внезапно он бросил на Бухвальда вызывающий и вместе с тем робкий взгляд. - Мне нравится эта работа. Ну и что?
- Потому ты и вызвался?
- Может, да, а может, и нет, - сказал негр. - А зачем вызвался ты? Не считая трехдневного отпуска в Париж?
- Потому что я люблю Вильсона, - сказал Бухвальд.
- Вильсона? - переспросил айовец. - Ты знаешь сержанта Вильсона? Это лучший сержант в армии.
- Тогда я не знаю его, - ответил Бухвальд, не глядя на айовца. - Все сержанты, каких я знаю, - это сучьи дети. - И обратился к негру: - Тебе сказали или нет?
Тут айовец стал переводить взгляд с одного на другого.
- Что тут затевается? - спросил он.
Дверь отворилась. Появился американский старшина. Он торопливо вошел и торопливо оглядел их. В руке у него был портфель.
- Кто у вас старший? - спросил он. Поглядел на Бухвальда. - Ты. - Он открыл портфель, достал оттуда что-то и протянул Бухвальду. Это был пистолет.
- Немецкий, - сказал айовец.
Бухвальд взял его. Старшина снова полез в портфель; на этот раз он достал ключ, обыкновенный дверной ключ, и протянул Бухвальду.
- Зачем? - спросил Бухвальд.
- Держи, - сказал старшина. - Не собираетесь же вы сидеть здесь вечно?
Бухвальд взял ключ и вместе с пистолетом сунул в карман.
- Что же вы, гады, не взялись сами? - спросил он.
- Мы послали за вами в Блуа не затем, чтобы препираться среди ночи, сказал старшина. - Пошли. Дело не ждет. - Он направился к двери. Тут послышался громкий голос айовца.
- Послушайте, - сказал он. - Что тут происходит? Старшина остановился, поглядел на айовца, затем на негра
и сказал Бухвальду:
- Они у тебя уже робеют.
- Не волнуйся, - сказал Бухвальд. - Черный в этом не виноват, робость у него - это, так сказать, привычка, или обычай, или традиция. А другой пока и не знает, что такое робость.
- Ладно, - сказал старшина. - Это твои люди. Готовы?
- Постой, - сказал Бухвальд. Он даже не обернулся к столу, где стояли те двое, глядя на него и на старшину. - Что тут происходит?
- Я думал, вам сказали... У них с ним загвоздка. Он должен быть убит спереди, ради него же самого, не говоря о других. Но, видно, они не могут заставить его повернуться лицом. А он должен быть убит спереди, немецкой пулей - ясно? Понял теперь? Он был убит в понедельник утром, во время той атаки; ему отдадут все почести; в то утро ему там нечего было делать генерал-майор, он до конца мог оставаться позади и приговаривать "задайте им, ребята". Но нет. Он вышел вперед и повел всех к победе во имя Франции, отечества. Ему даже повесят еще один орден, только он его не увидит.
- А чего он артачится? - спросил Бухвальд. - Он ведь знает, что его песенка спета, не так ли?
- Само собой, - сказал старшина. - Он знает, что ему конец. Вопрос не в этом. Со смертью он смирился. Только не дает сделать это как нужно клянется, что вынудит застрелить себя не спереди, а сзади, словно какой-нибудь старший сержант или младший лейтенант, считающий себя слишком смелым, чтобы бояться, и слишком крепким, чтобы получить рану. Понимаешь, показать всему миру, что это не враги, а свои.
- Неужели нельзя было подержать его?
- Нет, - сказал старшина. - Нельзя держать французского генерал-майора и стрелять ему в лицо.
- Тогда как же нам быть? - спросил Бухвальд.
Старшина поглядел на него.
- А... - сказал Бухвальд. - Кажется, понял. Нельзя французским солдатам. Может, в следующий раз это будет американский генерал, и трое лягушатников совершат путешествие в Нью-Йорк.
- Да, - сказал старшина. - Только бы дали мне выбрать этого генерала. Ну, готовы?
- Да, - ответил Бухвальд, но с места не двинулся. - Но все же, почему мы? Раз это французский генерал, почему этого не сделали сами французы? Почему мы?
- Может, потому, что американский пехотинец - единственная тварь, какую можно купить поездкой в Париж, - сказал старшина. - Идем.
Но Бухвальд снова не двинулся с места; взгляд его светлых, суровых глаз был задумчив и спокоен.
- Идем, - сказал он. - Ты первый.
- Если хочешь отказаться, почему не отказался до выезда из Блуа? спросил старшина.
Бухвальд непристойно выругался.
- Веди, - сказал он. - Пора кончать.
- Верно, - сказал старшина. - Они все распределили. Французам придется расстрелять тот полк, потому что он французский. В среду пришлось везти сюда немецкого генерала, объяснять, почему они собираются расстреливать французский полк, и это досталось англичанам. Теперь им нужно застрелить французского генерала, чтобы объяснить, зачем привозили сюда немецкого, и это досталось нам. Может, они тянули жребий. Ну, все?
- Да, - внезапно охрипшим голосом сказал Бухвальд и выругался. - Да. Давай кончать с этим.
- Постойте! - сказал айовец. - Нет! Я...
- Не забудь свою карту, - сказал Бухвальд. - Мы сюда не вернемся.
- Не забуду, - сказал айовец. - Что, по-твоему, я все время держу в руках?
- Отлично, - сказал Бухвальд. - Когда тебя отправят в тюрьму за неподчинение, пометь на ней и Ливенуорт Тюрьма в США..
Они вышли в коридор. Он был пустым, под потолком горело несколько тусклых лампочек. Других признаков жизни не было видно, и внезапно им показалось, что и не будет, пока они не выйдут оттуда. Узкий коридор не уходил вглубь, ступенек в нем больше не было. Казалось, это земля, в которой он пролегал, опустилась, словно кабина лифта, оставив его в целости, безжизненным и беззвучным, не считая топота их сапог; побеленный камень потел, держа на себе чудовищную тяжесть спрессованной истории, напластований прежних традиций, придавленных сверху отелем - монархии, революции, империи и республики, герцога, фермера-генерала и санкюлота, трибунала и гильотины, свободы, равенства, братства и смерти и народа, Народа, который всегда выстаивает и побеждает; компания, группа, теперь тесно скученная, шла быстро, потом айовец закричал снова:
- Нет, нет! Я...
Бухвальд остановился, вынудив остановиться всех, повернулся и негромко, яростно бросил ему:
- Пошел отсюда.
- Что? - крикнул айовец. - Не могу! Куда мне идти?
- Идем, - сказал старшина.
Они пошли дальше. Подошли к двери. Она была заперта. Старшина отпер ее.
- Докладывать нужно? - спросил Бухвальд.
- Мне - нет, можешь даже взять этот пистолет себе на память. Машина будет ждать вас, - и собрался закрыть дверь, но Бухвальд торопливо заглянул в комнату, повернулся, прижал дверь ногой и снова заговорил спокойным, хриплым яростным, сдержанным голосом:
- Черт возьми, эти сучьи дети не могут прислать ему священника?
- Пытаются, - сказал старшина. - Кого-то послали за священником в лагерь два часа назад, и он еще не вернулся. Видимо, не может его найти.
- Значит, придется ждать его, - сказал Бухвальд с той же спокойной, невыносимой яростью.
- Кто тебе сказал? - возразил старшина. - Убери ногу. Бухвальд убрал ногу, дверь за ними закрылась, лязгнул замок, все трое остались в густо побеленной камере, комнатке с электрической лампочкой без абажура, трехногой табуреткой, какими пользуются для дойки коров, и французским генералом. То есть у этого человека было французское лицо, и, судя по его выражению и взгляду, он давно привык к высокому чину и вполне мог быть генералом, к тому же у него были погоны, полная грудь орденских планок, широкий ремень и кожаные краги, однако держалось все это на простом солдатском мундире и брюках, очевидно, изношенных каким-нибудь кавалеристом-сержантом; резко встав на ноги, он стоял прямо и неподвижно, словно бы окруженный расходящимся ореолом этого движения.
- Смирно! - резко приказал он по-французски.
- Что? - спросил Бухвальд у стоящего рядом негра. - Что он сказал?
- Откуда я знаю, черт возьми? - ответил негр. - Быстрее! - сказал он, тяжело дыша. - Этот айовский щенок... Займись им.
- Ладно, - сказал Бухвальд, поворачиваясь. - Тогда держи лягушатника, и шагнул к айовцу.
- Нет, нет! - крикнул айовец. - Я не хочу...
Бухвальд мастерски ударил его; удара даже не было заметно, пока айовец не отлетел к стене и не сполз на пол. Бухвальд повернулся снова и увидел, как негр схватил французского генерала; когда Бухвальд спустил предохранитель, генерал резко повернулся лицом к стене, бросив через плечо по-французски:
- Стреляй, сучье отродье. Я не повернусь.
- Разверни его, - сказал Бухвальд.
- Поставь предохранитель на место! Хочешь застрелить и меня? Иди сюда. Тут нужны двое.
Бухвальд вернул предохранитель на место, но не выпускал пистолета из руки, пока они втроем боролись, или вдвоем оттаскивали французского генерала от стены, чтобы развернуть его.
- Нужно оглушить его, - выдохнул негр.
- Черт возьми, как оглушить уже мертвого? - выдохнул Бухвальд.
- Бей, - выдохнул негр. - Только слегка. Быстрее. Бухвальд ударил, стараясь рассчитать удар, и не оплошал: тело стало оседать, негр подхватил его, но оно не было бесчувственным, открытые глаза глядели снизу вверх на Бухвальда, потом стали следить за пистолетом; когда Бухвальд поднял его и снова опустил предохранитель, в них не было ни страха, ни даже отчаяния, их твердый взгляд был насторожен и решителен, до того насторожен, что, видимо, уловил, как палец Бухвальда начал сгибаться; и в миг выстрела яростный рывок внезапно повернул не только лицо, но и все тело, поэтому, когда труп упал на пол, круглое отверстие оказалось за самым ухом. Бухвальд и негр стояли над ним, тяжело дыша, теплый ствол пистолета касался ноги Бухвальда.
- Сукин сын, - сказал Бухвальд негру. - Что же ты не держал его?
- Он вырвался! - выдохнул негр,
- Какое там, - сказал Бухвальд. - Ты его не держал.
- Сам ты сукин сын! - выдохнул негр. - Я бы его держал, а пуля прошла бы насквозь и угодила в меня?
- Ладно, ладно, - сказал Бухвальд. - Теперь нужно заткнуть эту дырку и стрелять снова.
- Заткнуть? - спросил негр.
- Да, - сказал Бухвальд. - Какой, к черту, будет из тебя гробовщик, если не знаешь, как заделать дырку в теле, когда пуля попала не в то место? Нужен воск. Найди свечу.
- Где ее искать? - сказал негр.
- Выйди в коридор и крикни, - ответил Бухвальд, переложил пистолет в другую руку, достал из кармана ключ и сунул его негру. - Кричи, пока не найдешь какого-нибудь лягушатника. У них должны быть свечи. Должно же быть в этой... стране что-то, чего нам не пришлось везти для них за две тысячи миль.
ПЯТНИЦА, СУББОТА, ВОСКРЕСЕНЬЕ
Опять наступило ясное весеннее утро с пением жаворонков; пестрая форма, оружие, бренчащее снаряжение и, казалось, даже эбеновые лица сенегальцев блестели на солнце, когда их полк, повинуясь загадочным выкрикам сержантов на своем племенном языке, вышел на плац и выстроился по трем сторонам пустого плаца лицом к трем только что вкопанным столбам, симметрично расположенным на краю длинной канавы или рва, за четыре года почти до краев заполненного отбросами войны - жестянками, бутылками, старыми котелками, сапогами, мисками, спутанными мотками ржавой и никчемной проволоки, - земля была вырыта оттуда для железнодорожной насыпи, к которой примыкал плац, сейчас ей предстояло служить мишенным валом для тех пуль, что не попадут ни в дерево, ни в плоть. Сенегальцы встали по стойке "смирно", потом взяли винтовки к ноге и встали вольно, потом небрежно, начался неторопливый, вялый разговор, не беспечный, просто стадный, как у людей, ждущих открытия рыночной площади; бледное, почти невидимое пламя зажигалок то и дело вспыхивало у сигарет среди бормотанья голосов, черные блестящие лица даже не обращались к рабочей команде из белых солдат, те утоптали землю у столбов, потом взяли свои инструменты и ушли беспорядочной толпой, словно косари с луга.
Потом вдали дважды протрубил горн, сержант-сенегалец крикнул, солдаты в пестрых мундирах неторопливо загасили сигареты, с небрежной, почти беспечной медлительностью приняли стойку "вольно", старшина городского гарнизона с пистолетом в кобуре, висевшей на ремне поверх длинного мундира, подошел к трем столбам и остановился; взбунтовавшийся полк под грубые, резкие выкрики новых сержантов вышел на плац и сгрудился, они были по-прежнему отверженными, без головных уборов и без оружия, по-прежнему небритые, чуждые, все еще в грязи Эны, Уазы и Марны, на фоне пестрых сенегальцев они выглядели усталыми, измученными и бесприютными беженцами с другой планеты: несмотря на свою неряшливость, они держались спокойно и даже дисциплинированно или по крайней мере сдержанно, потом вдруг несколько человек, одиннадцать, выбежали беспорядочной группой, бросились к столбам и встали перед ними на колени, старшина выкрикнул команду, один из сержантов подхватил ее, и отделение сенегальцев торопливо вышло вперед, они окружили коленопреклоненных людей, подняли их, отнюдь не грубо, на ноги и повели, словно пастухи отбившихся овец, к стоящим товарищам.
Сзади подскакала небольшая кавалькада и остановилась у самого плаца: это были комендант города, его адъютант, адъютант начальника военной полиции и трое ординарцев. Старшина отдал команду, весь плац (за исключением отверженного полка) замер по стойке "смирно" под продолжительный лязг металла; старшина повернулся и отдал честь коменданту, находящемуся за строем сенегальцев, комендант принял рапорт, поставил солдат "вольно", потом опять "смирно" и снова предоставил командовать старшине, тот снова отдал команду "вольно" и повернулся к столбам, тут внезапно и словно бы ниоткуда появились сержант и охранники, они привели, окружив кольцом, троих арестантов с непокрытыми головами и быстро привязали их к столбам - сперва человека, который называл себя Кроликом, потом капрала, потом обезьяноподобное существо, которое Кролик называл Кастетом или Конем, - предоставив им созерцать пустой плац, хотя видеть его они не могли, потому что перед ними появился другой отряд, человек из двадцати с сержантом во главе; они остановились, повернулись и встали вольно, спиной к троим обреченным, которых обходил старшина, он быстро проверил веревку, которой был привязан Кролик, потом перешел к капралу, уже протягивая свою (старшинскую) руку к Medaille Militaire на его мундире, и торопливо пробормотал:
- Тебе она ни к чему.
- Да, - ответил капрал. - Незачем ее портить.
Старшина сорвал ее с мундира, не злобно, лишь быстро, уже идя дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58