Он вскочил и резко ударился - черт его возьми! - теменем в потолок. «Слава богу, кажется, не слышали, сошло». Тогда он освидетельствовал дрожащей рукой то, на чем сидел.
- Извольте радоваться… Грибы соленые, рыжики!.. - Он возмущенно засопел и сплюнул.
Он теперь стоял, согнувшись в три погибели, упираясь напомаженным затылком в покрытый плесенью половой настил, и раздумывал, как бы ему поудобнее примоститься. Его ухо ловило глухой, сочившийся в щель говор.
- Знаешь, кто у меня в подполье-то? Любовник… - сказала Анфиса и фальшиво рассмеялась.
- Любовник?! - сердито переспросил хозяин, и половицы заскрипели.
У Ильи Сохатых обессилели ноги, и он снова сел в грибы.
- Стой, куда! - крикнула Анфиса. - А ты и поверил? Эх, ты!
Илья Сохатых облегченно вздохнул, осенил себя крестом.
Петр Данилыч что-то невнятно пробурчал. Потом замолчали надолго. Золотая щель в полу померкла - видно, загасили свет.
«От ревности меня может паралич разбить, - злобно подумал Илья; сердце колотилось в нем до боли. - Тоже называется купец… От собственного приказчика красотку отбивает… Эксплуататор, черт!..» Он пощупал карманы. «Эх, спички остались там!» А надо бы переменить место, но он боялся пошевельнуться и терпеливо ждал. Накатывалась густая сизая дрема. Он заснул, клюнул носом и очнулся. Тихо. Страшно захотелось есть. Он ощупал кадку: капуста. Он ощупал другую: «очень просто, огурцы!..» - Вытащил ядреный огурец и с аппетитом съел.
- Свежепросольный, - тихонько сказал он вслух. Повыше подобрал манжету и вновь запустил руку в кадушку. Огурец попался великолепный. Съел.
- Эй ты, мученик! Да ты никак уснул?
- Ничего подобного! - перекосив рот и щурясь от света, крикнул Илья Сохатых и быстро покинул свою тюрьму.
- Да ты не ори, молодчик! - голос Анфисы серьезен, но грудь тряслась от сдерживаемого смеха. - Будешь фордыбачить - вышвырну.
С чувством большой досады и ревнивой горечи Илья проговорил:
- Вы мне большой убыток причинили. Новый жакетный костюм… На что он теперь похож? А? Анфиса молчала.
- И вот, на основании вашего легкого поведения, я битых три часа в соленых грибах сидел, в кадушке.
Анфиса ударила себя по бедрам, раскатилась хохотом. На глазах Ильи мгновенно выступили слезы, он бросился к ней с сжатыми кулаками, но она сгребла его в охапку и, все еще продолжая хохотать, звонко поцеловала в потный лоб.
Илья забыл про все на свете.
- Анфисочка!.. Цветочек!..
- Стой, стой, стой! - она усадила его к столу. - Давай кутить.


***

Петр Данилыч жил по-русски, попросту: стол у него незатейливый, крестьянский: любил простоквашу, баранину, жирные с наваром щи. Одевался без форсу, просто; в запойное время пил до потери сознания, исключительно водку. Человек без широкого размаха - он решительно не знал, куда ему тратить в этой глуши деньги. Пожертвовал в церковь, выстроил дом Анфисе, завел себе и ей обстановку, ковры, часы, узорчатые самовары. А дальше что? Эх, закатиться бы в Москву! Но крылья у него куриные, да и лета не те.
Все-таки за три-четыре месяца он успел проспиртоваться основательно: нос стал красный, лицо опухло, во сне пальцы на руках плясали, всего подергивало. А когда увидал двух мелких чертенят, сидевших, как два зайца, на шкафу, твердо решил: «Надо сделать перерыв».
Два дня отпивался квасом, ел капусту и на третий уехал верст за пятьдесят в тайгу. Даже с Анфисой не простился.

9

Средина лета. Путники загорели, как арабы. У Прохора три раза слезала с носу кожа.
Плыть весело, и погода стояла на диво. Вставали с зарей. Пока Прохор купался,
Ибрагим жарил шашлык, Фарков возился с ведерным чайником. Подкрепившись, бодрые, пускались в дорогу, и уж в пути их встречал солнечный восход.
Вторую неделю весь воздух был насыщен дымом; где-то горела тайга. Солнце стояло большое, кровавое, как докрасна накаленный медный шар. Резкие тона и очертания в ландшафте сгладились, расстояние стало обманчивым, неверным: близкое стало далеким, далекое приблизилось вплотную. Воздух был неподвижен. Сквозь молочно-голубую дымку мутно голубело все кругом: лес, скалы, острова - все тускло, призрачно.
- Ибрагим, как все-таки хорошо… А?
- Вздыху нет. Глаза ест… Худо, Прошка! Ибрагим сидел теперь в гребях, Фарков на руле: река все еще мелка, а ходовая бороздка извилиста, лукава. Во г глубокое плесо. Фарков говорит:
- Прохор Петрович, у вас есть нажива? Надо к обеду рыбы наловить.
Прохор подает ему коробочку, наполненную слепнями, и прихлопывает у себя на колене еще двух слепней.
- Черт, сколько их!
У Фаркова пара удочек. Один за другим беспрерывно шлепаются в лодку золотистые караси. - Жирнущие, - радуется Фарков и через пять минут заявляет:
- Ну, теперича довольно.
Прохор привык к щедрым дарам Угрюм-реки и не удивляется. Он глядит на часы - время обедать. Присматривает удобное место и командует:
- Фарков, к берегу!
- Подале бы, Прохор Петрович, - слабо возражает тот, - деревня скоро.
Прохор чувствует, что дал маху: конечно, в деревне остановиться на отдых лучше: яйца, молоко, ватрушки, но раз сказал - сказал.
- Ты слышал?
Фарков ослушаться не смеет.
Уха очень жирная, каша крутая, с маслом, сухарей изобилие, и чай пьют до седьмого пота. Ибрагим среди обеда расстегивает на штанах все пуговки, сбрасывает подтяжки и самодовольно рыгает.
- Что, Ибрагим, наелся?
- Нэт.
Глаза его горят, как у волка, потом затуманиваются; круглая ложка проворно шмыгает из котла да в рот, наконец он еще громче рыгает и, опьянев от еды, ползет на карачках в тень всхрапнуть.
Прохору и Фаркову спать не хочется, Фарков лежит на спине, рассказывает о Даниловской сопке, что миновали вчерашний день. В ней есть пещера, где в недавние времена жил огненный змей. Днем его нету, но лишь наступает вечерний час - мчится змей. Много крещеных он украл, все больше молодых баб да девок. Жил с ними, до смерти замучивал. А одна, сказывают, родила от него девку-шаманку, ту самую, что Антипа уморила.
- Неужто?!
- Да уж я не стану врать. А вот на этом самом месте, где мы лежим с тобой, мужик бабе нос отгрыз. Сначала за косы трепал, а тут отгрыз и выплюнул… Не нарушай венца…
Вдруг вода заплескалась где-то близко и - гортанный крик:
- Тяни, тяни-и-и!
Хлопают весла по воде, шуршит под ногами галька. Прохор пристально посмотрел в ту сторону: молочно-голубая сказочная мгла скрывала все. Но вот еще немного, и высунулось из дымного тумана почти рядом с Прохором какое-то мглистое чудовище; оно, как неясный призрак, медленно скользило по воде.
- Ну, черти! Тяни, тяни!
Большой шитик. Его тянут на лямках против течения пятеро, шестой маячит у руля, седьмой на носу с багром: отталкивает судно от встречных камней и карч.
- Ну, черти, ну!.. Так твою в тартынку! Ну! Пятеро заходят выше пояса в воду и, напрягая остатки сил, буровят грузный шитик.
- Давай, давай, давай! - залпом несутся гнусавый окрик и крепкая оскорбительная брань.
- Это купчишка тутошний, торгаш, из армян. Уголовный он, - сказал Фарков. - Ужо я его покличу. По шее бы ему накласть. Самый мазурик.
На шитике навалены горой лосиные, скупленные у тунгусов, шкуры, на шкурах - три пуховые подушки; на подушках, как Будда в облаках, важно восседал боровообразный, весь заплывший салом человек. Над ним, бросая тень, колыхался балдахином большой белый зонт:
- Чего встали? Эй ты, рыжий! Тяни, тяни!.. Веревки вот-вот лопнут, они глубоко впились в согнутые спины батраков. Изнывая от жары и напряжения, люди надсадно дышат, словно запаленные, больные кони.
- Аганес Агабабыч! - крикнул Фарков, приподымаясь. - Вот имечко-то чертово, язык сломаешь, - сказал он Прохору. - Политики его тянут, царские преступники. Аганес Агабабыч, слышь!..
- Кто такие? - отозвалась копна.
- Жители. Тут человек с тобой желает перемолвиться, купецкий сын.
- А-а-а, - протянул торговый и загнусавил:
- Эй, вы! К берегу… Выбирай постромки, подтягивай бурундучную… К берегу, так вашу в тартынку!..
К Прохору подкатился на коротких ногах-бутылках шарообразный, в два обхвата, человек; он пыхтел, сопел, обливался потом, мокрая его рубаха расстегнута, рукава засучены, грудь и руки в густой, как у медведя, шерсти.
- Здрасте вам, - он протянул Прохору пухлую ладонь-подушку. - Откудова? - говор его не русский, гортанный.
Прохор назвал себя, с интересом рассматривая рыхлую копну на ножках, нескладно обмотанную сукном и ситцем. Торгаш сел по-турецки на землю, спросил:
- Что тебе здэсь надыть? Зачем едешь? Может, торговлю желаишь заводить? - Торгаш засопел, запыхтел, продул ноздри и, покачивая круглой бритой головой, гнусаво стал кричать:
- На-а-прасно! Здэсь пропадешь… Народ - сволочь, все норовит в долг без отдачи. Порадка нэт, управы нэт, чисто разор! Тунгусишки - зверье, орда, того гляди зарэжут… Ой, не советую! Ой-ой!..
- Чего зря врешь, Аганес Агабабыч, - не стерпел стоявший у костра Фарков. - У нас народ хороший. А ты ведь, как клещ, впился - ишь, брюшину какую насосал…
- Что-что-что? - сидевшая в песке копна заработала пятками и грузно повернулась вокруг своей оси к Фаркову. - Что? Клещ? Я клещ?!
- А приплывем ли мы до заморозков в Крайск? - спросил Прохор с волнением.
Вновь заработали пятки, и копна с великим сопеньем повернулась лицом к нему:
- Хо-хо! Нэт!.. Ты что? Поворачивай-ка назад скорей… Ты знаешь, скольки верстов? Три тищи верстов отсюда. А река, о-го! Прямо смерть.
Прохор кивнул на сидевших в стороне рабочих и спросил:
- А это кто такие?
- Полытики… Смутьяни… Ссылка… Дрянь. Я их - во!..
- Почему дрянь? - вопросительно взглянул Прохор в его заплывшие свинячьи глазки.
- А как! Против цара, против порадку, против капиталу? Пускай-ка они, сукины дети, на себе теперича меня повозят, пускай лямку потрут… Ха-ха-ха… Я их - во! - он вскинул мохнатый кулак и покачал им в воздухе.
- Да ты и весь народ рад - во! - сказал Фарков, горевший нетерпением сцепиться с ним.
- Что-что-что? - повернулась вокруг оси, крикнула копна. - Эй, рыжий! Подай-ка сюда книжку! Вот посмотрим… Я знаю тебя, голубчика… Ты Фарков? Знаю… Ты мне больше сотни должен.
- Ни шиша я тебе не должен . Ты в десять раз дороже накладываешь против настоящего… Ты нас процентой задавил… Ты…
- Что-что-что?!
Прохор направился к политическим. Как-то в городе он ходил со знакомым студентом на сходку молодежи. Там были и политики. С жаром, справедливо говорили, пели, ругали начальство, порядки. Да как хлестко, как правильно! Прохору очень тогда все понравилось; он о многом расспрашивал студента, который дал ему кой-какие книжечки, правда, очень непонятные и скучные. Прохор кое-как перечитал их и возвратил, ничего почти не запомнив.
- Здравствуйте!
Все посмотрели на его высокую фигуру, на гордо поднятую голову с зоркими глазами. Прохор протянул им портсигар. Закурили.
- И охота вам этого черта на себе тащить, - начал Прохор, - пристукнули бы его где-нибудь.
Все ласково улыбнулись, а тот, что в шляпе, сказал, вздохнув:
- Если начнешь пухнуть с голоду, на все согласишься. Чалдоны на работу не берут, да мы и не можем: тайгу корчевать да новину распахивать где ж нам.
Прохор взглянул на его бледное, в черной бороде, лицо, на белые вспухшие от комариных укусов руки, к которым плохо приставал загар.
- Я, например, бухгалтер, а товарищ мой - фармацевт, - сказал другой, тщедушный, маленький, - а вот этот человек - юрист, известное дело, мы к мужичьему труду не приспособлены. А вам сколько лет, товарищ?
- Двадцать, - соврал Прохор, и все поверили ему. - Я тоже купец, - сказал он. - Может быть, сюда приеду работать… Но я дело иначе поведу.
Тот, что в шляпе, безнадежно махнул рукой, но все-таки полюбопытствовал:
- А как же?
- Прежде всего этого бегемота и всех мерзавцев, что грабят мужиков, в омуте утоплю… А потом… В это время у куста страшно заорали:
- Жулик!
- Нет, ты жулик!.. Вот кто!
Фарков стоял прямой, как столб, длинные его руки покачивались. Возле него подпрыгивал запыхавшийся толстяк и тыкал в его лицо раскрытой книжкой:
- Вот запись! На-на! В тюрьма!.. На поселенье!..
- Тьфу, твоя запись! - свирепо плюнул Фарков на книжку.
Толстяк, припрыгнув, ударил Фаркова в подбородок, тот с размаху ткнул кулаком в тугое брюхо. Толстяк отпрыгнул, пригнул голову и, быстро крутя кулаками, двинулся, как вепрь, к противнику. Тот грохнул кулаком по жирной спинище, как по тесту, но тотчас же от хлесткого удара слетел с ног.
- Ага-а! Так твою в тартынку!
Все слилось в ревущую неразбериху: вот меж ногами Фаркова хрипит и закатывает глаза налившаяся кровью голова армянина; вот сам Фарков, царапая скрюченными руками землю, юлит, как большой ящер, выползая из-под рухнувшей на него горы. Облаком взметнул песок, с хрустом шебаршит щебень; головни и горящие сучья, словно жар-птица, летят из костра куда попало.
- Довольно! - во всю мочь вскричал Прохор и бросился их разнимать.
- Баста, - грузно поднялся толстяк, как свекла красный, и стал вправлять в штаны выбившуюся разодранную рубаху. - Будешь?!
Фарков молча схватил весло и опоясал толстяка по широкому седалищу. Звонкий, хлесткий, как пощечина, удар враз покрылся дружным смехом. Армянин схватился за вспыхнувший от удара зад, плюнул в Фаркова и скомандовал:
- Эй вы, к шитику! - И прокричал с подушек, потрясая распущенным зонтом:
- В острог, сукин ты сын, в острог! Есть свидетели!
Забурлила вода, захлюпали натруженные ноги, дальше, призрачней, и все потонуло в мутной синеве. Только слышалось: «Тяни-тяни!» и терпкая, как турецкий перец, ругань.
Прохор долго грустно смотрел туда, где скрылся чертов призрак, потом подошел к потухшему костру. Фарков теплым чаем тщательно промывал подбитый в свалке глаз.
Вдруг в соседнем кусту зашевелилось - приподнялся Ибрагим и посмотрел на солнце.
- Никак проспали?
- Кто проспал-то? - засмеялся Прохор. - Тут целая война была… Неужто не слыхал?
- Чего врешь, - мрачно отозвался черкес. - Какой война?
- Вот так дрых! - крикнул Фарков. - Вишь, даже глаз мне подбить могли… Война и есть. Ведь тебя истоптали было. Кувыркались через тебя.
- Чего врешь! - Ибрагим насупил брови и сердито ворочал белками. - Мертвый я, что ли? - Большая лысина его сияла.
Прохор с Фарковым закатились хохотом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20