вот он несется по кипучим волнам Угрюм-реки; вот, сгорбившись под тяжкой ношей, скользит на лыжах по сугробам; вот изнемог, повалился, коченеет.
Петр Данилыч кряхтит, крестится:
«Святый апостол Прохоре! Не дай загинуть! «
Но скрип полозьев говорит: «Прощай, отец… Про-ща-а-й…»
С такими гнетущими мыслями, в которых, как в море щепка, хлюпалась виноватая душа его, он свершил весь путь…
«Сибирские номера» - единственная в городишке гостиница, куда подкатили взмыленные в морозной ночи кони, помещалась в безобразном, как острог, сыром и холодном! каменном здании. Нескладный, как ведерный самовар, керосиновый фонарь у входа, скрипучая с визгливым блоком дверь и гулкий сумрак в узком, пропахшем прелью коридоре.
- Эй! Кто тут есть живой? - крикнул Петр Данилыч и, не получив ответа, нарочно громыхая подшитыми кожей валенками, пошел по коридору. Тишина и мрак.
- Давай в номера грохать, - сказал он ямщику, и они оба с ожесточением начали тузить кулаками и ногами в каждый номер по очереди. Из одного номера грубый голос:
- Какого черта надо?
- Где коридорный? - обрадовался Петр Данилыч.
- Я почем знаю!.. Дурак какой…
- Я спрашиваю, где коридорный!.. Не на улице же мне ночевать… Я приезжий купец, Громов…
- А вот я те выйду, так покажу купца Громова… Даже с каблуков слетишь! - сатанел за дверью голос. - Вот только дай мне штаны приспособить… Постой, постой!..
- Шляются по ночам разные, - неожиданно заверещала за той же дверью женщина. - Поспать не дают… Черти, дьяволы!..
Петр Данилыч обложил их по-русски и с проклятиями загрохал в следующий номер. Но вот в глубине коридора заскрипела немазаная дверь, и пискливый голос позвал:
- Кто тут скандал производит? А?
- Мне надо коридорного, - двинулся на голос, с чемоданом в руке, купец.
- Кого? - вновь спросил выплывший из тьмы человек в накинутой овчинной шубе.
- Коридорного мне надо!
- Пошто?
- Номер мне требуется!
- Номер, что ли? То есть ночевать?
- Ну да.
- Ты один али с девочкой раз-навсегда-совсем?
- Конечно, один! Я приезжий.
- Так бы и сказал. Номера у нас есть всякие… Тебе в какую цену? Есть в тридцать копеек. Есть дороже… Самый лучший, на две половины, - рубль.
- Давай самый лучший!
- Шагай за мной, воспадин проезжающий! Да аккуратней, лбом не треснись… У нас тут балка обвалилась…
Не можем никак плотника добыть. Тоже город!.. Это называется город… А сам-то хозяин в кутузку посаженный. Вторую неделю сидит. Потому как городскому старосте повредил в драке бороду и левый глаз. А ты откеда? Пошто приехал-то? Масло, что ли, привез? Али чиновник лакой высокий? Может, лекарь? Не знаешь ли ты, чем длотуху выгонять? Один мне советовал калину, а бродяжка тут какой-то мыкался, тот велел яичное мыло с чаем пить. То есть напиться этак стаканов десятка полтора и - под шубу… Пропреешь, значит… Ну, я пробовал, душа не примает. С неделю блевал никак. Думал, сдохну раз-навсегда-совсем…
Гундосо жужжа, как надоедный шмель, человечек влек за собой купца. Вот поднялись они по какой-то тайной, с кривыми ступенями, лестнице наверх, ощупью пошагали мертвым коридором, наконец человечек остановился, сунул в руки Петра Данилыча оплывший огарок, вытащил из кармана допотопный ключище, которым можно уложить на месте любого волка, вставил его в личину и со всех сил принялся крутить. Но дверь не подавалась. Человечек растопырил ноги, зажмурился, оскалил зубы, отчего повязанное по ушам красным платком личико его приняло страдальческое выражение и, надсадисто пыхтя, тщетно выплясывал возле заклятой двери.
- Тьфу! - с остервенением плюнул он на правый сапог купца и пропищал:
- А ну-ка ты… Ты поздоровше меня.
Купец засучил рукава, поплевал в пригоршни и, вцепившись в ключище, принялся на все лады крутить и трясти его, производя сильнейший грохот, словно телега скакала по камням.
- Ужо, воспадин проезжающий, я карасину притащу, либо масла. Смазать надобно. Тогда сподручней. Ох ты, господи! Из ушей-то у меня текет.
Пока он бегал, разъяренный купец свернул-таки ключу башку.
- Что ж нам делать?
Оба - человечек и купец - с недоумением, как два истукана, смотрели друг на друга.
- Придется в другой номер, - присоветовал ямщик-парнишка.
- Аи верно! - оба - купец и человечек - весело вскричали враз. - Чего ж мы сдуру-то пыхтим?
- Можно и в другой, - сказал человечек. - У нас свободных номеров сколь хошь. Только те будут попроще. Цена восемьдесят копеек серебром и неудовольствие от клопов раз-навсегда-совсем…
- Много клопов-то? - спросил потерявший терпение купец.
- Да не так чтобы, а есть… До смерти не зажрут… Кислый, промозглый воздух шибанул купца. Он покрутил носом и сказал: , - Ну и каземат!.. Вот что: затопляй живо лежанку, ставь самовар и тащи мне ужин. Вроде щей что-нибудь, баранины, каши… Ежели пельмени имеются - тащи пельменей.
Человечек растерянно смотрел на него, прищуривая то правый, то левый глаз, и убитым голосом прервал:
- То есть сделайте полное одолжение, ничего такого у нас нет… И куфарка очень выпитши…
- Живо подними!.. Я есть хочу, как волк…
- То есть она даже умерла… Раз-навсегда-совсем. Так что не может… От вина сгорела. Вчерась в полицию увезли. Потрошить.
Купец смерил человечка убийственным взглядом и коротко сказал:
- Дурак!
Из дальнейших объяснений оказалось, что в кухне - ни синь пороха и сам человечек вот уже вторые сутки сидит на хлебе, а теперь и тот доел. Раздосадованный Петр Данилыч порывисто нахлобучил шапку и ощупью выбрался на улицу, чтоб купить сообразно разыгравшемуся аппетиту по крайней мере охапку булок.
- Навряд ли, - уныло долетел до него гнилой голос человечка. - Теперича все спят… Поди уж девять часов скоро. Собаки горло перервут. Спущены.


***

Увязая в девственных сугробах, - ночь была снежная, слепая, - купец, весь потный, донельзя раздраженный сосущим голодом, пошел вдоль улицы, проклиная себя, что не догадался запастись съестным в дороге. Ему вновь было вспомнился без вести пропавший Прохор, но власть естества быстро притоптала все, и единая мысль была - есть, есть, во что бы то ни стало больше!
И хоть бы одна живая душа. Всех точно перерезали, в окнах тьма, даже собаки дрыхнут, а всего еще десятый час.
На минуту выплыла луна, в ее мутном свете замаячил белый двухэтажный дом.
«Ага! Казначейство… Самый центр, значит… Собор…»
У широких ворот сидела на лавке огромная копна. Над ней клубился пар, как над тунгусской юртой. Петр Данилыч смекнул, что это караульный. Действительно: по крайней мере в двух тулупах, вывороченных шерстью вверх и напяленных один на другой, в огромных валенках, засунутых в пимокатные калоши, в которых, как в ладье, смело можно переплывать любую реку, ночной страж представлял собою неописуемое допотопное чудовище и, к довершению всего, мертвецки спал.
Когда Петру Данилычу наскучило по-человечески будить спящего, он сгреб его за покрытый инеем саженный, приподнятый кибиткой воротник и сбросил на землю. Пыхтя и переваливаясь с боку на бок, как на льду стельная корова, страж никак не мог подняться. Поглядывая на этого беспомощно барахтавшегося гиппопотама, на его нелепую шапку и рукавицы, сшитые из собачьих шкур, на болтавшуюся колотушку с камушком и оловянный, привязанный к шнурку свисток, Петр Данилыч от души громко рассмеялся:
- Ну и караульный!.. Вот так ловко!
- Ой, батюшка, подсоби-ка… Сделай милость. Петр Данилыч твердо поставил его на землю.
- Накось палку-то… Не нагнуться мне, - словно попавшаяся в капкан старая лисица, жалобно заскулил старик.
Купец подал ему увесистую, с корневищем на конце, жердину.
- Ох, спасибо тебе, батюшка, отец родной! - И караульный, сбросив рукавицы, внезапно огрел изумленного купца жердью по голове.
- Что ты, старый черт?!
- Вот те, что! Другой раз не будешь буянить по ночам. Варнак…
Насвистывая в свисток и стуча в колотушку, старик мутными узенькими глазками оглядывал прилично одетую фигуру стоявшего перед ним человека.
- Как ты, старый дьявол, смеешь?! Я завтра исправнику скажу… Я - купец!
- Купе-е-ц? - протянул старик: из его груди вырвался сокрушенный вздох. - В такомгразе проходи вольготно… Без опаски… Это ничего. А ты чьих будешь?
- Громов. Мне бы поесть.
- Гро-о-мов? - изумился старик и, придвинувшись к Петру Данилычу, стал пристально всматриваться в его лицо. - Не из тайги ли ты?
- Оттуда. Из тайги.
- Вот так раз!.. Благодарю покорно. Ты, видать, Данилин сын? Что, дедка-то Данило жив?
- Помер.
Петр Данилыч хотел грубо оборвать разговор, но в нем шевельнулась надежда, что старик в конце концов накормит его.
- А ты знавал его, что ли?
- Дедку-то Данилу? Не только знавал, а на страшном суде господнем рядом судиться будем… Вот как я его знавал. Ямщиком я был у него, по тайге возил. - В голосе старика зазвучала желчная злоба, как шипенье гада, которому отдавили хвост. - Как жа! Одной кровью мы с ним мазаны.
- Как так?
- Ну, уж это не твоего ума дело… - старик многозначимо крякнул, ударил палкой в снег и смолк.
- Слушай, дед, не накормишь ли меня? - взмолился Петр Данилыч и сплюнул накатившуюся голодную слюну. - Аж дурно мне. С утра не евши.
- Какая может быть в ночи кормежка? Ночь, спят все… А впрочем говоря, шагай в Грабиловку, сейчас за мостом, там баранки стряпают парни и подолгу не спят. Может, пофартит тебе.
Он снова бухнулся копной на лавку и забубнил, прислушиваясь к скрипу поспешно удалявшихся шагов:
- Накорм-и-ть! Хы! Тоже, выдумал… Так я тебя и накормлю… Поужинал колом по башке - и будь доволен… Варначье отродье. Тьфу!
И закрутились в старой голове воспоминанья, чем дальше вглубь - тем ярче.
«Да, покойник был ухарь, Данило-то… Едем мы разбойной ночью с ним тайгой… Вдруг бубенцы чуть сбрякали - мы сейчас в трущобу… У меня в руке шкворень, у него - кистень… Ну, я-то на каторге отстрадал свой грех, а он, змей, золотищем откупился… Эх-ма!..»

2

Утром чуть свет Петр Данилыч пошел в трактир «Тычок». Ранняя пора, но все столики в трактире были заняты, в воздухе стоял терпкий дух кирпичного чая, смешанный с кислым запахом овчины и человеческого пота. Распаривали горячим пойлом промерзшие свои животы приехавшие издалека на базар крестьяне, составляли им компанию перекупщики, барышники, называемые «сальными пупами». Вот двое непомнящих родства «Иванов», грязные, всклоченные, в бабьих кацавейках и рваных опорках, продрогшие в ночлежке, во всю прыть прискакали сюда по морозу и теперь, тряхнув «настрелянными» пятаками, умильно потягивают чай. Под потолком и на стойке горели керосиновые лампы.
Петр Данилыч перекрестился на образа и подсел к публике почище - мясникам и рыбникам. За второй чашкой вся компания знала, зачем приехал Петр Данилыч, и всяк по-своему выражал сочувствие в постигшем его горе.
- Я только что из Крайска, - говорил бритый, кряжистый, с монгольскими глазами, рыбник. - В две недели докатил, день и ночь гнал без передыху.
- Ну как там, что? - нетерпеливо перебил Петр Данилыч. - Про моего мальчонку-то слуху никакого нету?
- Всех купцов, почитай, перевстречал, а будто ни один не сказывал. И как это вы могли такого юнца на прямую погибель отпустить?..
- Да уж именно, что страху подобно, - подхватил сидевший с краешка старик.
Петр Данилыч ответил не сразу. Обжигаясь, он чашку за чашкой с азартом глотал чай. Одутловатое лицо его в большой, с сильной проседью бороде покрылось блаженным потом, но глаза, полные тревоги, бегали.
- Грех вышел, - уныло сказал он. - Просто дьявольское наущение. Втемяшилось в башку, вот и послал. Думал - вот торговлю расширить надо, сына в люди надо выводить, пусть своим горбом да опытом жизнь свою начинает. Вот как, господа, было дело… Засим, не угодно ли… Вот стафет. Пожалуйте взглянуть.
Телеграмма обошла всех; даже старик, для формы, поднес ее вверх ногами к своим темным в грамоте глазам, понюхал и, сокрушенно вздохнув, вернул Петру Данилычу.
- Тринадцать тысяч тринадцать… Что бы это значило?
- А это вот что значит, - чуть прищуривая калмыцкие глаза, сказал рыбник. - Конечно, я не намерен вас стращать, а только что имейте в виду для своего наследника большую опасность. Даже за милую душу может погибнуть.
Все переглянулись, выжидали, что скажет приезжий. Изменившись в лице, Петр Данилыч огладил трясущимися руками бороду и протянул:
- Да ну-у? Да что-о-о вы говорите…
- Я не хочу вас запугивать понапрасну, но факт может произойтить очень даже огорчительный… Вы представьте себе, например, так, - рыбник, громыхая табуретом, придвинулся к растерянно мигавшему Громову, - первым делом, будем говорить, местоположение там вполне безлюдно; во-вторых, - снег вам по пазуху, стало быть никак не пройти, окромя собак. Да и кто туда пойдет? Ведь это надо очень даже счастливый случай, чтобы тунгус или, скажем, якут, идучи на ярмарку к озерам, в аккурат утрафил на то место, где, можно сказать, гибнет ваш сын… Уж не взыщите, я совершенно не хочу вас запугивать, а по-моему - вицгубернатор очень резонный дал ответ. Правильно ли я говорю, господа купцы?
Все утвердительно забубнили, а Петр Данилыч, хватаясь за голову, бормотал:
- Что же мне делать? Как быть-то мне? Присоветуйте, господа честные…
- Надо ждать, что бог даст. На крыльях туда не полетишь.
Петр Данилыч отчаянно крякнул и звучно ударил себя обеими ладонями по коленям:
- Что я наделал! Что я, леший, наделал!


***

Все следующие три дня Петр Данилыч метался по городу как угорелый. С телеграфа - к исправнику, от исправника - к знакомым купцам, от купцов - на телеграф. На две срочные телеграммы в Крайск - купцу Еропкину и протоиерею Всесвятскому - пришел ответ лишь от священника.
«Навел подробные справки. Ваш сын в городе не обнаружен».
На четвертый день крепившийся Петр Данилыч сошел с рельсов и закрутил с утра.
Пьяненький пришел вечером к себе в номер. В шапке, в шубе повалился на кровать и так горько заплакал, что прибежавший коридорный человечек с размаху отворил скрипучую дверь и таким же скрипучим голосом спросил:
- Извините… То есть вас не обокрали ль?
- Обокрали! - крикнул Петр Данилыч: он посмотрел сквозь слезы на одутловатого человечка с красной повязкой по ушам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20