Розенкранц.
– Я думаю, можно сказать, что он нас одурачил.
Гильденстерн.
– Не следовало так напрягаться.
Розенкранц.
– «Вопрос и ответ. Старый добрый способ». Вертел нами как хотел.
Гильденстерн.
– Раз или два он нас, возможно, поймал, но я думаю, прогресс есть.
Розенкранц (просто).
– Он нас уделал.
Гильденстерн.
– С небольшим перевесом.
Розенкранц (со злостью).
– Двадцать семь – три, и ты считаешь, с небольшим перевесом?! Он нас уделал. Начисто.
Гильденстерн.
– Да? А наши увертки!
Розенкранц.
– О, великолепно, великолепно! «За вами посылали?» – говорит. «Вообще-то посылали, милорд, но…» – я не знал, куда деваться.
Гильденстерн.
– Он задал целых шесть риторических.
Розенкранц.
– О да, прекрасная игра. В течение десяти минут он выпулил двадцать семь вопросов и ответил на три. Я все ждал, когда же ты припрешь его к стенке. «Когда же он начнет его припирать?» – спрашивал я себя.
Гильденстерн.
– И два повтора.
Розенкранц.
– И ни одного стоящего вопроса у нас.
Гильденстерн.
– Но мы все же установили симптомы, не так ли?
Розенкранц.
– Половина сказанного им означала что-то другое, а другая половина вовсе ничего не означала.
Гильденстерн.
– Мучительное честолюбие – комплекс уязвленности, вот мой диагноз.
Розенкранц.
– Шесть риторических, два повтора, остается девятнадцать, из которых мы ответили на пятнадцать. А что получили взамен? Что он подавлен! Что Дания – тюрьма и он предпочел бы жить в ореховой скорлупе. Честолюбие и нежелание мириться с фактами. А единственный прямой вопрос, который мог привести к чему-нибудь стоящему, привел всего лишь к этому ослепительному откровению, что он может отличить сокола от цапли.
Пауза.
Гильденстерн.
– Если ветер южный.
Розенкранц.
– И погода хорошая.
Гильденстерн.
– А если нет, то не может.
Розенкранц.
– Дитя природы. (Слюнит палец и поднимает его, стоя лицом к залу.) А сейчас южный?
Гильденстерн (глядя в зал).
– Непохоже. Почему ты так думаешь?
Розенкранц.
– Я не сказал, что так думаю. Что до меня, то, может, и северный.
Гильденстерн.
– Не думаю.
Розенкранц.
– Ну, знаешь… становишься догматиком.
Гильденстерн.
– Постой минуту – мы прибыли, грубо говоря, с юга. Если верить нашей, грубо говоря, карте.
Розенкранц.
– Верно. Но вот с какой именно стороны? (Неуверенно озирается.) Грубо говоря.
Гильденстерн (откашливаясь).
– Утром солнце бывает на востоке. Это, я думаю, можно принять.
Розенкранц.
– Что, сейчас утро?
Гильденстерн.
– Если это так и солнце находится там (справа от него, стоящего лицом к залу), то тут (перед собой) был бы север. С другой стороны, если сейчас не утро и солнце село там (слева), то тут (неуверенно) был бы… тоже север. (Ободряясь.) С другой стороны, если мы пришли оттуда (в зал) и сейчас утро, солнце вставало бы там (слева), и если оно действительно село там и еще утро, то тогда мы должны были прийти оттуда (показывает назад), и если тут (слева) юг, а солнце село там (в зал), тогда сейчас полдень. Между тем, если все это не так…
Розенкранц.
– Почему бы тебе просто не сходить и посмотреть?
Гильденстерн.
– Прагматизм?! Это все, что ты можешь предложить? Ты, видно, не понимаешь, в какой мы ситуации. Здесь на компас надеяться не приходится, понял? (Пауза.) И вообще тут на севере, ничего не знаешь наверняка – всегда так темно…
Розенкранц.
– Я просто считал, что положение солнца, если его видно, может приблизительно подсказать, который час, и наоборот, что часы, если они идут, могут приблизительно подсказать, где юг. Я забыл, что ты пытаешься установить.
Гильденстерн.
– Я пытаюсь установить направление ветра.
Розенкранц.
– Но никакого ветра нет. Просто сквозняк.
Гильденстерн.
– В таком случае – откуда. Найдем источник, и это поможет приблизительно ориентироваться, с какой стороны пришли. Что даст приблизительную идею, где юг. Для дальнейших поисков.
Розенкранц.
– Из-под пола дует. (Он разглядывает пол.) Не может же это быть югом, а?
Гильденстерн.
– Да, это не направление. Слушай, лизни палец на ноге и помахай немного.
Розенкранц (прикидывая расстояние от рта до ступни).
– Знаешь, лучше ты лизни.
Пауза.
Гильденстерн.
– Ладно, бросим это.
Розенкранц.
– Или я лизну тебе, хочешь?
Гильденстерн.
– Нет, спасибо.
Розенкранц.
– Могу даже покачать тебе ногу.
Гильденстерн (хватая Розенкранца за грудь.)
– Что, черт возьми, с тобой творится?
Розенкранц.
– Просто думал помочь по-дружески.
Гильденстерн (успокоившись).
– Ладно; должен же кто-нибудь прийти. Только на это остается рассчитывать. В конце концов.
Большая пауза.
Розенкранц.
– Если только они там друг друга не передавили. Крикни. Или свистни. Чтобы они почувствовали. Чтобы заинтересовались.
Гильденстерн.
– А-а, колеса завертелись, и теперь у них своя скорость. На которую мы… обречены. Каждый оборот – порождение предыдущего. В чем – суть движения. Попытайся мы вращаться самостийно, вся телега полетит к черту. Это, по крайней мере, утешение. Потому что если б случайно – чисто случайно – обнаружить – или даже только предположить, что наша – э-э-э – импульсивность тоже только часть ихнего порядка, – тогда лучше покончить с собой. (Садится.) Один китаеза, из династии Тан, – по мнению некоторых, большой философ, – ему однажды приснилось, что он – бабочка, и с этой минуты он уже никогда не был полностью уверен, что он не бабочка, которой снится, что она китайский философ… Двойное ощущение безопасности. Можно позавидовать.
Длинная пауза. Розенкранц вскакивает с места и пристально вглядывается в глубину партера.
Розенкранц.
– Горит!
Гильденстерн (срываясь с места).
– Где?!
Розенкранц.
– Нигде. Просто хотел показать, что значит злоупотреблять свободой слова. Чтоб убедиться, что она существует. (Смотрит в зал, потом с отвращением отворачивается и идет в глубину сцены, потом снова возвращается, снова смотрит в зал.) Ни души. Чтоб они все сгорели. Вместе с ботинками. (Вынимает монету, подбрасывает, ловит, смотрит на нее, кладет в карман.)
Гильденстерн.
– Что?
Розенкранц.
– Что – что?
Гильденстерн.
– Орел или решка?
Розенкранц.
– Не обратил внимания.
Гильденстерн.
– Неправда.
Розенкранц.
– Да? Неужели? (Вынимает монету, разглядывает.) Верно – это мне что-то напоминает.
Гильденстерн.
– А что именно, а?
Розенкранц.
– То, о чем и вспоминать неохота.
Гильденстерн.
– Что сжигаем мосты, по которым сюда мчимся, не имея других доказательств своего движения, кроме воспоминаний о запахе дыма и предположения, что он вызывал слезы.
Розенкранц подходит к нему с улыбкой, зажав большим и указательным пальцами монету; он накрывает монету ладонью, потом убирает обе руки за спину; потом протягивает Гильденстерну оба кулака, Гильденстерн изучает их, потом хлопает по левому. Розенкранц разжимает ладонь: она пуста.
Розенкранц.
– Нет.
Процесс повторяется. Гильденстерн снова указывает на левую, Розенкранц разжимает: она пуста!
– Ха-ха, два-ноль!
Процесс повторяется. Но тут Гильденстерн, снова не угадав, заставляет Розенкранца разжать и вторую ладонь. Розенкранц неохотно разжимает: она тоже пуста. Розенкранц хихикает, а Гильденстерн уходит в глубь сцены.
Внезапно Розенкранц прекращает смеяться, начинает вертеть головой, хлопает себя по карманам, нагибается, шарит под ногами, на лице его – недоумение. Поиски прерывает появление Полония, входящего из глубины сцены в сопровождении актеров и Гамлета.
Полоний.
– Пойдемте, господа.
Гамлет.
– Следуйте за ним, друзья. Мы услышим пьесу завтра. (В сторону – актеру, который замыкает процессию.) Послушай меня, дружище. Сможете вы сыграть «Убийство Гонзаго»?
Актер.
– Да, милорд.
Гамлет.
– Представим это завтра вечером. Сможешь, если нужно, выучить монолог строк примерно в двенадцать-шестнадцать, который, может, я сочиню и всуну туда, ну как?
Актер.
–Конечно, милорд.
Гамлет.
– Превосходно. Ступайте за этим господином, только смотрите, не подражайте ему.
Актер идет в глубь сцены, замечает Розенкранца и Гильденстерна. Останавливается. Гамлет, также пересекая сцену, обращается к ним без паузы.
– Друзья мои, покидаю вас до вечера; рад вас видеть в Эльсиноре.
Розенкранц.
– Добрейший принц!
Гамлет выходит.
Гильденстерн.
– Значит, ты настиг нас.
Актер (холодно).
– Нет еще, сэр.
Гильденстерн.
– Попридержи язык, не то мы его у тебя вырвем – и вообще выпотрошим, как соловья на римском пиршестве.
Розенкранц.
– Украл у меня изо рта.
Гильденстерн.
– И слова уже не понадобятся.
Розенкранц.
– Начнешь заикаться.
Гильденстерн.
– Как немой в монологе.
Розенкранц.
– Как соловей на римском пиршестве.
Гильденстерн.
– Реплики укоротятся.
Розенкранц.
– Исчезнет артикуляция.
Гильденстерн.
– Останется жестикуляция.
Розенкранц.
– И драматическая пауза.
Гильденстерн.
– Язык уже ничего не сможет.
Розенкранц.
– Облизать губы.
Гильденстерн.
– И ощутить привкус слез.
Розенкранц.
– Или – завтрака.
Гильденстерн.
– Не почувствует разницы.
Розенкранц.
– Ее и не будет.
Гильденстерн.
– Слова не понадобятся.
Розенкранц.
– Догонять будет незачем.
Гильденстерн.
– Значит, ты догнал нас.
Актер (громко).
– Нет еще! (Горько.) Это вы нас бросили.
Гильденстерн.
– А, я и забыл – вы же собирались дать представление. Да, жаль, что мы это упустили.
Актер (взрываясь).
– Нам стыдно теперь смотреть друг на друга! (Овладевая собой.) Вы не понимаете этого унижения – быть лишенным единственной вещи, которая делает эту жизнь выносимой, – сознания, что кто-то смотрит… Мы уже вошли во вкус, уже лежало два трупа, и тут мы обнаружили, что – никого, что раздеваемся донага в пустоте, что мы – нигде.
Розенкранц.
– Реплика номер тридцать восемь.
Актер (подавленно).
– И вот, как несмышленые дети, приплясывая, в одежде, которую никто не носит, твердя слова, которых никто не говорит, в дурацких париках, клянясь в любви, распевая куплеты, убивая друг друга деревянными мечами, впустую вопя о потерянной вере после пустых клятв отмщенья – и каждый жест, каждая поза растворялись в прозрачном, необитаемом воздухе, – мы разбазаривали свой талант и распинались под пустым небом, и только неразумные птицы внимали нам. (Оборачивается к ним.) Ну что, понятно? Мы – актеры, мы нечто обратное людям! (Он вздрагивает, голос его успокаивается.) Вспомните сейчас о спрятанной в самой глубине души, о самой… тайной… самой интимной вещи… или мысли… которая у вас есть… или была… и которая уже потому в безопасности, что вы о ней забыли. (Он смотрит на них, затем – в публику; Розенкранц поднимает ничего не выражающий взгляд.) Вспомнили? (Отчеканивая каждое слово.) Так вот, я видел, что вы вспомнили.
Розенкранц возбужденно вскакивает.
Розенкранц.
– Ты! Никогда! Лжешь! (Овладевает собой и, усмехнувшись в пустоту, садится.)
Актер.
– Мы актеры… мы отказались от самих себя, как требует наша профессия, – уравновесив это дело мыслью, что кто-то на нас смотрит. Оказалось – никто. Нас купили. Пока продолжался длинный монолог убийцы, мы, не смея шелохнуться, застыв в своих позах, сначала с надеждой, потом с неуверенностью, потом уже в полном отчаянии обшарили глазами каждый куст, каждый бугорок, каждый угол – но вас нигде не было. И все это пока убивец-король клялся горизонту в безмерных своих прегрешениях… Потом головы зашевелились, шеи стали вытягиваться – осторожно, как у ящериц, труп невинной Розалинды подал признаки жизни, и король запнулся. Даже тогда сила привычки и упорная надежда, что наша публика все-таки следит за нами из-за какого-нибудь куста, еще долго заставляла тела наши бессмысленно двигаться, рты раскрываться – хотя уже ни складу ни ладу не было, – пока все это, как телега о камень, не споткнулось о тишину. Никто не подошел. Никто нас не окликнул. Тишина была ненарушимой, гнетущей, бесстыдной. Мы сняли наши короны, и мечи, и золотое тряпье и молча двинулись по дороге к Эльсинору.
Тишина. Потом Гильденстерн начинает аплодировать в одиночку с плохо скрываемой иронией.
Гильденстерн.
– Превосходно, превосходно. Браво. Если б еще эти глаза могли плакать… Может, только метафор многовато, а? Подумай. Это не критика – так, дело вкуса. Итак, вы здесь – чтобы отомстить. В переносном, конечно… Впрочем, мы в расчете – это чтоб вы знали, кому обязаны приглашением играть при дворе.
Розенкранц.
– Да, мы рассчитываем на вас, ему надо отвлечься. Мы думаем, вы как раз то, что ему нужно. (На его лице возникает еле заметная улыбка, но он тотчас берет себя в руки.) Что вовсе не означает обычное ваше похабство – не следует трактовать августейших особ как людей с заурядными извращениями. Они ничего не знают об этом, а вы ничего не знаете о них, что делает сосуществование возможным. Итак, дайте принцу простой хороший спектакль, понятный для всех членов семейства, – или вам придется паясничать в таверне уже нынче вечером.
Гильденстерн.
– Или завтра.
Розенкранц.
– Или никогда.
Актер.
– Мы имеем право выступать здесь. И всегда имели.
Гильденстерн.
– Что, играли для него прежде?
Актер.
– Да, сэр.
Розенкранц.
– А что он предпочитает?
Актер.
– Классику.
Розенкранц.
– С перчиком.
Гильденстерн.
– А что даете нынче?
Актер.
– «Убийство Гонзаго».
Гильденстерн.
– Чудные стихи и масса трупов.
Актер.
– Содрано с итальянского…
Розенкранц.
– О чем там?
Актер.
– О короле и королеве…
Гильденстерн.
– Своих не хватает! Что еще?
Актер.
– Кровь….
Гильденстерн.
– Любовь и риторика.
Актер.
– Точно. (Собирается идти.)
Гильденстерн.
– Ты это куда?
Актер.
– Могу приходить и уходить как захочу.
Гильденстерн.
– И знаешь все входы и выходы.
Актер.
– Я бывал здесь и раньше.
Гильденстерн.
– А мы только нащупываем почву.
Актер.
– Если щупать, то лучше голову – пока на плечах.
Гильденстерн.
– Исходишь из опыта?
Актер.
– Из прецедентов.
Гильденстерн.
– Будучи здесь не первый раз.
Актер.
– И знаю, откуда ветер дует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11