И опять без результата. Тогда он оглянулся, пошарил мутными глазами по
первым рядам латников, не понимая, куда могли подеваться его пушкари, но
их не было, провалились куда-то, проклятые, а доминат глядел на него так,
будто предвидел это заранее, и теперь только решал - какой казнью ему
фельдмаршала казнить.
В войске возник ропот: почему молчит пушка? Обговорено было, что
после первого залпа, пока не успеют опомниться всхолмцы, нападут на них
латники, а потом возьмут в клещи могулы с гвардейцами. Но пушка молчала, и
возникала опасность, что неприятель использует промедление, первым ударит,
а у нападающего всегда преимущество. Все это понял туманной своей головой
фельдмаршал, и понял еще, что судьба уготовила ему напоследок самый
страшный удар. Нету сейчас времени разыскивать проклятых факельщиков. Он
должен стрелять сам.
Фельдмаршал еще раз оглянулся, но пушкарей не увидел, зато встретил
такой взгляд домината, что тут же пошел на негнущихся ногах к костру, взял
факел и направился к пушке. Стараясь не думать о том, что может случиться
через мгновенье, фельдмаршал трясущейся рукой насыпал пороху на запальную
полку, подправил дорожку так, чтобы огонь зашел через дырку в затворную
камеру, поднял к небу мутные глаза, полные ненависти и страха, потом
зажмурился и ткнул в пороховую дорожку факелом.
Порох вспыхнул, выпустив клуб черного дыма, пламя, шипя, побежало к
дырке. Войско пореченцев разразилось радостными криками, а рать на другой
стороне поляны - это было видно даже издалека - заволновалась: не кинуться
ли бежать, пока не поздно? Но было уже поздно: в затворной камере слабо
грохнуло, выход из пушки захлопнулся, и теперь вся сила огня могла выйти
только через жерло, нацеленное на их бронированные шеренги.
Те короткие мгновения, пока летучее пламя бежало по искусно
выточенному ходу к главному заряду, были мгновениями величайшего
напряжения. Пореченцы изготовились к стремительному броску, чтобы разом
уничтожить растерявшегося, перепуганного залпом пушки противника.
Всхолмцы, напротив, в тяжелом оцепенении ждали, пока изрыгнет на них тучу
пламени невиданный медный зверь, и страшным было их ожидание. А
фельдмаршал стоял прямо у пушки, высоко подняв факел в правой руке и жутко
оскалясь: не было для него сейчас ни всхолмцев, ни пореченцев, ни врагов,
ни друзей - он стоял один против всех и ждал выстрела, который мог или
убить его, или возвеличить. Одно из двух, без середины.
Ослепительная вспышка, громовой удар, отчаянный крик - все слилось в
следующий миг и полоснуло по глазам, по ушам, по сердцам. Пушка
подпрыгнула, из ствола ударил тугой сноп яростного белого огня. Туча
черного дыма взметнулась в небо выше деревьев, взмыли ввысь стаи
испуганных птиц. Фельдмаршальский "гостинчик" удался на славу: забитые в
жерло обломки колкого чугуна буквально выкосили в грозном всхолмском
воинстве проплешину. Даже латникам пореченским не пришлось напасть на
вражеское войско. Стройные ряды его дрогнули, поломались, бронированные
шеренги стали всасываться в лес, откуда вытекли, и скоро лишь зеленая
стена, как прежде, замкнула Переметное поле.
Боевые порядки пореченцев тоже расстроились, все кинулись к пушке, и
только тогда увидели, что фельдмаршал, лежит, уставясь в небо страшным
оскалом и мертвыми мутными глазами. На нем не было ни царапины, отчего
солдаты, сержанты и даже бравые офицеры стали - сначала в недоумении, а
потом и с ухмылками - перешептываться, что фельдмаршал помер, видимо, от
испуга.
Молодой доминат, поразмыслив, приказал схоронить фельдмаршала прямо
здесь, на Переметном поле. А когда тело было предано земле, велел войску
построиться и произвести еще один выстрел - как военную почесть усопшему.
Тут же откуда-то взялись пропавшие пушкари (на чем доминат решил не
заострять пока внимания) и, быстро зарядив пушку холостым зарядом, встали
наготове с горящими факелами. Когда прозвучала команда "Огня!", немедленно
полыхнул запальный порох, и пушка выстрелила - довольно вяло по сравнению
с первым разом. Но зато едва рассеялся черный дым, вновь взвившийся выше
деревьев, страшный крик вырвался из множества глоток - все увидели, что
пушка развалилась на две половины вдоль ствола и лежит, вывернув свое
черное, закопченное нутро, а чумазые пушкари, отлетев по сторонам, очумело
вертят головами.
Первой мыслью домината было дать команду спрятать обломки, чтоб не
узнали враги. Но понял, что это бессмысленно: слух все равно разнесется. И
велел поставить обломки пушки как памятник на могилу фельдмаршала, а потом
приказал отходить. Сам он уехал в числе последних, с тяжелой душою,
понимая, что в Поречье теперь, по всему, настают тревожные времена.
А Последышу, как ни странно, все сошло с рук. Правда, мать угостила
его подзатыльником, но тут же обняла и заплакала. Не до него тогда было в
доме, отмеченном скорбью.

БУНТ ЛАВОЧНИКОВ
- Эй, Апельсин!
Несчастный лавочник Апельсин, прозванный так за совершенно оранжевую
масть, готов был рвать на голове свои замечательные волосы. Он привык
считаться счастливчиком. Все у него всегда было хорошо: и торговля шла как
положено, и дети - загляденье, мальчик и девочка, такие же оранжевые, как
папа, и жена просто умница, иначе не скажешь, и дом - полная чаша. Да что
там говорить...
И все это сломалось в один момент. Апельсин не мог без дрожи
вспоминать ту страшную ночь, когда проснулся от визга пил, грохота топоров
и хохота грубых плотников. Он вскочил - и что же он обнаружил? Он
обнаружил, что дом его сносят, разбирают до основания, не дав себе даже
труд предупредить хозяина. Уж не говоря о том, чтобы спросить разрешения.
Его скромная лавка, видите ли, помешала какой-то дурацкой телеге и доминат
приказал снести его лавку. Апельсин был тогда вне себя, он чуть не полез в
драку, хорошо - Светица удержала, жена его, умница.
Но душевный покой он в ту ночь потерял. Глядеть ни на что не мог, и
дом свой, в момент разваленный, отстраивать не хотел - руки не
поднимались. Бродил как потерянный среди дикого разгрома и причитал
потихоньку, и на судьбу жаловался, дела забросил, бриться перестал. Душу
ему сломали, вот что.
Жена его бедная угол разваленный кое-как тряпьем занавесила, благо
весна - тепло, и все мужа уговаривала - дескать, не убивайся ты, лучше
подумай, как дом отстроить. Но Апельсин взирал на нее пустыми глазами и
снова бродил, причитая.
Так неделя прошла. И вот через неделю как раз лавочник Котелок,
известный своей склонностью к философии, окликнул его, бродящего и
причитающего:
- Эй, Апельсин!
Надо сказать, что Котелок неспроста пришел к Апельсину. Накануне
сидел он вечерком у лавки своей на скамеечке, отдыхал и на солнце закатное
жмурился. А мимо шла Катица, торговка базарная, первая в городе сплетница,
и сразу заметил лавочник, что распирает ее новость какая-то: так и
стреляет глазами по сторонам - с кем поделиться. Как увидела Котелка -
рядом присела, принялась ему в ухо нашептывать, округляя глаза от сладкого
ужаса. Сначала он ей не поверил:
- Пополам? Да не может такого быть.
- Вот чтоб меня Смут одолел! - захлебнулась Катица. И, снова припав к
его уху, принялась выдавать подробности.
- Ай-яй-яй, какое несчастье, - фальшиво сказал Котелок. - И Лабаст,
значит, бедный... А может, врешь ты все?
- Тьфу, - обиделась сплетница. С лавки вскочила, выпалила: - Никогда
тебе больше ничего не скажу. - И с тем удалилась.
А Котелок, посмеиваясь, поглядел ей вслед: отвязаться от Катицы
трудно, но он-то умеет. Однако посмеивался недолго: новость была
действительно важная, ее следовало обмозговать.
Сначала он позлорадствовал: наконец-то судьба воздала доминату, ни за
что обложившему его взносом. Правда, радость была неполной: денежки-то
уплыли. Но если раньше и думать нельзя было о том, чтобы их вернуть, то
теперь засветилось что-то навроде надежды... Двигаясь по философским
кругам, поднимаясь к большому от малого, Котелок так и эдак разглядывал
вещи, стараясь отвлечься от личной обиды, чтобы в правильном свете увидеть
происходящее. И - странное дело: чем дальше он заходил в крамоле, тем
яснее слышался ему веселый звон невозвратных денег.
Уже давно пришел Котелок к мысли, что порядок в мирном Поречье
немножко не тот. Даже и не порядок, если задуматься, а просто беспорядок
какой-то. Например, не нравилось ему каждый год давать взятки Щикасту,
распорядителю торговли, за продление патента. Оно, конечно, все дают, но
обидно. Не нравилось налоги платить - целая десятина, а куда все девается?
Не задумывались, любезные? То-то... А в прошлом году предложил он своим
собратьям, зажиточным лавочникам, написать доминату донос на Щикаста. Да
куда там... Перепугались, стороной целый месяц обходили. А чего,
спрашивается? Вместе-то они, если задуматься, сила. Где еще колбасу
купишь? А чай? А сахар?
Хотя... правильно испугались. И не Щикаста, конечно, а домината. У
домината - тюрьма, у домината - войско, у домината - пушка. Но теперь
положение немножечко изменилось. И надо бы перемену эту, не промахнуться,
использовать... - подумав так, Котелок с опаской оглянулся, будто кто-то
подслушать мог его смутьянские мысли.
Он размышлял весь вечер, размышлял засыпая, размышлял с утра, сидя в
лавке своей, и когда настало время обеда, не стал рассиживаться за столом,
а пошел к Апельсину, человеку обиженному, а значит, для него подходящему.
Он посмотрел, как тот бродит и причитает, скривил презрительно губы, но
окликнул-таки:
- Эй, Апельсин!
Апельсин поглядел на него жалко, руками развел: вот, мол - сам
видишь. Да... Не боец, не боец. Но нужно было с чего-то начать, и Котелок
подошел поближе. Он осмотрел разгром, покивал сокрушенно, и задумчиво
протянул:
- Что хотят, то и делают...
- Вот и я говорю, - плачущим голосом подхватил Апельсин. - Разве
можно так? Не спросили даже.
- Да я не о том...
- А о чем? - не понял Апельсин.
- А о том, - Котелок понизил голос, - что нас за людей не считают.
- Что, тебе тоже лавку сломали? - ужаснулся Апельсин.
Котелок утомленно вздохнул. С Апельсином разговаривать - что холодной
водой посуду жирную мыть. Но что поделаешь - придется терпеть. Котелок
перевел разговор:
- Я говорю, помочь тебе надо, - он мотнул головой на развалины. -
Как-никак свои.
- Э-э... - Апельсин смотрел на него одурело, не постигая, с чего это
Котелок вдруг стал ему "свой". Раньше и здоровался-то еле-еле, сквозь
зубы. Но не отказываться же: - Я... конечно...
- Ну ладно, - сурово оборвал его Котелок. - Попозже зайду - обсудим.
А теперь мне в лавку пора.
И пошел в свою лавку.

А вечером ни с того ни с сего потащил несчастного Апельсина в гости к
лавочнику Пуду Бочонку. Апельсин слабо отбивался ("Он же не
приглашал..."), но Котелок тащил молча, упрямо, и не слушая возражений.
Сказал только: "Две головы хорошо, а три лучше".
Пуд Бочонок, говоря по чести, был не столько голова, сколько живот.
Осторожный и расчетливый, он мог забыть об осторожности, если расчет
показывал прибыль. Но и рассчитывал всегда осторожно, а потому никогда не
проигрывал и богател ежедневно.
Гости явились вовремя: Пуд только что откупорил новую бочку ячменной
браги. А пробовать брагу в одиночестве, без приятной беседы - дело
последнее, сами знаете. Пуд прямо с порога увлек собратьев к столу, перед
каждым поставив по глиняной кружке, и тут же старшая дочь его принесла
вместительный жбанчик. Стали пробовать да нахваливать, так что хозяин,
довольный, велел оснастить угощение рыбкой соленой с сухариками.
Скоро пошли разговоры душевные, какие под брагу всегда и случаются.
Слышал, конечно, Пуд про несчастье, постигшее Апельсина - выразил
соболезнование. Тут и приступил Котелок, невзначай как будто бы:
- Э-эх, что говорить? Все так живем: вчера - Апельсин, завтра -
Котелок... И никто не поможет, если сами друг другу не поможем. Верно я
говорю, Пуд?
Пуд уловил опасное направление в словах Котелка, закряхтел и
откинулся в кресле:
- М-м... да-а... Хороша бражка...
- И дело не в деньгах, - поспешил успокоить хозяина Котелок, - а в
участии дружеском, в товарищеской, так сказать, поддержке.
Такой поворот устраивал Пуда, и он легко подтвердил:
- Да-а, без участия трудно...
Добившись согласия, Котелок уверенно продолжал:
- Нельзя давать друг друга в обиду. А то нынче его, а следом - и нас.
- Как это - нас? - встревожился Пуд. - Чтоб мою лавку сломали? Да
я...
- Лавку или не лавку, - уклончиво отвечал Котелок, - но мало ли что.
Вон, взятки - даем же?
- Опять ты за старое... - недовольно сморщился Пуд. - Ну, не будет
Щикаста - другого посадят. Он тоже брать будет. Какая разница? А может, и
больше запросит.
- Так о чем я и говорю: что-то делать надо.
- А что мы можем? - пожал Пуд плечами. - Жалобу написать? Да за
жалобу эту нас же в бублик и согнут, головой к ногам.
- А почему, собственно, в бублик? - Котелок приосанился и поглядел на
Бочонка с неким вызовом.
- Почему, почему... Потому. Сам знаешь, почему.
- Нет уж, изволь! Что нам могут сделать? Всем вместе?
- Тюрьма большая... - Пуд налил себе в кружку из жбана. Разговор
начинал ему не нравиться.
- А за что - в тюрьму? - напирал Котелок. - За жалобу? Мы же взяток
не берем!
- Да что ты прицепился? - озлился Пуд. - Взятки, взятки... Может,
Щикаст делится с... - Пуд завел глаза к потолку. - Вот и угодишь на
китулин рог, чтоб не лез, где не просят...
- То-то и оно. Не в Щикасте тут дело, а... - Котелок тоже закатил
зрачки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36