Она хороша только тем, что сюда влезает пианино. Загляни-ка лучше вот сюда. Это, выражаясь высокопарно, кабинет, он же спальня. Тут я, собственно, и обитаю.
Оля вошла во вторую комнату, поменьше гостиной. Здесь на столе стоял компьютер, на стеллажах — музыкальная аппаратура в окружении сотен кассет и компакт-дисков. На плакатах Оля узнала Элтона Джона и Кэта Стивенса. По поводу еще одного плаката с портретом чернокожего саксофониста Борис пояснил, что это Гровер Вашингтон.
— Твой кумир?
— Не думаю, что у меня есть кумиры. Я просто люблю его музыку. Вот, послушай… Сейчас, это в компьютере…
Он включил компьютер, и расплавленное золото саксофонных рулад пролилось в комнату, сделав ее будто светлее, рассыпав солнечные зайчики там и тут.
— Здорово, — сказала Оля. — А компьютерные игрушки у тебя есть?
— Целое море, — заверил Борис.
— Сразимся во что-нибудь?
— Сейчас? Чтобы пиво выдыхалось, пока мы сражаемся?
— Можно совмещать… Да нет, пошли обратно пить пиво. Успеем еще…
Они вернулись в гостиную и уселись в кресла у журнального столика. Борис наполнил кружки, засверкавшие янтарем.
— За что мы выпьем? — спросил он. — За песню по радио?
— За бесцельность бытия.
— Потому что она привела тебя туда… На ночную улицу?
— И поэтому тоже… И за все, что бесплатно.
Чуть соприкоснувшись краями кружек, они выпили до дна.
— А теперь, — Оля поставила пустую кружку на поднос, — где у тебя ванная? Хочу смыть пыль минувшего.
Пока она плескалась в ванной, Борис медленно переодевался в домашнее, слушая Гровера Вашингтона. Оля вышла в его халате, с мокрыми волосами. Капельки воды поблескивали на ее лице, на приоткрытых губах. Борис молча подошел к ней, обнял. Она порывисто прижалась к нему.
— Не уходи, — прошептала она.
— Ну, конечно, — он улыбнулся. — Сейчас все брошу, повернусь и уйду…
— Совсем не уходи. Никогда.
— Нет, — серьезно сказал он.
Ее дыхание пахло молоком… Как дыхание ребенка. Борис поцеловал ее, осторожно… Она ответила так неистово, словно боялась вот сейчас, в эту секунду, навсегда потерять его, и отчаянно пыталась удержать. Халат соскользнул с ее плеч. Борис целовал ее всю, с головы до ног… Он плакал? Или это капельки воды с ее волос на его лице? И снова с небывалой ясностью вспыхнуло это ощущение, гора и река… Синее-синее небо, там, далеко-далеко…
Волна нежности захлестывала Бориса, звенящая волна, кругами летящая из единого центра — там, где билось ее сердце, чуть вздрагивала ритмично кожа под левой грудью. Они больше ни о чем не говорили, ни слова… Еще часа четыре, а может, пять. Их любовь была робкой, сопротивляющейся, умоляющей, мучительной, всепрощающей, дерзкой и смелой. Она сметала преграды, она взрывалась ослепляюще-бесшумно на вершинах. Утомление, стон и нежность, и новый взрыв — она вбирала в себя все и все раздавала щедро, неразборчивая в своих дарах. Перечеркивалось время, исчезали целые миры, и ничто не имело значения.
Потом они лежали в объятиях, вновь без единого слова, потому что и слова не имели значения сейчас. Оля тихонько засмеялась.
— Что? — шепнул Борис.
— Ничего. Просто мне хорошо.
Поменялись зеленые цифры на дисплее электронных часов на книжной полке. Борис бросил на них мимолетный взгляд. Это были просто цифры — ни с чем не связанные, никакого смысла не исполненные, не предупреждающие ни о чем. Просто зеленые цифры на дисплее.
5.
Закутавшись в халат, Оля сидела на постели, курила вторую сигарету подряд. Борис поставил возле компьютера принесенное из холодильника пиво.
— Что? — спросила с улыбкой Оля. — Пришла пора во что-нибудь сразиться?
— Почему бы и нет? Во что ты любишь играть?
— Да все равно… Во что-нибудь… Бильярд, например…
— Бильярдов у меня сколько угодно, каких только нет… Вот, есть очень интересная бильярдная игра — «двадцать четыре цента».
— В такую я не играла. Трудная?
— Правила очень простые, но вся прелесть в стратегии. Каждому шару присваивается определенное количество очков, или центов по игре. Надо набрать двадцать четыре, но полно тонкостей, по ходу обьясню… Попробуем?
— Давай!
Борис включил игру. На экране промелькнули веселые мультипликационные заставки.
— Ой, — спохватился Борис, — я орешки забыл принести.
— Сиди, я сама…
Оля скрылась в гостиной, а Борис уже готовился набрать на клавиатуре запрошенные компьютером имена игроков… Его рука повисла в воздухе над клавишами.
Экран потемнел. Тьма продолжала сгущаться, наливаясь зловещим пурпуром. Это был вихрь, воронка пурпурной мглы. И этот вихрь кружился в комнате, втягивал Бориса, лишая его способности видеть, слышать, сопротивляться. Ничего. Только багровая тьма.
Потом он увидел …
Он был в лесу, вековом лесу, каких на всей планете, наверное, давным-давно не осталось. Огромные деревья вздымались под небеса, они стояли не так часто, чтобы между ними не был виден далекий холм, а за ним — башни замка. Веяло горьким дымком костра, и до слуха Бориса доносился глуховатый топот лошадиных копыт по устланной опавшими листьями лесной дороге. Кто-то вот-вот должен был появиться из-за поворота, скрытого клубами багровой мглы. Борису стало страшно. Нет, он боялся не того, кто появится , а неотвратимых, ужасных перемен, какие принесет с собой всадник.
— Вот и орешки, — прозвенел голос Оли из немыслимого далека, из иного мира.
Этот голос зацепил, позвал… Он указал дорогу, по которой Борис вернулся обратно, в свою комнату. То, страшное, отпустило его. Он знал, что никакое волевое усилие не помогло бы ему вернуться. Его просто отпустили , позволили уйти. Надолго ли?
— Что это с твоим компьютером? — Оля кивнула на темно-пурпурный экран.
— Ты… Видишь это? — пробормотал Борис.
— Что, экран? Вижу, конечно… А с тобой что такое? Ты весь бледный, как…
— Сбой программы, — прохрипел Борис невнятно.
— И тебя это так расстроило? С компьютерами и не то бывает. Перезагрузись, и все дела.
— Да… Да.
Борис вдавил кнопку перезагрузки на корпусе системного блока. При этом он весь внутренне сжался, точно ожидая немедленного взрыва… Но ничего из ряда вон выходящего не случилось, загрузка прошла как по нотам.
— Вот видишь, все в порядке, — сказала Оля. — Включай теперь игру.
— Нет, подожди…
— Что такое?
— Ну… Если игра один раз рухнула, может снова… Испортит еще что-нибудь основательно. Давай-ка лучше переустановим ее с диска. Достань, пожалуйста, диск вон из того шкафчика. Он в синей коробке, на ней написано «Бильярды».
С опаской взявшись за мышь, Борис подвинул курсор. Оля открыла шкафчик.
— Ох! — воскликнула она. — Что это за штуковина?
Борис обернулся к ней. Оля держала в руках старинную шкатулку. Это была изумительной работы вещица, красного дерева, декорированная редкостными самоцветами, украшенная прихотливой резьбой. По углам крышки сверкали мрачным рубиновым огнем драгоценные камни замысловатой огранки. Изысканная красота этой шкатулки потрясала с первого взгляда… Но и отталкивала. Орнамент был слишком переусложненным, резьба чересчур утонченной. Казалось, создавший шкатулку мастер либо не знал меры (что маловероятно при таком уровне работы!), либо в его намерения входило отравить эту красоту ядом сладчайшей причудливости. Шкатулка была красивой, но она не была прекрасной. Чтобы соответствовать этому понятию, ей недоставало гармоничной сопряженности линий, истинного благородства… А впрочем, нельзя было сказать, что ей чего-то недоставало. Напротив, всего было слишком много в ней. Она была как опиумный фимиам.
— Откуда у тебя это? — спросила Оля.
— Ах, это… — Борис помрачнел. — Семейная реликвия, по наследству досталась. Она тебе нравится?
— Не сказала бы… Она какая-то… Дориан Грей вспоминается. Эти камни на крышке — настоящие рубины?
— Да, настоящие, если специалисты не врут.
— Тогда она должна стоить целое состояние.
— Она и без рубинов стоит целое состояние. Это же музейная вещь… По крайней мере, мне предлагали за нее целое состояние, и неоднократно. Каждый раз сумма росла. Ее даже украсть пытались. Если бы я ее продал, жил бы безбедно до конца дней.
— Но ты не продал… Только из-за семейной памяти?
— Как тебе сказать… Открой ее.
Оля подняла крышку. Шкатулка была пуста, но на внутренней стороне крышки, на золотой пластине виднелась гравированная надпись в четыре строки, затейливой вязью, с ерами и ятями. Оля не сразу разобрала текст.
«Свет истины в полуденном огне
От глаз людских второй бедой сокрыт.
Он запылает над мечом в окне,
Его шершавый камень отразит».
Девушка перевела взгляд на Бориса.
— Что это значит?
— Понятия не имею, — он пожал плечами.
— Странное четверостишие… Особенно последняя строчка. Как может отразить что-то шершавый камень? Это же не зеркало.
— Там сказано — отразит свет истины. Это может быть в переносном смысле, поэтически. Но я повторяю, Оля, понятия не имею, что это все значит, и значит ли что-нибудь.
— Должно значить, — Оля поставила шкатулку на стол и села. — А что говорит по этому поводу ваша семейная традиция?
— Ничего. Да и нет у нас такой традиции.
— Подожди, тогда я не понимаю…
Со вздохом Борис выключил компьютер и пересел поближе к Оле.
— Видишь ли… На самом деле, я почти ничего не знаю о своей семье.
— Да?
— Отца я вообще не знал, он умер до моего рождения. Мама почему-то не любила о нем говорить, да и о себе мало рассказывала. Она… Погибла, когда мне было двенадцать лет. Это случилось на моих глазах.
Обняв Бориса, Оля положила голову на его плечо.
— Тебе тяжело вспоминать… Не надо.
— Нет, я должен рассказать. Мы ехали в автобусе, она сидела впереди у окна, я рядом с ней. Откуда-то вывернула огромная машина, грузовик. Эта машина… Столкнулась с нашим автобусом, ударила именно туда, где сидела мама. Меня отбросило в проход… Нет, я не пострадал, ни царапины. Но мама… Когда я встал, она лежала, раскинув руки, вся в крови… И знаешь…
— Не надо продолжать…
— Осколки стекла, — сказал Борис, точно не услышав ее. — Осколки толстого стекла, разбитого окна автобуса. Четыре длинных кривых осколка, как ятаганы, или… Гвозди.
— Гвозди?
— Да. Они вонзились ей в запястья и в лодыжки. Понимаешь, она лежала там, правая рука сломана, и в запястье торчал этот окровавленный осколок… Левая рука была вытянута… С таким же осколком в запястье… И ноги. Мама была в коротком летнем платьице, в босоножках.. Я хорошо видел… Ее лодыжки тоже пронзали длинные осколки! Эта картина запечатлелась в моей памяти навсегда, как фотография… Лишь позднее, много позже… Я понял, на что это походило. На распятие. Безумная, кошмарная пародия на распятие, вот что это было!
Задыхаясь, Борис умолк. Оля тоже ничего не говорила. Борис взял две сигареты, зажег обе, протянул одну девушке. После двух-трех глубоких затяжек он продолжил.
— В том автобусе никто не был даже легко ранен. Никто, ни один человек! Водитель грузовика также не пострадал, как я узнал потом. Только она… Она погибла, она была распята ! Конечно, не эти осколки убили ее. Причину смерти выяснили — она ударилась головой и умерла почти мгновенно. И там… Было еще кое-что. Я не могу объяснить, но это… С годами это стало казаться мне самым страшным.
Оля стиснула руку Бориса.
— Ее лоб, — хрипло сказал он. — Еще один осколок начертил на ее лбу как будто знак. Вроде треугольника… Треугольного… Листа.
— Листа? Какого листа?
— Я сказал «листа»? — Борис поморщился, как от сильной головной боли. — Странно. До сих пор я никогда не думал об этом, как о листе. Увидел, наверное, где-то растение с такими треугольными листьями… И теперь выскочило…
Нервно, чуть не промахнувшись, Оля загасила сигарету в пепельнице.
— Мне и представить трудно, что тебе пришлось пережить…
— Ты была права, не надо было рассказывать… Но я закончу, немного уже осталось. Меня взяла к себе бабушка. Кроме нее, у меня никого не было. Боюсь, я не слишком любил ее. Она была… Строгой, суровой женщиной. Не один раз я пытался заводить с ней разговоры об истории нашей семьи. Она или отмалчивалась, или отвечала коротко и крайне неохотно. Но она показывала мне эту шкатулку и подчеркивала, что это семейная реликвия и она достанется мне… Бабушка пропала, когда мне исполнился двадцать один год.
— Пропала?..
— На следующее утро после дня моего рождения. Она сказала, что ей нужно сходить на почту, не то получить, не то отправить какое-то письмо… Я не слишком прислушивался к ее словам. Она ушла, и больше я никогда не видел ее. Насколько мне известно, никто ее больше не видел.
Оля зажгла новую сигарету.
— Я искал документы, — проговорил Борис, — или что-нибудь, что может пролить свет… В квартире… Я не нашел ничего. Только в этой шкатулке… Там была записка.
— Какая записка?
— Даже не знаю, можно ли назвать это запиской. Клочок бумаги, и на нем одно-единственное слово, латинскими буквами.
— Какое слово?
— «Ниманд».
— Что это значит?
— По-немецки «никто».
Резко поднявшись, Оля подошла к окну, распахнула форточку.
— А раньше, — спросила она, оборачиваясь, — когда бабушка показывала тебе шкатулку, там было что-нибудь?
— Нет, ничего. В последний раз — всего за несколько дней до ее исчезновения. А слово «ниманд» было написано бабушкиным почерком. Его трудно спутать, он… Очень приметный, особенный. Значит, она написала на бумажке слово «ниманд», положила эту записку в шкатулку, а потом вышла из дома, чтобы не вернуться…
— И о смысле надписи на крышке она тебе ничего не говорила?
— Нет.
— Но ведь ты спрашивал?
— Конечно. Она не хотела об этом говорить. Или не знала, или… Словом, не говорила.
Оля снова подошла к Борису, склонилась к нему, посмотрела в глаза.
— Но тебе… Очень хотелось бы узнать, правда? Не только о надписи… Обо всем?
Борис ответил не сразу.
— Не знаю, — медленно проговорил он наконец. — Не знаю.
6.
Он проснулся поздним утром, с ощущением ледяной опустошенности. Несколько минут он лежал с открытыми глазами, глядя в потолок и пытаясь сообразить, почему он чувствует себя таким потерянным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38