На самом деле никогда не знаешь наверняка. Хотя там я об этом не думал…
– Где, в студии?
– В какой студии? – Шерман будто очнулся. – Ах да, конечно. В студии.
Потянувшись за фаянсовым заварочным чайником, Ника так и не взяла его в руки, задержав взгляд на Шермане:
– А откуда такой пример, Джон? Почему космический корабль? Космических кораблей с сотнями пассажиров не бывает.
– Просто пример, – сказал Шерман с легкой досадой. – Из фантастического фильма… Вернемся к Штернбургу.
Авторучкой он обвел круг на фотографии:
– Самое интересное я обнаружил вот здесь, на северо-западе. Что-то вроде гигантской цистерны, там искусственное озеро. Если в Штернбурге есть что искать – а я думаю, да, – то именно здесь. К сожалению, я не сумел провести детальную разведку, но я намерен посетить Штернбург еще раз.
Ника вздрогнула:
– Когда?
– Послезавтра. Приготовления будут сложными, они займут целый день.
– Послезавтра… И во сколько мы отправляемся?
С усталой улыбкой Шерман покачал головой:
– Ника, ты со мной не пойдешь.
– Да нет, я как раз пойду с вами.
– Нет. – Шерман вздохнул. – Твоя поездка за мной на «Эскорте» тоже не была прогулкой в детском парке, но сейчас положение сильно осложнилось. Если мы копаем в нужном направлении, то смотри, что есть теперь у наших противников. Происшествие у дачи Щербакова – раз. Загадочный клиент, купивший тур и немедленно сбежавший, – два. Моя фальшивая анкета в агентстве – три. Ты считаешь, что они не насторожатся по-настоящему после всего этого?
– Ну и что? Вы же идете.
– Да, я иду. Но ты – нет.
Отодвинув зазвеневшую на блюдце чашку, Ника резко встала:
– Мистер Шерман, если нет никаких шансов вас уговорить…
– Что тогда?
– Тогда я ставлю ультиматум.
– О! Это любопытно.
– Смейтесь, смейтесь, будет еще смешнее. Прямо отсюда, сию минуту я еду в ФСБ. Там я рассказываю все от начала и до конца. О Кедрове, о списке и убийствах, о даче Щербакова, о вас, о вашей магнитоле-передатчике, о Штернбурге, о том, как вы там побывали и что нашли, и о том, что вы собираетесь вернуться туда снова. Все без утайки. Вот так-то, сэр.
Шерман в отчаянии всплеснул руками:
– Ника, ты не должна этого делать! Нельзя допустить, чтобы они вмешивались, никто не должен вмешиваться!
– А почему? – Ника прищурилась. – Почему это спецслужба моей страны не должна раскрывать преступления на российской территории? Пострадают интересы Великобритании? Да знаете, где я видела вашу Великобританию вместе с ее интересами?
– Ника, все обстоит совсем по-другому…
– Ах, по-другому? Уж не задирает ли нос британский суперагент? Не считает ли он, что ФСБ непременно потерпит фиаско там, где он, и только он один, добьется успеха?
Шерман закрыл глаза и оперся затылком о спинку кресла.
– Я боюсь прямо противоположного…
– Того, что успеха добьются фээсбэшники?
– Да. Того, что они сделают это, и сделают быстрее, профессиональнее, эффективнее, чем я. Или того, что ты попадешь на человека в ФСБ, работающего на наших противников. И в том, и в другом случае мои усилия пойдут насмарку, и земную цивилизацию придется сдавать в архив.
– Джон, я устала от ваших загадок!
– Я не могу выразиться яснее.
– А я не хочу играть по вашим правилам. Решайте – или вы берете меня с собой, или я иду в ФСБ.
Неожиданно по губам Шермана скользнула улыбка.
– Ты очень храбрая, Ника. Но скажи, почему ты так хочешь сунуться туда, где опаснее всего?
– Совсем наоборот, я трусиха. И если вам верить – а я вам почему-то верю, – то как раз безопаснее всего на нашей планете не отходить от вас ни на шаг.
Это заявление заставило Шермана расхохотаться.
– А почему бы и нет? Идея начинает мне нравиться.
– Надо думать. Когда нет выбора, очень разумно находить радость в том, что имеешь…
– У тебя есть навыки обращения с аквалангом?
– Гм… Я занималась карате, парашютным спор­том… Наверное, с аквалангом как-нибудь управлюсь.
– Неплохая рекомендация. Там нет ничего сложного… А стрельба из пистолета?
– Ох! И это в программе?
– Надеюсь, что нет, но на всякий случай я тебе покажу. Но вот снаряжения теперь понадобится два комплекта, на это я не рассчитывал… Ладно, я и на один не рассчитывал, все равно с нуля начинать. Наши слабые места я обрисовал, теперь о наших преиму­ществах.
– У нас и преимущества есть?
– По большей части упования – на то хотя бы, что наши противники не сумеют установить точно, где я был и что видел, каким путем вышел к лодке… Не станут же они с лупой ползать на коленях и обследовать каждый сантиметр… Надеюсь! А может, я преувеличиваю и не очень-то они всполошились. Подумаешь, нервный турист сбежал…
– Не надо меня успокаивать, Джон, я от этого еще больше трясусь.
– Я себя успокаиваю… Я сделал фотографии, сейчас проявлю и напечатаю. По ним наметим путь.
– А как мы попадем на остров?
– Это потом. Я иду в кабинет заниматься фотографиями, Ника. Не входи пока, нужна темнота. Это всего минут на десять.
Шерман закрылся в кабинете. Ника слышала какое-то жужжание, звяканье склянок. Остро запахло химикалиями. Ника сама фотографировала, но такого запаха при обработке пленки не помнила.
Не через десять, а через двадцать минут из-под двери хлынул знакомый фиолетовый свет. «Фиолетовый, – припомнилось Нике из прочитанной когда-то перепечатки старинной книги, – рожден слиянием двух световых потоков – красного и голубого… Первый – огонь, карающий и очищающий, второй – небесная чистота и мудрость».
Она подошла к двери в кабинет и распахнула ее. На столе, среди разбросанных влажных фотоснимков, мерцал установленный в магнитоле таинственный кристалл. Шерман обернулся, и Ника попала в зону магического притяжения его глаз. Она забыла, зачем вошла в кабинет, и лишь через минуту задала вопрос, но не тем настойчивым тоном, каким собиралась:
– Кому вы отправляете свои сообщения, Джон?
– Я связался с друзьями, – без задержки ответил Шерман. – Они помогут нам со снаряжением.
– С вашими друзьями из английской разведки?
– Ника…
– Так почему бы им не помочь заодно и небольшим мобильным отрядом? Не очень-то по-дружески с их стороны оставлять вас одного.
– Я не один, – сказал Шерман с улыбкой.
– Ой, да ладно вам…
– Ника, все много сложнее, чем тебе кажется. И если ты думаешь, что о чем-то догадываешься, едва ли ты права.
– Вот и вышло так, что я работаю на английскую разведку, – прошептала Ника непослушными губами, – хотя вы и неправильно меня вербовали. Почему же вы не стараетесь исправить ошибку и пусть во вторую очередь, но сделать то, что должны были сделать в первую?
– Сделать что, Ника?
– Соблазнить меня…
Глаза ее сияли, тонули в фиолетовом пылающем море, сливались с холодным пламенем. «Я не знаю, кто он, – молнией пронеслась мысль, обжигающая и леденящая, как жидкий азот, – я пропадаю… Может быть, я не хочу знать. Хочу только верить».
34
Самолет шел на снижение в разрывах темных об­лаков. Его раскачивало, как утлую лодчонку в объятиях шторма; ветер снаружи бесновался не на шутку. Вздыбленные волны далеко внизу, хорошо видные даже с двухкилометровой высоты, казались застывшими, будто взбаламученный океан расплавленного свинца был мгновенно заморожен по волшебству. Маленький остров, над которым кружил самолет, выглядел затерянным и зыбким, словно его спасала лишь неподвижность свинцовых волн.
За все время полета Илларионов и его спутники не обменялись и десятком сколько-нибудь значимых фраз, более весомых, чем «Удобно ли вам, профессор?» или «Пожалуйста, передайте пакетик кофе вон из того шкафчика». Включить компьютер, дабы при удаче узнать что-то из него, Илларионов не решился – неизвестно, как сочетался бы такой поступок с его ожидаемым поведением. В начале полета он задал, правда, вполне невинный, как ему казалось, вопрос.
– Что это за самолет, «Сессна»?
– Нет, «Сессна» для наших задач слабовата, – от­ветил Келин. – Это «Бич Джет 400А», мы купили его у компании «Бич Эйркрафт». Он довольно старый, ему восемь лет, но очень надежный. Мы его подлатали, модернизировали… Ведь у нас нелетная погода триста дней в году.
Уточнять, где это «у нас», Андрей Владимирович, понятно, не стал.
Сейчас, когда самолет нацеливался на полосу, сияющую рядами посадочных огней, Илларионов занер­вничал. Он не боялся, что самолет разобьется, просто не думал об этом, но уж очень безрассудной, просто безумной представилась ему вдруг затеянная авантюра. Что за остров посреди свинцового моря, кто и что там внизу? Еще вчера жизнь профессора, как говорят в механике, двигалась равномерно и прямолинейно. А теперь Санкт-Петербург, институт, коллеги, исследования остались где-то в другом, уже не слишком реальном мире, и как знать, не навсегда ли? С невеселой усмешкой профессор вспомнил словарное определение «авантюры» – «рискованное предприятие, обреченное на провал»… Мог ли он поступить иначе? Безусловно. Как? А не все ли теперь равно…
Посадку трудно было назвать мягкой. «Бич Джет» подпрыгнул, плюхнулся на полосу, покатился словно по ухабистой дороге. За иллюминатором профессор с удивлением увидел холмики снега, совсем близко от полосы. Среди них торчали какие-то будки вроде метеорологических. Дальше видна была большая радарная тарелка, замеченная Илларионовым еще с воздуха. В свое время он косвенным образом занимался радарными технологиями и знал, что модификация эта безнадежно устарела еще в 1990 годах. Но может быть, здесь радар используют не по прямому назначению, а в иных целях, для которых старая тарелка годится?
Содрогнувшись в последний раз, самолет остановился. Открыли дверь, спустили трап. Ледяной ветер ворвался в салон. Щурясь от злых порывов, пригоршнями швыряющих в лицо сухой колючий снег, про­фессор шагнул на верхнюю ступеньку трапа.
Самолет встречали двое – оба пожилые, оба в длинных плащах. Профессор мог легко признать в них если не коллег, то, несомненно, людей, занятых интеллектуальным трудом, но лично эти двое были незнакомы ему. Они заботливо помогли профессору сойти с трапа, сердечно пожали ему руку.
– Дорогой Андрей Владимирович! – произнес тот из двоих, что был старше, с открытой, искренней улыбкой. – Добро пожаловать домой… Как там град Петров, стоит еще?
Илларионов нашел в себе силы попасть в тон:
– Как Венеция, тонет полегоньку…
– Ничего, потонет, вытянем… А вы прекрасно выглядите. Как долетели?
– По меркам здешней погоды, превосходно.
– Проголодаться не успели?
– Успел.
– Тогда прошу, прошу… – Последовал широкий, шутливый приглашающий жест. – К вашему прибытию мы приготовили что-то наподобие торжественного обеда. Обещаю, что торжественности будет мало, а обеда – много.
Профессор вымученно засмеялся, надеясь, что его смех все же не очень выдает напряжение.
– Прошу, – повторил незнакомец и зашагал по вымощенной плитами дорожке, проложенной под углом к полосе.
Помешкав секунду, Илларионов пошел за ним. Второй встречавший остался возле самолета. О чем-то негромко переговариваясь с Келиным, он наблюдал, как открывают люк грузового отделения. В конце полосы показался красно-желтый пикап.
Илларионов и его спутник прошли через калитку в невысоком, почти символическом заборе и направились к группе приземистых кирпичных зданий без окон. Территория, которую они пересекали, была довольно захламленной. Там и здесь валялись связанные, заснеженные кипы пожелтевших бумаг, ржавые огнетушители, обломки металлических сварных рам. Спутник профессора перехватил его взгляд и пояснил со смущенным видом хозяина, в чьей квартире гость застал беспорядок:
– Давно бы убрать, да руки не доходят. Все эти нетленные ценности, вы понимаете, с тех пор, как мы устраивались тут заново. Кучи мусора пришлось выгрести! Вам известна теория о самовоспроизводстве мусора?
– Мог бы защитить по ней вторую диссертацию, – сказал Илларионов.
Они миновали стоянку с двумя полугусеничными тягачами и вошли в центральное здание с нанесенным у входа по трафарету обозначением «Корпус 1». В просторном, ярко освещенном холле было пустынно и почти так же холодно, как за его стенами. Пройдя вдоль длинного ряда лифтовых дверей, проводник Илларионова остановился у шестой по счету и нажал кнопку.
Дверь тут же открылась. На вмонтированной в стену лифта зеркальной пластине профессор увидел лишь две клавиши со стрелками вниз и вверх.
Когда дверь закрылась и начался стремительный спуск, профессор Илларионов ощутил что-то похожее на приступ клаустрофобии, которой никогда не страдал раньше. Этот лифт, проваливающийся в шахту как в пропасть, уносил его все дальше от привычного мира. В скоростном падении была какая-то бесповоротность и безвозвратность, и сердце профессора заныло, ужаленное иглой тоски.
Добро пожаловать, дорогой профессор. Добро пожаловать домой.
35
27 мая 2001 года
20 часов
Ника проснулась оттого, что Джона Шермана не было рядом. Не открывая глаз, она обшарила подушки, но уже знала, что его нет в постели, – и знала, что он где-то близко, что он не ушел.
Она открыла глаза. Это совсем не так просто, как может показаться. Иногда не хочется открывать глаза, проснувшись, а открываешь их с мысленной цитатой из Саши Черного: «Здравствуй, мой серенький день… Сколько осталось вас, мерзких? Все проживу…» Но иногда, открывая глаза, радостно и благодарно приветствуешь каждый световой лучик, каждую трещинку на потолке лишь за то, что они есть.
Ника блаженно потянулась. Истома во всем теле не отпускала ее, сладко ныло внизу живота. «Почему, – подумала она, – мне наплевать на угрозы и опасности, на всю эту собачью муру, вот сейчас, в этот момент? Потому что этот момент и есть абсолютная истина. Все философы ошибались. Через минуту, час, день все будет по-другому, а сейчас – так, и хоть трава не расти».
В комнату вошел взъерошенный Шерман. Он держал поднос, на котором стоял высокий стакан с апельсиновым соком и заманчиво светилась вазочка с клубникой. Свежая клубника?! Ну конечно, аромат свежей клубники ни с чем не спутаешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45