..
- Пропадем. Дальше все острова виднеются. Без плана трудно. Карты такие большие есть, где все срисовано, называются - планы.
- Понимаю, - сказал Ибрагим. После торопливого, всухомятку, завтрака с большим трудом сняли шитик с мели и, со всех сил упираясь баграми, стали тихо подыматься вверх, назад. Только под вечер пришли они к носу острова, который так же злобно, как и в прошлый день, смотрел на них трауром черных и белых пятен.
- Черт знает, весь вчерашний труд пропал задаром, - закусил дрожавшие губы Прохор и с досадливой тоской взглянул на пробитую в плесе ледяную дорогу: ее вновь сковал мороз.
- Надо стрэлой лететь, тогда выйдем… А мы двадцать верстов вперед, пятнадцать назад… Тьфу! - плюнул Ибрагим, всматриваясь в устье маленькой проточки.
- Надо по двести верст в сутки проплывать. Надо день и ночь плыть, Ибрагим.
- Мало ль чего надо! - крикнул черкес. - Дома надо сидеть!.. Куда черт понес!.. Не шутка.
- Давай сделаем очаг на шитике, чтоб к берегу не приставать.
- Хоть бы какой шайтан встретить… Ни тунгус, ни черт нэту. Тьфу!
Левая протока, куда направили шитик, стала постепенно расширяться; она быстра и глубока.
- Какой хитрый! - сказал Ибрагим, бросив весла: шитик самоплавом подавался вниз.
- Кто хитрый?
- Кто? Вода!.. Маленький вода, гляди, какой большущий стал; большой вода совсэм вчера дурак. Поди узнай…
- Гы, черт… Слышь, опять шумит! Впереди раздался глухой рокот.
- Водопад в горах или порог! - тревожно прислушивался Прохор к нараставшему шуму.
Бессильное солнце садилось в тучу, сентябрьская зима все еще белела, куда ни взглянь. Где-то близко октавой промычал сохатый - лось.
- Гуси, Прошка, гуси!
Ибрагим схватил ружье и замер. С бодрым гоготаньем низко тянул вдоль реки табун гусей.
- Эх, срэзать бы, - шепнул Ибрагим, захлебываясь древней страстью, - кунак, голубчик!.. Сюда, сюда!
Ловкий вызрел срезал гуся. Встревоженный табун сделал шумный круг над павшим в воду товарищем и с печальным гогоюм помчался дальше к югу.
- Он раненый! Догоняй! - кричал Прохор.
- Греби, греби!..
- Стреляй! Дай ружье!.. Дай сюда!
- Греби, греби!
Подбитый гусь уносился теченьем вниз, шитик настигал его, трещали весла, уключины скорготали, взвизгивали.
- К берегу, Прошка, к берегу! - вдруг неистово завопил черкес. - Порог!.. Алла! Алла!
Увлекшиеся путники, не слыша и не видя ничего кругом, неожиданно очутились среди бушующих валов, в преддверии грозного порога, - К берегу!
- Пропали… Ой!
- Наляг, наляг!
С треском хрустнуло весло и - к черту.
- Пропали!
- Новое, где новое?!
Прохор вскочил и, схватив багор, сильными толчками в камни опруживал нос к берегу. В корме, стиснув зубы и весь побелев от напряженья, пыхтел черкес. Волны хлестали в борт лодки - вот-вот опрокинут. Впереди, как сто зверей, люто ревел порог.
- Еще-еще-еще! Наддай!
Второе весло - хрясь! и - к черту. Но бой кончился: перед самым порогом шитик вошел в тихую заводь и, весь пропитанный духом борьбы, передавшейся ему от живых существ, победоносно пробивался к берегу.
- Фу-у-у!» - протянул взмокший, дрожащий Прохор. А Ибрагим только посвистал и крепко сплеча выругал и уплывшего гуся и порог.
В них обоих еще горел момент борьбы, момент прилива сил, глаза полыхали, быстрым бегом била во всем теле кровь. Но когда все внутри их стало затихать, Ибрагим и Прохор с трепетом подумали о только что минувшей схватке с Угрюм-рекой и ужаснулись.
- Прошка, а если бы перевернуло нас?.. Что бы? А?
- Выплыли бы.
- Это худо. Надо утонуть. Что жрать стали бы? Где сухари, где все? Ой-ой, Прошка.
- Да-а-а, - протянул в тупом раздумье Прохор и после короткого роздыха сказал:
- Обедать надо… Два дня не ели как следует.
- Никакой ни обэд… К свиньям обэд!.. Плыть надо… Тут сдохнешь… Пойдем порог смотреть.
Прохор умоляюще взглянул на Ибрагима; тот, сдвинув брови, зло сопел. Прохор понял, что надо подчиниться.
Огромные валуны на берегу покрыты снегом, скользки. Прохор провалился меж камнями, упал, едва не сломав ногу. А вот и начало порога. Река здесь сдвинула почти вплотную свои скалистые берега. В эти узкие ворота валила вся вода сверкающей гладкой, без взмыров массой. Образовав саженный водопад, она с грохотом мчалась дальше, сразу поседевшая, бешеная, яро набрасываясь на грозно торчавшие из воды камни. Вода кипела, злилась; грохот и рев стояли неописуемые. Прохор кричал Ибрагиму, Ибрагим Прохору, но ни тот, ни другой не могли расслышать даже своего собственного голоса.
- Вот тот камень самый страшный! На самом бою! Надо испытать! - кричал Прохор, показывая на зеленый камнище: разъяренная вода скатывалась с него седыми кольцами, как с огромной, приподнявшейся над бурлящим потоком башки чудовища!
- Прошка! Тот камень - смэрть! - беззвучно кричал и Ибрагим, швыряя булыжником в тот же камень. - Не миновать его.
Он взял обрубок дерева и спустил в самый слив. Обрубок быстро заскользил по водяной горе, захлебнулся пеной и с наскоку долбанул торцом в лысый камень.
«Так нельзя, надо левее плыть», - подумал Ибрагим и спустил вторую чурку, полевее. Но и она в водовороте помчалась к камню. Прохор понял опыт Ибрагима и тоже стал пускать поплавки. Все струи бешеного течения били в камень: куда бы ни спустили чурку, она неизбежно неслась, как к магниту, к зеленой плеши чудовищной башки.
Обескураженные, печально поплелись к шитику.
- Что ж делать?
- Плыть! - сказал Ибрагим твердо. - Зимовать, что ли тут?
Выбора не было, где плыть. Один путь: в широкое хайло смерти. Вопрос, когда совершить самоубийство: немедленно, на пустой желудок, или сначала наесться до отвала и в завершение пуститься в смертный бой. Пусть он будет последней чарой игривого вина, отравленного сильным ядом.
Но когда дух взвинчен и рвется к победе, к гибели, в неизбежный бой - плоть безмолвствует: у путников вдруг исчез алчный перед этим аппетит.
- Кончено! Едем!
Ибрагим поддерживал в Прохоре возбужденную предстоящей схваткой бодрость, называл его джигитом, отрывочными, нескладными фразами рассказывал о тех опасностях, которым ежеминутно подвергается горный, на Кавказе, житель. А постоянные набеги, а стрельба, удар кинжалом в грудь? А знает ли Прошка месть, - кровную месть на Кавказе? О, штука страшная, не этому паршивому порогу чета. Из рода в род!
- Ничего, джигит, нэ робей! Нэ умрем… Целы будем!
- Я знаю, что не умрем, выплывем.
- Молодца, джигит!.. Всегда так… В бою чалвэк спеет.., как пэрсик. В двадцать лет орлом будышь. Ничего, джигит… Молодца! Кынжал как закаляют - знаешь? В огонь да в воду - жжих!.. В огонь да в воду. Так и чалвэка надо… Крэпка будышь, сильна будышь!
Прохор глубоко, свободно дышал, глаза горели, и жег щеки молодой задор. Он внимательно, любовно слушал Ибрагима и проникался к нему уважением, как к отважному герою.
- Вот только продукты… Мало их у нас. Недели на две, на три, - оказал он. - Может, перенести их за порог? А то вдруг опрокинемся?
- Ерунда, - резко оборвал его черкес. - Нэ надо думать. Будышь думать - утонешь, не будышь думать - нэ утонешь. Цх!
Вечер угасал. Кругом неуютно, одиноко, холодно. Порог ревел седым древним ревом, и, казалось, ревела вместе с ним озябшая тайга.
От неумолчного шума и гуденья у Прохора кружилась голова, замирало сердце. Но опьяненная душа его - на крыльях.
Вместе с Ибрагимом подплывали к воротам в ад. Ад кипел и пенился. С шитика, все более и более увлекаемого течением, буруны волн казались огромными, страшными. Как могилы на заклятом погосте, они росли, проваливались, вырастали вновь. Заря была холодная, желтая. И кругом было жутко: холодный погост, холодные могилы, смерть. Шитик от страху закрыл глаза, незряче мчал вперед.
- Простимся, Ибрагим… На всякий случай… Прощай, Ибрагим!..
- Зачем прощай!.. Здравствуй!
- Прощай, Ибрагим! - со всех сил последний раз крикнул Прохор.
- Джигит!..
И все потонуло в грохоте. Ярко вспыхнула заря на небесах.. Громыхающим огнем
засверкали брызги, шипя и взвизгивая, закувыркалась, запрыгала тайга, небо упало в волны, и все клубилось в адском бешеном котле.
- Греби, греби!
- Ух-хх!
- Молись богу!
- Право держи!
Крики, грохот, гул. Конец.

13

«Кажется, время было бы Прохору и весточку о себе подать, ведь на санях уехал, чуть весна обозначаться в небе стала, а теперича белые мухи закружились, вот-вот покров придет. Время бы Прохору до Крайска-города добраться, а там, сказывают, по струне стафет во все концы сигает; стало быть, и в здешний городишко можно бы стафет прислать. Ездил в город за стафетом приказчик Илья Сохатых, - ни с чем вернулся: лишь красного сафьяна сапоги себе привез да маскарадных, к святкам, харь».
Так думала о судьбе своего сына робкая, забитая Марья Кирилловна, скучало ее материнское сердце, и сны она видела недобрые. Кусок не лезет в горло, похудела; вот все бы сидела, да и думала о нем, о ненаглядном Прохоре: где-то он, где-то бедная его головушка; в этакую страсть поехать, да еще с каким-то черкесом неумытым.
«А отец, Петр Данилыч Громов, что ему?.. Гулеванит себе во здоровье с Анфиской подлой, сорит деньгами. В открытую теперича пошел».
Две раны в сердце Марьи Кирилловны:
«И как тебе не стыдно, Петр Данилыч… До седых волос дожил, а сам… Обидно ведь…»
Но другая рана горше - день и ночь огнем горит:
«Сын, Прошенька… Жив ли?»
- Ты вот сладкой наливкой меня чествуешь, а что в сердце моем - не примечаешь, - говорил Петр Данилыч темным сентябрьским вечером, попивая чаек внакладку у любезницы своей Анфисы Петровны Козыревой.
- Твое сердце с перцем, - играючи, погрозила Анфиса своим мизинчиком и засмеялась. - Хитер ты больно, впустую хочешь со мной сыграть. Смотри, не ив таковских я. Ни с чем отъедешь.
- Пригожа ты, а ум у тебя, как у кошки у слепой. Я про сына речь веду. Понимаешь,
- Нет?
- Как не понять, понимаю. Хи-хи-хи!.. - И вдруг изменилась, кольнуло ей что-то в сердце, помимо воли, так, налетело неведомо откуда, вдруг. - Ты про сына речь ведешь? Да уж сын ли он тебе? Да полно, не подкидыш ли?
- Чего такое?
- Неужто своего сына кровного послал бы на погибель? Ведь на погибель, а, Петруша?
- Молчи! - угрюмо сказал Петр Данилыч, глядя на ее губы, на ее беспечальные, внезапно загрустившие глаза.
И оба пили чай молча; наливку пили молча; ни слова больше, трудно говорить.
Домой ушел Петр Данилыч не простившись. Ночь была. Под ногами, как тонкое стеколышко, колюче потрескивал новорожденный ледок на лужах, и сердцу отцовскому становилось больно.
Анфиса же долго мучилась бессонницей. Всю ночь сама себя спрашивала и не могла ясный ответ сыскать: почему вдруг заныло ее сердце, почему милый мальчик на мысли всплыл неведомо откуда, так вот, вдруг?
И запомнила она этот вечер, эту ночь странную, и не хотела бы запоминать, но, помимо ее воли, не спросись ее, велел кто-то запомнить на всю ее, Анфисину, неспокойную жизнь-участь.
«Жив ли?»


***

Ночевал в эту глухую ночь в доме Громовых какой-то вшивый бродяга Иван Непомнящий. Пожалуй, и не пустила бы к себе за порог такого гостя Марья Кирилловна, да приказчик Илья Сохатых с купеческой кухаркой, краснощекой Варварушкой, упросили: пусти да пусти, может, он в самых тех краях слонялся.
Бродяга, что монах, сытно поесть на дармовщинку любит. Бражничал на дармовщинку бродяга бородатый за поздним ночным столом, чавкал жареную на бараньем сале картошку, мамонил пшеничный каравай и хриплым, пропитым голосом повествовал сидевшей на лавке, в грустной позе, Марье Кирилловне.
- Как же мне, барыня-сударыня, не знать? Я все знаю до тонкости. И тунгусишек знаю. Тунгус - что зверь… Орда, и больше никаких. Он смирный-смирный, а тут нападет на него блажной стих, - возьмет да и пристрелит.
Марья Кирилловна качает головой.
- Неужели ты в самых тех местах был, на Угрюм-реке?
- В тех не в тех, а около. Кха-кха!
- Не подавись, нажрешься… Куда спешишь? - засмеялся пришедший на беседу из своей маленькой комнатки веснушчатый Илья Сохатых.
- Кабы бражки чуток, - прохрипел бродяга, - рассказал бы я вам один случай… Кха!
Сходила Марья Кирилловна в свои покои, поставила пред бродягой стакан вина.
- Лет пять тому, - начал Иван Непомняший, жадно проглотив огненную жижу, - вот, вроде как твой сын, поехал купец с товаром в тайгу и подручного прихватил с собой. Дело. Уехал, как в воду канул, и теперича все ездит. В третьем годе проходил я в тех местах, слышал - нашли быдто охотники костер, а в костре два шкелета. Дело. Надо полагать, это торговые и есть. Вот тут как… Кха!
- Царство небесное, - перекрестилась набожная хозяйка. - Как же это их, за что же?
- За горло, мать, барыня-сударыня… За машинку! Сперва одного в костер башкбй, а тут и другого тем же побытом…
Марья Кирилловна скорбно посмотрела с мольбой на потемневшую икону, а Илья Сохатых крикнул:
- Брехун ты, братец мой, бестия… Я сам из тайги. Поболе твоего тунгусов-то знаю. Только людей зря пугаешь, мохнорылый.
Бродяга в горячем споре клялся и божился, лез целовать икону и в такой азарт вошел, что начал явную нелепицу нести: чуть ли не сам он помогал тунгусам купцов в костер кидать.
Варварушка смеялась, Илья кричал:
- Вот ужо хозяин приедет, он те, бестия, накостыляет! Мистик какой, дьявол.
Однако мохнорылому этому бестии Марья Кирилловна поверила нутром и всю ночь не могла отделаться от душевного беспокойства, охватившего ее: всю ночь стоял перед нею, в мыслях, Прохор, сын, и говорил ей: «Молись, матушка, молись, мне тяжко». В своей спальне, невеликой комнатке, пропахшей ладаном, богородицыной травкой и водкой, - проспиртовавшийся Петр Данилыч, по случаю холодов, перекочевал с террасы на покой сюда, - Марья Кирилловна зажгла лампадку перед богатым уставленным серебряными иконами кивотом и усердно, в больших слезах молилась богородице и апостолу Прохору - да сохранят во здравии страждущего и путешествующего.
- Эй, господи, помоги, услышь!
А в кухне троица: бродяга с Ильей Сохатых да стряпуха; лишь заперлась на всю ночь Марья Кирилловна, стали бражничать: чай да наливка, у Варвары в печке купецкий пирог стоит, сам-то вряд ли будет жрать, поди сам-то на карачках от своей крали приползет, тьфу, тьфу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20