И стал я, значит, полировать то зеркало, дальнее в восточном коридоре. Тут и услышу, когда позовут, и при деле…
— Понятно, понятно, — кивнул Ланге нетерпеливо, — продолжай.
— Там ведь еще зеркала на другой стороне, значит, и в углу коридора. Вот в этих зеркалах я все и видел. Удивился, когда мальчишка прибежал… Потом господа убежали… Прошу прощения… Господа ушли, а я…
— Постой, друг любезный, — перебил его Горский. — Так ты все время видел в этих зеркалах дверь комнаты отца Павла?
— Так я ж то и говорю.
— И ты видел, как отец Павел вышел из комнаты?
— А, нет. Чего не видел, того не видел. Наверно, это до меня было. А вот потом, когда ушли господа… Вернулся Владимир Андреевич, один. Огляделся, значит, в коридоре…
— Огляделся, — повторил Ланге. — Он озирался? Может быть, проверял, нет ли в коридоре кого-нибудь?
— Может, и так.
— Он нервничал? Был беспокоен?
— А то, ваше сиятельство. Как смерть бледный, прости Господи. Я только потом понял, когда узнал… Ну, про отца Павла…
— Что было дальше?
— Владимир Андреевич вошел в комнату отца Павла… И вышел почти сразу, минуты не прошло.
— Когда он входил в комнату, в руках у него что-нибудь было?
— Нет, не было. Это точно, не было.
— А когда выходил?
Яков наморщил в задумчивости лоб.
— Вот не могу сказать, ваше сиятельство. Когда он выходил, я его со спины видел, и потом немножко сбоку. Недолго, в этих зеркалах… Как будто он нес что-то… Но точно не скажу, нет.
— Может быть, он нес книгу?
— Может, и книгу… Но может, и показалось мне.
— Ладно… Иди, — сказал Ланге. — Я тобой доволен, твое жалованье повышено на пять рублей.
— Благодарствую премного, ваше сиятельство!
— Но ты должен молчать о том, о чем мы сейчас говорили. Если хоть одной живой душе проболтаешься, ты уволен без рекомендаций.
— А то я не понимаю, ваше сиятельство… В лучшем виде, ваше сиятельство…
— Иди.
После ухода лакея ни Ланге, ни Горский долгое время не произносили ни слова. Ланге достал коньяк, наполнил два бокала. Они выпили молча, не салютуя, как на похоронах.
— Кордин, — промолвил Ланге, отстраненно глядя в окно. — Владимир Андреевич, мой друг…
— Да, Кордин, — подтвердил писатель. — И главный вопрос теперь — как ты поступишь?
— А как бы ты поступил на моем месте?
— Я? Александр… Пожалуй, впервые я не знаю, что и сказать.
— Убит мой брат, я обманут негодяем, задета моя честь, я…
— Вызовешь его на дуэль? — иронично предположил Горский.
— Преступников не вызывают на дуэль! Их казнят…
— Не горячись, Александр.
— Что?!
— Я не имею в виду — оставь все как есть. Но я не хочу, чтобы тебя повесили за убийство. Хладнокровие еще никому не повредило. Да и месть — это блюдо, которое намного вкусней, когда его подают холодным…
— О, тут ты прав… Не беспокойся, я не намерен сей же момент командовать осаду Нимандштайна или подкарауливать Кордина в кустах с ружьем. Да и просто убить его — разве это месть? А прежде всего, я хочу досконально разобраться в этой истории.
— Правильно, — писатель утвердительно наклонил голову. — Но с чего ты начнешь?
— С тех неясностей, что еще остаются. Они кажутся незначительными, но именно мелочи могут дать ключ…
— Например?
— Например, почему Кордин, взяв книгу, не забрал также и записку моего брата.
Горский развел руками.
— Ответить на этот вопрос мог бы только сам Кордин… Но можно предположить, что он либо не заметил ее в спешке, либо…
— Либо?
— Либо напротив, заметил, прочел и оставил там, где она была.
— Зачем?
— В отсутствие книги такая записка ничем ему не угрожала, более того, была ему полезна. Она доказывала, что отец Павел покончил с собой, а не был убит. Ведь если бы самоубийство не было доказано, Елена едва ли отреклась бы от своих замыслов, скорее наоборот.
— Вот, вот, — сказал Ланге, вновь разливая коньяк. — Как раз тут что-то не сходится.
— Что не сходится?
— Все поведение Кордина… Он отдает книгу моему брату… Если верить письму, за три дня до его самоубийства. Как он мог быть спокоен все это время, как мог быть уверен, что брат не расскажет мне о книге, не сообщит, откуда она у него?
— Тут автор письма мог и ошибиться, — заметил Горский, — насчет трех дней.
— Пусть так, неважно… Чтобы рассказать, три дня не нужны, достаточно и нескольких минут.
— Вероятно, он как-то сумел убедить отца Павла сохранить это в секрете. Или дело в содержании книги. Или… В чем-то другом, чего мы не знаем.
— Да, но это еще не все. Передавая книгу, Кордин знал или по меньшей мере рассчитывал, что знакомство с ней приведет к безумию, к самоубийству… Но он не мог знать, как именно это произойдет. Не мог знать, что у него будет время забрать книгу, единственную улику. И тем не менее… Разве это не странно?
— Это выглядит странно, — согласился Горский с ударением на слове «выглядит». — Он действовал так, будто случившееся оказалось для него не меньшей неожиданностью, чем для нас. Но я снова повторю, мы мало знаем. Связать все воедино можно, только заполнив белые пятна. Тогда и странностей не останется.
— И наконец, — продолжил Ланге, — эта книга. Откуда она взялась, как попала к Кордину, как он узнал о ее свойствах? Хорошо, допустим, сама книга тут ни при чем, а было применено какое-то ядовитое вещество. Но по сути, какая разница?
— Все это вместе наводит на мысль… Что за Кординым кто-то стоял?
— Кто за кем стоял, судить не берусь. Пока очевидно, что смерть моего брата была выгодна самому Кордину. Но сообщник у него был, это мне представляется несомненным.
— И кто же этот сообщник?
— Может быть, все-таки человек, написавший письмо.
С этими словами Ланге достал письмо из кармана и принялся в который раз внимательно его изучать. Почерк… Не похож ли он на почерк Зои в той записке, показанной Иваном Савельевичем? Как будто нет… Но откуда такое неотвязное ощущение, что почерк знаком? Может быть, дело не в почерке, а в стиле, оборотах речи? «Это нечестивая, отравляющая книга… Это книга смерти…» Могла ли так писать Зоя, не слишком ли пышно для нее? А «стены дворцов твоей гордыни»? Ведь это ее подлинные слова.
И еще Лейе. Неграмотный, немой карлик-горбун, невесть откуда появившийся и невесть куда пропавший. Или — только притворявшийся немым и неграмотным? Хранитель сокровищницы… В недрах несуществующего холма. Лейе, о котором совсем ничего не известно.
Ланге свернул письмо, положил в конверт и снова спрятал в карман.
— Что теперь? — спросил Горский.
— Я ни словом, ни намеком не дам понять Кордину, что знаю или догадываюсь. Напротив, я должен стать ему еще большим другом, чем раньше. Ближайшим другом, его вторым «я». Постоянно быть рядом с ним. И настанет день… Я узнаю все, неважно, как и когда. Пусть мне потребуется год или два… И вот когда все нити будут в моих руках, придет время…
— Будь осторожен, Александр.
— Я буду очень осторожен. Мне есть ради чего стараться.
— А первый шаг?
— После смерти брата я редко виделся с Кординым, это естественно, из-за траура в моем доме… Но траур окончен. Через неделю очередной костюмированный бал в Нимандштайне, тема — «Ночь Калигулы». Я приглашен, и обязательно приму приглашение.
— «Ночь Калигулы»? Звучит заманчиво!
— Съезжаются все сливки светской молодежи, да и не только молодежи, из Санкт-Петербурга и Москвы в том числе.
— К барону-арестанту с сомнительной репутацией?
— Деньги говорят громко, Аркадий, а очень большие деньги говорят достаточно громко, чтобы заглушить все прочие голоса… Разумеется, гости прибывают инкогнито, но это, ты сам понимаешь, весьма условно…
— Жаль, что я не приглашен!
— Приглашен, конечно.
— О! Ночь Калигулы — это как раз для меня… Да и вдруг всплывет что-то для нас интересное…
— Ни одного лишнего слова, Аркадий.
— Кстати, я мог бы пока поездить по окрестным гостиницам и постоялым дворам… Если письмо было написано в гостинице, не отыщутся ли свидетели?
— Нет, это слишком опасно. Дойдет еще до Кордина…
— Да, ты прав. К тому же, если автор письма увидит, что ты никак не реагируешь, может проявить себя снова…
— И не исключено, что мы получим дополнительные сведения.
— Верно… Но остается еще один вопрос.
— Какой?
— Как ты думаешь, для ночи Калигулы подойдет костюм Марка Антония? Шкура льва, убитого Гераклом — или обязательно соблюдать историческую достоверность?
— Подойдет, — без улыбки сказал Ланге. — В моем лесу, правда, львы не водятся, а среди моих егерей нет Гераклов, но мы придумаем что-нибудь.
23.
Октябрь есть октябрь; осенний холод вступал в свои права. Шел мелкий дождь. За его блеклой пеленой замок Нимандштайн сверкал, как гигантская драгоценность. Все окна были освещены, каждое переливалось своей, отличной от других, гаммой оттенков. Это достигалось за счет цветных портьер из тончайшего шелка. Когда все портьеры были задернуты, а в каждой комнате и в каждом зале зажжены свечи, Нимандштайн потрясал подъезжавших гостей щедрой фантасмагорией света.
Вокруг замка был выкопан глубокий ров, заполненный водой, через него перекинут подъемный мост. Прежде здесь ни рва, ни моста не было. Они возникли по приказу Елены, которую забавлял проект придания Нимандштайну облика настоящего рыцарского замка средневековья. Все работы были выполнены в небывало короткий срок — капризная сестра владельца замка не скупилась на расходы. Десятки инженеров и тысячи рабочих трудились, не покладая рук, а в Нимандштайне не прекращались балы. Так как одновременно продолжалась и внутренняя отделка замка, Елена вынуждена была ограничиваться для этих балов несколькими свободными залами, переходя из одних в другие по мере завершения работ… Но теперь все было готово. «Ночь Калигулы» должна была стать праздником открытия нового Нимандштайна, дворца наслаждений.
Несмотря на объявленную тему бала, Елена вовсе не собиралась копировать двор безумного римского императора. Имя Калигулы всего лишь символизировало свободу от унылых рамок благопристойности.
Чудеса начинались уже в парке, за мостом. Слуги, одетые римскими стражниками, проверяли приглашения гостей (из-за соблюдения инкогнито в приглашениях стояли не имена, а девизы), помогали выйти из экипажей и сопровождали мужчин по восточной аллее, а женщин — по западной. В начале каждой аллеи были устроены изысканно иллюминированные фонтаны. Для защиты от дождя там и здесь над аллеями были натянуты пологи из гобеленов, изображающих сцены из индийской «Камасутры» и самые невинные (для начала) развлечения Калигулы и Нерона. Гости могли тут же отведать любого вина из серебряных кубков. Далее аллеи различались. Восточная утопала в розах, орхидеях, лотосах, мальвах, гиацинтах. Все эти цветы могли зацвести вместе только при условии особого ухода в оранжереях, откуда они и были пересажены ровно на одну ночь. Чтобы они не увяли, их корни обогревались трубами с горячей водой, проложенными под верхним слоем почвы. Среди цветов на роскошных ложах, увитых шелковыми лентами, возлежали прекрасные обнаженные девушки, наяды и дриады Нимандштайна. Их тела были расписаны фантастическими узорами, но использовались при этом не краски, а шоколад, желе, сливочные кремы и прочие кондитерские изыски. Чтобы пройти дальше к замку, гости должны были слизывать эти узоры, иначе бдительные стражники их не пропускали. Впрочем, никто не протестовал против таких условий. В западной аллее, украшенной полевыми и лесными цветами, женщин встречали так же расписанные обнаженные юноши-фавны.
В девяти бальных залах Нимандштайна играли девять оркестров, улыбающиеся девушки в прозрачных накидках разносили чаши с кокаином. В комнатах восточного стиля гостей ждали заправленные лучшим гашишем и опиумом кальяны и трубки. Сверкающие прохладные ручьи ниспадали беспрерывными потоками вдоль стен залов, превращенных в живописные каскады, струились между декоративными озерцами с красными и белыми винами. Волшебные фонари отбрасывали на другие стены и на потолки быстро меняющиеся картины, где женщины, мужчины, собаки, пони и другие живые существа совокуплялись всеми возможными и невозможными способами.
В залах второго этажа, куда вели хрустальные лестницы, разместились рулетки, ломберные и бильярдные столы. Оттуда можно было попасть и в притемненные апартаменты, где по стенам вокруг огромных кроватей под балдахинами были развешены плетки, цепи, ошейники с шипами — все, что требовалось для садомазохистских игр, а обслуживать гостей могли как юноши, так и девушки по их выбору. Стены этих комнат украшали соответствующие фрески, написанные по указаниям Елены и под ее присмотром.
Столы с угощениями ломились от экзотических блюд, многие из которых были доставлены по заказу из европейских и восточных столиц, над другими колдовали двадцать поваров баронессы Кординой. На столах находились и подносы с павлиньими перьями, предназначенными для того, чтобы по примеру римских патрициев можно было вызывать рвоту и есть снова. Примечательными были плоские сосуды, подаваемые по сигналу для этой цели. Дно сосудов устилали разрезанные на куски холсты, полотна старых и современных мастеров. Глумление над произведениями искусства было одним из утонченнейших наслаждений, придуманных Еленой.
В подвалах Нимандштайна были вырыты и вымощены грубым камнем глубокие и широкие колодцы, наподобие тех, в какие в древнем Риме бросали провинившихся гладиаторов. Туда можно было спуститься по железным лестницам. В каждом колодце демонстрировали мускулы семь-восемь молодых мужчин атлетического сложения. Их набрали на ярмарках, где они добывали средства к существованию кулачными боями. Здесь же любая гостья Нимандштайна могла сойти вниз по лестнице и отдаться всем сразу или по очереди. Не все из этих дам высшего света сохранили молодость и красоту, а колодцы пользовались такой популярностью, что кулачным бойцам приходилось давать возбуждающие средства. Наверху вокруг колодцев толпились хохочущие, орущие и визжащие зрители и зрительницы, заключавшие пари на ту или иную позу или очередность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38