться прямо сейчас, потому что они никогда не найдут для себя никого более подходящего. Как и Бегби, он не ученый, занимающийся освоением космоса, но хитрость уличной гиены у него прет прямо изо всех дыр, и он знает, когда на него смотрят свысока — чует за сотню ярдов. Так что я гляжу на Франко и киваю на какую-то мелюзгу, что сидит за столом у музыкального автомата.
— А это кто такие, Франко?
Взгляд его голодных глаз перекидывается на молодую тусовку, мгновенно высосав весь кислород из воздуха.
— Да так, молодняк. Кое-какие делишки прокручивают, но так, по мелочи. Хотя среди них попадаются шибко крутые, — объясняет он. — Так что если на тя кто наедет, дай мне знать. Мы друзей не забываем, — добавляет он важно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71