Нередко зрительницы и участницы представления менялись местами. В подвалах вспыхивали и всеобщие оргии, выплескивавшиеся в бальные залы.
Устраивались и гладиаторские бои во внутреннем дворе замка, но повышенного внимания они не привлекали, потому что велись не до смерти. Убийств даже Елена не могла себе позволить, что весьма огорчало как ее саму, так и гостей.
Игры в рулетку и карты проходили необычно, потому что любой из гостей давно пресытился играми в Монте-Карло, а от Нимандштайна ждали большего. Например, фишки в рулетке означали не деньги, а количество и способы совокуплений выигравшего с женами проигравших. Так как играли и женщины, допускалось множество вариантов, строго в соответствии с правилами. Женщины разыгрывались и в карты, что доставляло им огромное удовольствие и сопровождалось немалым оживлением. За выполнением условий следили крупье; если выигравший оказывался бессилен получить все, что ему причиталось, на него налагался какой-нибудь забавный штраф — к примеру, исполнение импровизированного дикарского танца на столе. На бильярде нужно было не забивать шар в лузу, а добиться того, чтобы шар проскочил между ног обнаженной рабыни, столы были приспособлены к такой игре.
Веселье кипело и вне стен замка. Весь парк был изрыт сетью каналов, где плавали венецианские гондолы, корабли викингов и пиратов, древнерусские ладьи. То и дело затевались сражения флотов, причем топоры и абордажные крючья не были бутафорскими, и победители порой отправляли корабли побежденных прямиком на дно. Играли в захват добычи, повешение пиратских капитанов, насилие над пассажирками. Разумеется, повешения были условными, зато насилия — настоящими, к восторгу самих пассажирок. Гондольеры оглашали парк неаполитанскими песнями, с ними перекликались с берегов французские менестрели. Пламенели тысячи факелов, взлетали китайские фейерверочные ракеты, крутились в темном небе огненные колеса. Дождь не ослабевал, а парк и каналы были залиты разноцветными огнями. Гобелены часто загорались, несмотря на дождь — так сильно все вокруг полыхало. Их никто не тушил — иногда они сами гасли под дождем, а иногда под деревьями и у стен замка вспыхивали восхитительные пожары. В их оранжевых отсветах викинги в рогатых шлемах врывались в палатки со сладостями и напитками, все крушили и жгли, с ревом набрасывались на девушек в этих палатках. Конечно, слуги — римские стражники были наготове и серьезного пожара не допустили бы. Это все было только игрой.
Чудеса и фантазии Нимандштайна не исчерпывались перечисленным. В одном из залов на мозаичном полу развели большой костер, на котором сжигали книги. Елена специально заказала роскошные издания философов, мыслителей, ученых всех времен и самых разных направлений, плоды мучительных трудов и раздумий золотого фонда человечества. Гости плясали вокруг костра. По замыслу Елены, это символизировало освобождение от вульгарных оков разума и возвращение к чистым, подлинным изначальным инстинктам.
В янтарном зале женщины устраивали с размахом лесбийские игрища. Их стонам аккомпанировал струнный квартет профессоров Московской консерватории; за сегодняшнюю ночь каждый профессор должен был получить больше, чем в консерватории за пять лет. Долетали сюда и отголоски другой музыки. Шопен смешивался с Чайковским, итальянские арии с французскими серенадами. Не было только цыган. Ни Елена, ни Владимир их терпеть не могли.
Далеко за полночь пламенеющий ад в Нимандштайне и вокруг него разбушевался так, что никакие силы не смогли бы его утихомирить. Действительные статские советники и степенные матроны, знаменитые писатели и отпрыски великокняжеских фамилий, светские хлыщи и генералы, совсем юные девушки и престарелые развратницы слились в обезумевшее стадо. Под надрывный плач оркестров, содрогаясь в бесчисленных оргазмах, Нимандштайн, как Летучий Голландец, по огненному морю плыл в ночь Калигулы.
24.
Раскинувшись на атласной оттоманке, Елена лежала навзничь у подножия одного из каскадов, где бурлил кристальный ручей, возле озерца красного вина, похожего на кровь. Холодные брызги сыпалась на ее приоткрытые губы, на почти обнаженное тело; всю ее одежду составляли невесомые газовые ленточки, золотые цепочки, нити жемчуга. Пол вокруг оттоманки был сплошь был залит вином, спермой, мочой среди багровых рвотных пятен. К правой груди Елены приникла губами молоденькая девушка необыкновенной красоты, к левой — белокурый Адонис. Девушка была княгиней, студенткой института благородных девиц, юноша — известным в свете альфонсом и бонвиваном (менее известным как фальшивомонетчик, шулер и сутенер). Пышущее лоно королевы бала поочередно ласкали длинными розовыми язычками три темнокожие красавицы, купленные в гареме персидского шаха. Елена постанывала; тонкими нервными пальцами, унизанными бесценными перстнями, она гладила то одну, то другую девушку… А вокруг безумствовал, хохотал, гремел музыкой пылающий ад.
Ланге, Кордин и Горский стояли поодаль. Если Горский и не раздобыл шкуру льва, то какая-то шкура на нем была, хотя возможно, не столь грозного зверя. Кордин драпировался в красную с золотом тунику, Ланге выглядел скромнее в костюме испанского гранда и черной полумаске.
— Разве она не прекрасна, — пробормотал Кордин, пожирая сестру глазами. В ликующем громе музыки его никто не услышал.
Великолепным жестом оттолкнув девушек и Адониса, Елена изогнулась как грациозная пантера и встала, широко расставив ноги.
— Как мне жаль, — прокричала она звонко, перекрывая неистовствующий оркестр, — что у всех вас не одна голова, чтобы я могла отсечь ее взмахом меча!
Эти слова (приписываемые Калигуле, который якобы обращал их к народу Рима) были встречены единым воплем восторга. Сотни рук взметнулись в римском приветствии. Елена обвела своих верноподданных долгим, исполненным презрения взглядом и протянула руку к брату.
— Идем, — сказала она.
Даже не оглянувшись на Горского и Ланге, Кордин шагнул к ней. Вдвоем, рука об руку они поднимались по хрустальной лестнице, подсвеченной сотнями огней — Оберон и Титания, владыки подземного царства.
Елена вела брата в северную башню, полностью перестроенную по ее эскизам и под ее неусыпным надзором. Кордин еще ни разу не побывал наверху после окончания работ, сестра запрещала ему. Теперь она раскрыла перед ним двери.
Это было мрачнейшее из помещений, какие только способно представить самое расстроенное воображение. Два цвета господствовали здесь: багрово-красный и аспидно-черный. В громадном очаге пылал огонь, но он не согревал и не оживлял этот жуткий фантастический каземат, скорее делал его еще мрачнее. Призрачный танец пламени словно заставлял шевелиться красные и черные покровы огромного ложа — так, будто холодные и омерзительные щупальца спрута извивались под ними. Ни звука не проникало сюда извне.
— Что это? — Владимир сильнее сжал руку сестры.
— Обитель нашей любви. Я хочу, чтобы ты взял меня здесь… И чтобы ты не был осторожным.
Она обняла его за шею, приблизила губы к его губам.
— Возьми меня, — прошептала она, — не жалей, растерзай, измучай до исступления. Я хочу тебя. Не смей сдерживаться. Я хочу, чтобы твоя жизнь кипела везде внутри меня. Я хочу твоего ребенка, Владимир…
Кордин отшатнулся.
— Это невозможно! Наш ребенок будет чудовищем!
— Не бойся, — она прижалась к нему, ее руки скользнули под его тунику. — Дитя любви будет править миром.
Она опрокинулась на ложе, увлекая брата за собой. Его красно-золотая туника взметнулась, как распростертые крылья. Королева ночи Калигулы, Мессалина, Титания ощутила в себе тугую трепещущую плоть. Весь ее мир медленно погружался в океан вожделенной боли. Это было ее последним откровением, и ничто другое уже не могло существовать для нее.
25.
Снег падал весь день, большими мягкими хлопьями. К вечеру город оделся в искристую белую шубу, долгожданный подарок небес к новому, 1895 году. Сугробы весело сверкали в электрическом свете витрин и уличных реклам, тоже по новой моде подсвеченных электричеством. В праздничной суматохе даже полупьяные городовые не слишком придирались к извозчикам, закутанным в тулупы. Деловой центр города будто вымер, зато отлично шли дела в кварталах красных фонарей, трактиров и ресторанов с канканом.
В девятом часу Владимир Кордин подкатил в санях к дому сестры. Сбрасывая пальто на руки подоспевшему лакею, он задал вопрос, получил ответ и прошел в розовую гостиную. Там Елена пила вино и флиртовала с какой-то из своих гаремных девушек, привезенных из Нимандштайна. Кордину показалось, что она еще не пьяна — редкий случай, а впрочем, ей ведь нужно встречать гостей новогоднего бала…
— Приветствую тебя, царица Египта, — возгласил Кордин с улыбкой и поставил на пол свой маленький саквояж.
Елена радостно улыбнулась в ответ, запахнула восточный халат, под которым ничего не было, подбежала к брату и поцеловала его.
— Владимир! — обернувшись к девушке, она махнула рукой. — Иди пока, одевайся… На балу у тебя много работы.
Та упорхнула, а Елена усадила брата в кресло, налила ему вина.
— Ты прямо из Нимандштайна?
— Почти прямо.
— Я ждала тебя так долго… Чем ты там занимался?
— Так… Переделывал и украшал кое-что. Тебе понравится.
— Ну, а что еще делать там зимой…
— Утопать в смертной скуке. Горский давно уехал, и Ланге укатил в Санкт-Петербург… Правда, эти художники, которых я нанял, оказались весьма занятными собеседниками…
— Тебе понадобились художники?
— Для мозаичной фрески в моей спальне. Смальта, цветное стекло. Да какие художники — скорее, подмастерья, а художником был я сам… Ну, и архитектором немножко. Поистратился, кстати…
— Не беда, — Елена снова нежно поцеловала брата. — Сколько тебе нужно?
— Откуда я знаю? Сколько нужно человеку, чтобы не очень скучно провести остаток зимы…
— Тысяч триста, четыреста?
— Для ровного счета пусть будет полмиллиона.
— Пусть будет, — равнодушно согласилась Елена. — Ты в любой момент сможешь взять еще.
Кордин кивнул, поднялся, взял саквояж и поставил его на стол. Расстегнув замок, он интригующе посмотрел на сестру.
— Что там? — заинтересовалась она.
— Подарок.
Он открыл саквояж и достал оттуда красивую резную шкатулку с четырьмя рубинами по углам крышки. Восхищенная Елена тихо ахнула.
— Это мне?!
Не отвечая, Кордин развел в стороны полы ее халата и погладил сестру по животу. Потом он поцеловал сосок ее обнажившейся груди, набухший, словно бутон розы, и лишь после этого сказал.
— Тебе. Но я надеюсь, что когда-нибудь эта шкатулка будет принадлежать нашему сыну.
— А если будет дочь? — кокетливо спросила Елена.
— Будет сын, — убежденно ответил Кордин. — Открой шкатулку.
— Там что-то есть?
— Просто открой ее.
Елена откинула крышку шкатулки. На внутренней стороне была укреплена прямоугольная золотая пластина с гравированным на ней четверостишием. Елена прочла вслух.
— «Свет истины в полуденном огне
От глаз людских второй бедой сокрыт.
Он запылает над мечом в окне,
Его шершавый камень отразит».
Она захлопнула шкатулку.
— Какие странные стихи, — сказала она, разглядывая изящную вещицу снаружи. — Они что-нибудь означают?
— Для тебя ничего. Но могут означать для нашего сына.
— Владимир! Ты говоришь загадками.
— Я не могу сказать иначе.
— Это какой-то шифр, да? Ты спрятал что-то, предназначенное для сына, и хочешь, чтобы он это нашел? Но ты сам мог бы отдать ему это… Когда придет время.
— О! Memento homo quia pulvis est… Помни, человек, что ты есть прах. Все мы смертны. Доживу ли я?
— Так или иначе наш сын будет нашим наследником.
— Боюсь… То, о чем идет речь, нельзя указать в обычном завещании.
— Тогда, — произнесла Елена, — оставил бы хоть более ясные указания.
— Более ясные? Нет, нет…
— Но почему?
— Он должен быть готов получить это свое наследство. Может быть, шкатулка и не понадобится. Может быть, я доживу и сам узнаю, готов ли он. Ну, а если не доживу, не узнаю? Но я почти уверен, что если он сумеет разгадать эту надпись… Когда сумеет… Это и будет значить, что он готов.
— Ты все продумал.
— Конечно, — улыбнулся Кордин. — Все продумывать — это в некотором роде мой особый дар, нет?
Резким движением она затянула пояс халата.
— Но ты забыл кое о чем. О ком, вернее!
— О чем же? — он продолжал улыбаться. — Или о ком?
— Обо мне! Я хочу знать… Или ты мне больше не доверяешь?
Подойдя к сестре, Кордин крепко обнял ее.
— Лена… Если есть на свете человек, которому я доверяю как себе, так это только ты. Но я не могу… Ради тебя самой.
Она хмурилась, думая о том, что все это ей не нравится, и в конце концов, она и сама могла бы попытаться разгадать… Но с другой стороны, и она безгранично доверяла брату. Пусть все идет, как идет. Время покажет.
26.
Боль от инъекции не была еще настоящей болью. Магический эликсир из шприца струился в жилах Александра Ланге (теперь он умел готовить этот эликсир), сливаясь с той зазеркальной частью его существа, что навеки была изменена ледяным пламенем зелья лиджонга. Зелье, обжегшее его однажды и навсегда, и эликсир из лесных трав, который готовился каждый раз заново, превращали его в живую машину времени. Это превращение причиняло страдания, но настоящая боль начиналась ни здесь. Она лежала за пределами звездного тоннеля, полета через несбывшееся туда, где Будущее обретало зримые формы в бурлящих столкновениях бесчисленных потоков многовариантного Прошлого.
И были зеркала, и горела свеча, и разлеталось на миллионы осколков его сознание в ослепительной вспышке бесшумного взрыва.
Тьма, опустошение… Боль.
Боль, как единственная реальность.
Перед ним простирался большой светлый зал. Стены были выстроены из какого-то неизвестного ему материала (или покрыты этим материалом)… Гладким, как стекло, при этом казавшимся теплым и мягким, излучавшим ровный белый свет. Круто изогнутые пандусы из похожего материала, но не белого, а голубого, взлетали над залом по головокружительным траекториям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38