https://wodolei.ru/catalog/mebel/cvetnaya/
На заднем дворе давно уже был выделен участок для лужайки и его все еще не засеяли травой. Не отвели место для сушки белья. Ричард сидел возле самых перил. Он протянул руку и погладил их, словно это была выгнутая шея лошади.
Не успели Уайтсайды поселиться в Райских Пастбищах, как сразу же стали самыми уважаемыми в деревне. Они были люди образованные, владели прекрасной фермой, и если их и нельзя было назвать богатыми, нужды в деньгах они не испытывали. А главное, они жили в красивом уютном доме. Этот дом был символом семьи – просторный, роскошный по тем временам, теплый, гостеприимный, белый. Он был очень большой и потому казался богатым, но главное, что возвышало его над другими домами в долине, – это белый цвет, а хозяева то и дело заново белили его, – белый цвет, который придавал ему вид замка среди деревенских домишек. Все местные жители восхищались белым особняком, а кроме того, он вызывал у них какое-то ощущение уверенности. В нем воплощались власть, образованность, здравое суждение, хорошие манеры. Глядя на этот дом, можно было сказать, что Ричард Уайтсайд – джентльмен, не способный на низкий, жестокий или неразумный поступок. Соседи гордились этим домом точно так, как арендаторы герцога гордятся герцогским замком. И хотя некоторые из местных жителей были богаче Уайтсайда, они, казалось, не сомневались, что не сумеют построить такой дом, даже если в точности его скопируют. Из-за дома-то главным образом Ричард и стал для здешних жителей сперва образцом хороших манер, а позже чем-то вроде неофициального судьи в их мелких разногласиях. Это доверие, которое питали к нему соседи, внушило и самому Ричарду нечто вроде отцовского чувства по отношению к ним. С годами он стал относиться ко всем местным событиям как к своим личным делам, и люди гордились этим.
Прошло пять лет, и внутреннее чувство подсказало Алисии, что она снова сможет иметь ребенка.
– Я позову врача, – сказал Ричард, когда она сообщила ему об этом. – Он скажет, опасно это или нет.
– Не надо, Ричард. Врачи ничего не понимают. Женщины знают себя лучше, чем врачи.
Ричард повиновался – он боялся того, что мог сказать ему доктор.
– В женщинах есть искра божия, – убеждал он себя. – Природа наделила женщину даром провидения, дабы род человеческий не угас.
Шесть месяцев все шло прекрасно, и вдруг наступили преждевременные роды. Доктор – за ним все же пришлось наконец послать, – был в такой ярости, что даже не стал разговаривать с Ричардом. Потянулись ужасные часы. Ричард сидел в гостиной, вцепившись в ручки кресла, и прислушивался к слабым вскрикиваниям, доносившимся сверху, из спальни. Лицо его стало серым. Это длилось много часов, потом вскрики умолкли. Ричард так отупел от мрачных предчувствий, что даже не поднял глаз, когда в комнату вошел доктор.
– Вытаскивайте свою бутылку, – устало проговорил врач. – И выпьем за вас, за идиота безмозглого.
Ричард молча глядел в пол. С минуту доктор сверлил его грозным взглядом, потом заговорил снова, но уже мягче:
– Ваша жена не умерла, один бог знает почему. Ей так досталось, что не выжил бы взвод солдат. Эти мне слабые женщины. Чудовищно живучи! Ребенок мертв!
Ему вдруг захотелось наказать Ричарда за то, что он не послышался его совета:
– Хоронить нечего, от него немного осталось.
Он резко повернулся и тут же вышел из дома, потому что очень не любил жалеть людей так, как он жалел сейчас Ричарда Уайтсайда.
Алисия осталась калекой. Маленький Джон не помнил того времени, когда его мать была здорова. Всегда, всегда, с тех пор как он себя помнил, отец на руках сносил ее вниз по лестнице и поднимал наверх. Разговаривала Алисия редко, но все чаще и чаще в глазах ее появлялась ироническая и мудрая усмешка. И, несмотря на свою беспомощность, она изумительно вела дом. Неотесанные деревенские девчонки, которые прислуживали в доме в ожидании того вожделенного часа, когда они сами станут замужними женщинами, являлись к ней за приказами перед каждой едой. И Алисия, лежа в кровати или сидя в качалке, правила всем.
Каждый вечер Ричард относил ее наверх, в спальню. Она лежала там, на своих белоснежных подушках, а он пододвигал к ней кресло, садился и, поглаживая ее ладонь, ждал, когда она уснет. Каждый вечер она спрашивала его:
– Ты доволен, Ричард?
– Доволен, – отвечал он.
И рассказывал ей о ферме и о соседях. Это было что-то вроде ежедневного отчета. Когда он начинал рассказывать, на лице ее появлялась улыбка, которая исчезала лишь, когда глаза ее закрывались, и Ричард гасил свет. Таков был ритуал.
Когда Джону исполнилось десять лет, ему устроили праздник. В доме собрались ребятишки со всей долины, они на цыпочках бродили по комнатам, тараща глаза на это великолепие, о котором они столько слышали. Алисия сидела на веранде.
– Почему вы себя так тихо ведете, дети? – спрашивала она. – Побегайте, поиграйте.
Но они не могли кричать и бегать в доме Уайтсайда. Это было бы все равно, что закричать в церкви. Когда гости обошли все комнаты, им стало уж совсем невмоготу. Они устремились в амбар, и их дикие вопли долетали оттуда до террасы, где сидела улыбающаяся Алисия.
Этим вечером, лежа в постели, Алисия спросила:
– Ты доволен, Ричард?
Его лицо все еще сияло от удовольствия, которое доставил ему приход гостей.
– Доволен, – ответил он.
– Не надо расстраиваться из-за детей, Ричард, – снова заговорила она. – Погоди немного. Все будет хорошо.
Он снова подумал, что она знает много, очень много; знает все.
– Погоди немного. Нет такого горя, которое не смягчилось бы, если немного подождать.
Ричард чувствовал, что она знает что-то более важное, чем он.
– Ждать уже недолго, – продолжала Алисия.
– Чего ждать?
– Как чего? Джона. Ему уже десять лет. Еще через десять он женится, и тогда... понимаешь? Научи его тому, что ты сам знаешь. Наша семья не погибнет, Ричард.
– Да, да, конечно. И дом не погибнет. Я начну читать ему Геродота. Он уже большой.
– Мне кажется, Миртл должна завтра прибраться в запасных спальнях. Их уже три месяца не проветривали.
На всю жизнь запомнил Джон Уайтсайд, как отец читал ему трех великих авторов: Геродота, Фукидида, Ксенофонта. Пенковая трубка была теперь ровного красновато-коричневого цвета.
– Здесь вся история, – говорил Ричард. – В этих трех книгах рассказано обо всем, на что способен человек. Здесь любовь и лицемерие, тупая бесчестность, ограниченность и отвага, благородство и печаль человечества. По этим книгам ты можешь судить о будущем, Джон, потому что на земле уже не случится ничего такого, о чем не рассказывали бы эти книги. Библия по сравнению с ними – лишь собрание разрозненных историй, созданных невежественным народом.
А еще Джону запомнилось, как отец относился к дому: он считал его символом семьи, храмом, воздвигнутым вокруг очага.
Джон был на последнем курсе Гарвардского университета, когда отец внезапно умер от пневмонии. Алисия написала сыну, чтобы он не приезжал, пока не кончится ученье.
«Ты не смог бы сделать больше того, что сделано, – писала она. – Ты должен окончить ученье, такова была воля отца».
Когда же он наконец вернулся домой, он увидел, что мать очень постарела. Теперь она уже совсем не вставала с постели. Джон сел у ее кровати, и мать рассказала ему о последних днях отца.
– Он просил меня сказать тебе одну вещь, – говорила Алисия: – «Пусть Джон поймет, что мы не должны исчезнуть. Я хочу жить в своих потомках». И вскоре после этого у него начался бред. – Джон смотрел в окно, на круглый холм за домом. – Два дня твой отец не приходил в сознание. И он все время говорил о детях, только о детях. Он слышал, как они бегают вверх и вниз по лестнице, чувствовал, как они дергают одеяла на его кровати. Ему хотелось взять их на руки, Джон. А после, уже перед самым концом, видения рассеялись. Он был счастлив. Он сказал: «Я видел будущее. Все эти дети здесь будут. Я доволен, Алисия».
Джон сидел, опершись подбородком на руки. И тут мать, которая ни разу в жизни не восставала против чего бы то ни было, а всегда лишь просила подождать и предоставить все времени, вскинулась и заговорила с ним резко, почти грубо:
– Женись! – крикнула она. – Я хочу это видеть. Женись и возьми крепкую женщину, пусть рожает тебе детей. Я уже не могла родить после тебя. Я умерла бы, если б родила хоть одного. Поскорее разыщи себе жену. Я хочу ее видеть.
Она откинулась на подушки, но в глазах ее застыла тоска, и на лице не было той всегдашней улыбки.
Джон не женился целых полгода. Мать за это время так высохла, что превратилась в крохотный скелетик, обтянутый голубоватой, почти прозрачной кожей, и все же она продолжала цепляться за жизнь. Ее глаза с безмолвным укором следили за сыном. Ему было стыдно, когда он чувствовал на себе этот взгляд. Потом один из бывших сокурсников Джона приехал на Запад, чтобы присмотреть себе какое-нибудь дело, и привез с собой сестру. Они прогостили у Уайтсайдов месяц; к концу этого срока Джон сделал Уилле предложение, и она приняла его. Когда он рассказал об этом матери, та захотела поговорить с девушкой с глазу на глаз. Спустя полчаса Уилла вышла из комнаты больной с пылающими щеками.
– Что случилось, дорогая? – спросил Джон.
– Так, пустяки. Ничего не случилось. Твоя мама задала мне множество вопросов, а потом долго смотрела на меня.
– Она очень стара, – пояснил Джон. – И рассудок у нее тоже старый-старый.
Он пошел в комнату матери. С се лица уже ушло обеспокоенное, страдальческое выражение, и снова появилась прежняя лукавая, знающая улыбка.
– Все хорошо, Джон, – оказала она. – Мне хотелось бы поглядеть на детей, но я не смогу. Я и так уже слишком долго цеплялась за жизнь. Я устала.
Джон почти видел, как слабеет в ней цепкая воля. Ночью она начала бредить, а через три дня умерла, тихо и спокойно, словно во сне.
Джон Уайтсайд относился к дому несколько иначе, чем отец. Любил он его больше. Дом стал как бы его скорлупой. Точно так же, как мысли его могли покинуть чело и отправиться куда-то вдаль, так и сам он мог покинуть дом, но обязательно должен был в него вернуться. Каждые два года он заново белил его, работал в саду, подстригал буксовую изгородь. Он не унаследовал отцовской власти над долиной. Джон был мягче, ему не хватало отцовской убежденности. Когда ему приходилось решать какой-нибудь спор, он слишком уж дотошно вникал во все мелкие обстоятельства, о которых рассказывали обе стороны. Большая пенковая трубка теперь совсем уже потемнела, она стала черной с красноватым оттенком.
Уилла Уайтсайд сразу полюбила Райские Пастбища. Алисия держалась отчужденно и замкнуто, ее побаивались. Соседи редко видели ее, а когда это случалось, она обращалась с ними приветливо и ласково, была великодушна и тактична. Но в ее присутствии фермеры чувствовали себя крестьянами, пришедшими в замок.
Уилле нравилось ходить в гости к местным фермершам. Она любила пить крепкий чай у них на кухне и обсуждать эту неисчерпаемую и важную тему – домашнее хозяйство. Кулинарные советы Уилла собирала оптом. Отправляясь в гости, она всегда брала с собой блокнотик и записывала заветные рецепты. Соседки звали ее по имени и часто забегали к ней по утрам выпить чайку на кухне.
Возможно, что и Джон стал общительным отчасти под ее влиянием. Он не обладал тем непререкаемым авторитетом, которым пользовался всегда замкнутый Ричард. Джону нравились соседи. В жаркие летние дни он сидел на веранде в шезлонге и беседовал с теми, кто был в этот день свободен. Здесь обсуждалась местная политика, устраивались небольшие заседания за стаканом лимонада. На этой веранде формировалась общественная и политическая структура Райских Пастбищ, и создавалась она всегда весело.
Джон смотрел на все окружающее его с какой-то добродушной иронией, и благодаря этому жизнь обитателей долины, в отличие от большинства сельских районов, не была отравлена бушеванием политических страстей и яростной религиозной нетерпимостью. Если во время прений, которые вели между собой мужчины, разговор касался какого-нибудь события или бедствия, бывшего в то время притчей во языцех у всей страны или у всей долины, Джону нравилось вынести на террасу три толстые книги и прочесть вслух о том, как в древнем мире возникали подобные обстоятельства. Он любил древних так же горячо, как его отец.
К воскресному обеду приходили гости – какая-нибудь супружеская чета из живущих поблизости, случалось, забредал странствующий проповедник. Женщины помогали Уилле на кухне. Обедали в полдень. За обедом проповедник замечал, как жгучее пламя его миссии тихо угасает в атмосфере кроткой терпимости, а когда приносили де сорт и сидр, ревностный баптист от души хохотал над добродушными насмешками, которые отпускались здесь по поводу таинства крещения.
Все это доставляло Джону самое неподдельное удовольствие, но настоящая его жизнь протекала в гостиной. Кожаные кресла – каждая их выпуклость и впадина были воплощением уюта – казались ему частицей его самого. На стенах висели картины, он вырос вместе с ними. Это были гравюры: олень, путешественники в Швейцарских Альпах, горные козлы. Эти картины так вплелись в его жизнь, что он уже не замечал их, но если бы они исчезли, он почувствовал бы физическую боль, как при ампутации. Больше всего он любил вечера. В красном кирпичном камине горел нежаркий огонь, Джон сидел в кресле и поглаживал большую пенковую трубку. Время от времени он смазывал свою трубку – проводил ее полированной чашечкой вдоль носа. Он читал «Георгики» или «О сельском хозяйстве» Варрона, а Уилла сидела у своей лампы и, плотно сжав губы, вышивала цветы на салфеточках, которые она посылала на Рождество своим родственникам на Восток, получая от них взамен точно такие же.
Джон закрыл книгу и направился к конторке. Это была старинная конторка с крышкой на роликах, крышка вечно заедала, с ней пришлось повозиться. Внезапно она поддалась и с грохотом сдвинулась с места. Уилла разжала губы. С ее лица исчезло напряженное, страдальческое выражение, появлявшееся у нее, когда она над чем-нибудь старалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Не успели Уайтсайды поселиться в Райских Пастбищах, как сразу же стали самыми уважаемыми в деревне. Они были люди образованные, владели прекрасной фермой, и если их и нельзя было назвать богатыми, нужды в деньгах они не испытывали. А главное, они жили в красивом уютном доме. Этот дом был символом семьи – просторный, роскошный по тем временам, теплый, гостеприимный, белый. Он был очень большой и потому казался богатым, но главное, что возвышало его над другими домами в долине, – это белый цвет, а хозяева то и дело заново белили его, – белый цвет, который придавал ему вид замка среди деревенских домишек. Все местные жители восхищались белым особняком, а кроме того, он вызывал у них какое-то ощущение уверенности. В нем воплощались власть, образованность, здравое суждение, хорошие манеры. Глядя на этот дом, можно было сказать, что Ричард Уайтсайд – джентльмен, не способный на низкий, жестокий или неразумный поступок. Соседи гордились этим домом точно так, как арендаторы герцога гордятся герцогским замком. И хотя некоторые из местных жителей были богаче Уайтсайда, они, казалось, не сомневались, что не сумеют построить такой дом, даже если в точности его скопируют. Из-за дома-то главным образом Ричард и стал для здешних жителей сперва образцом хороших манер, а позже чем-то вроде неофициального судьи в их мелких разногласиях. Это доверие, которое питали к нему соседи, внушило и самому Ричарду нечто вроде отцовского чувства по отношению к ним. С годами он стал относиться ко всем местным событиям как к своим личным делам, и люди гордились этим.
Прошло пять лет, и внутреннее чувство подсказало Алисии, что она снова сможет иметь ребенка.
– Я позову врача, – сказал Ричард, когда она сообщила ему об этом. – Он скажет, опасно это или нет.
– Не надо, Ричард. Врачи ничего не понимают. Женщины знают себя лучше, чем врачи.
Ричард повиновался – он боялся того, что мог сказать ему доктор.
– В женщинах есть искра божия, – убеждал он себя. – Природа наделила женщину даром провидения, дабы род человеческий не угас.
Шесть месяцев все шло прекрасно, и вдруг наступили преждевременные роды. Доктор – за ним все же пришлось наконец послать, – был в такой ярости, что даже не стал разговаривать с Ричардом. Потянулись ужасные часы. Ричард сидел в гостиной, вцепившись в ручки кресла, и прислушивался к слабым вскрикиваниям, доносившимся сверху, из спальни. Лицо его стало серым. Это длилось много часов, потом вскрики умолкли. Ричард так отупел от мрачных предчувствий, что даже не поднял глаз, когда в комнату вошел доктор.
– Вытаскивайте свою бутылку, – устало проговорил врач. – И выпьем за вас, за идиота безмозглого.
Ричард молча глядел в пол. С минуту доктор сверлил его грозным взглядом, потом заговорил снова, но уже мягче:
– Ваша жена не умерла, один бог знает почему. Ей так досталось, что не выжил бы взвод солдат. Эти мне слабые женщины. Чудовищно живучи! Ребенок мертв!
Ему вдруг захотелось наказать Ричарда за то, что он не послышался его совета:
– Хоронить нечего, от него немного осталось.
Он резко повернулся и тут же вышел из дома, потому что очень не любил жалеть людей так, как он жалел сейчас Ричарда Уайтсайда.
Алисия осталась калекой. Маленький Джон не помнил того времени, когда его мать была здорова. Всегда, всегда, с тех пор как он себя помнил, отец на руках сносил ее вниз по лестнице и поднимал наверх. Разговаривала Алисия редко, но все чаще и чаще в глазах ее появлялась ироническая и мудрая усмешка. И, несмотря на свою беспомощность, она изумительно вела дом. Неотесанные деревенские девчонки, которые прислуживали в доме в ожидании того вожделенного часа, когда они сами станут замужними женщинами, являлись к ней за приказами перед каждой едой. И Алисия, лежа в кровати или сидя в качалке, правила всем.
Каждый вечер Ричард относил ее наверх, в спальню. Она лежала там, на своих белоснежных подушках, а он пододвигал к ней кресло, садился и, поглаживая ее ладонь, ждал, когда она уснет. Каждый вечер она спрашивала его:
– Ты доволен, Ричард?
– Доволен, – отвечал он.
И рассказывал ей о ферме и о соседях. Это было что-то вроде ежедневного отчета. Когда он начинал рассказывать, на лице ее появлялась улыбка, которая исчезала лишь, когда глаза ее закрывались, и Ричард гасил свет. Таков был ритуал.
Когда Джону исполнилось десять лет, ему устроили праздник. В доме собрались ребятишки со всей долины, они на цыпочках бродили по комнатам, тараща глаза на это великолепие, о котором они столько слышали. Алисия сидела на веранде.
– Почему вы себя так тихо ведете, дети? – спрашивала она. – Побегайте, поиграйте.
Но они не могли кричать и бегать в доме Уайтсайда. Это было бы все равно, что закричать в церкви. Когда гости обошли все комнаты, им стало уж совсем невмоготу. Они устремились в амбар, и их дикие вопли долетали оттуда до террасы, где сидела улыбающаяся Алисия.
Этим вечером, лежа в постели, Алисия спросила:
– Ты доволен, Ричард?
Его лицо все еще сияло от удовольствия, которое доставил ему приход гостей.
– Доволен, – ответил он.
– Не надо расстраиваться из-за детей, Ричард, – снова заговорила она. – Погоди немного. Все будет хорошо.
Он снова подумал, что она знает много, очень много; знает все.
– Погоди немного. Нет такого горя, которое не смягчилось бы, если немного подождать.
Ричард чувствовал, что она знает что-то более важное, чем он.
– Ждать уже недолго, – продолжала Алисия.
– Чего ждать?
– Как чего? Джона. Ему уже десять лет. Еще через десять он женится, и тогда... понимаешь? Научи его тому, что ты сам знаешь. Наша семья не погибнет, Ричард.
– Да, да, конечно. И дом не погибнет. Я начну читать ему Геродота. Он уже большой.
– Мне кажется, Миртл должна завтра прибраться в запасных спальнях. Их уже три месяца не проветривали.
На всю жизнь запомнил Джон Уайтсайд, как отец читал ему трех великих авторов: Геродота, Фукидида, Ксенофонта. Пенковая трубка была теперь ровного красновато-коричневого цвета.
– Здесь вся история, – говорил Ричард. – В этих трех книгах рассказано обо всем, на что способен человек. Здесь любовь и лицемерие, тупая бесчестность, ограниченность и отвага, благородство и печаль человечества. По этим книгам ты можешь судить о будущем, Джон, потому что на земле уже не случится ничего такого, о чем не рассказывали бы эти книги. Библия по сравнению с ними – лишь собрание разрозненных историй, созданных невежественным народом.
А еще Джону запомнилось, как отец относился к дому: он считал его символом семьи, храмом, воздвигнутым вокруг очага.
Джон был на последнем курсе Гарвардского университета, когда отец внезапно умер от пневмонии. Алисия написала сыну, чтобы он не приезжал, пока не кончится ученье.
«Ты не смог бы сделать больше того, что сделано, – писала она. – Ты должен окончить ученье, такова была воля отца».
Когда же он наконец вернулся домой, он увидел, что мать очень постарела. Теперь она уже совсем не вставала с постели. Джон сел у ее кровати, и мать рассказала ему о последних днях отца.
– Он просил меня сказать тебе одну вещь, – говорила Алисия: – «Пусть Джон поймет, что мы не должны исчезнуть. Я хочу жить в своих потомках». И вскоре после этого у него начался бред. – Джон смотрел в окно, на круглый холм за домом. – Два дня твой отец не приходил в сознание. И он все время говорил о детях, только о детях. Он слышал, как они бегают вверх и вниз по лестнице, чувствовал, как они дергают одеяла на его кровати. Ему хотелось взять их на руки, Джон. А после, уже перед самым концом, видения рассеялись. Он был счастлив. Он сказал: «Я видел будущее. Все эти дети здесь будут. Я доволен, Алисия».
Джон сидел, опершись подбородком на руки. И тут мать, которая ни разу в жизни не восставала против чего бы то ни было, а всегда лишь просила подождать и предоставить все времени, вскинулась и заговорила с ним резко, почти грубо:
– Женись! – крикнула она. – Я хочу это видеть. Женись и возьми крепкую женщину, пусть рожает тебе детей. Я уже не могла родить после тебя. Я умерла бы, если б родила хоть одного. Поскорее разыщи себе жену. Я хочу ее видеть.
Она откинулась на подушки, но в глазах ее застыла тоска, и на лице не было той всегдашней улыбки.
Джон не женился целых полгода. Мать за это время так высохла, что превратилась в крохотный скелетик, обтянутый голубоватой, почти прозрачной кожей, и все же она продолжала цепляться за жизнь. Ее глаза с безмолвным укором следили за сыном. Ему было стыдно, когда он чувствовал на себе этот взгляд. Потом один из бывших сокурсников Джона приехал на Запад, чтобы присмотреть себе какое-нибудь дело, и привез с собой сестру. Они прогостили у Уайтсайдов месяц; к концу этого срока Джон сделал Уилле предложение, и она приняла его. Когда он рассказал об этом матери, та захотела поговорить с девушкой с глазу на глаз. Спустя полчаса Уилла вышла из комнаты больной с пылающими щеками.
– Что случилось, дорогая? – спросил Джон.
– Так, пустяки. Ничего не случилось. Твоя мама задала мне множество вопросов, а потом долго смотрела на меня.
– Она очень стара, – пояснил Джон. – И рассудок у нее тоже старый-старый.
Он пошел в комнату матери. С се лица уже ушло обеспокоенное, страдальческое выражение, и снова появилась прежняя лукавая, знающая улыбка.
– Все хорошо, Джон, – оказала она. – Мне хотелось бы поглядеть на детей, но я не смогу. Я и так уже слишком долго цеплялась за жизнь. Я устала.
Джон почти видел, как слабеет в ней цепкая воля. Ночью она начала бредить, а через три дня умерла, тихо и спокойно, словно во сне.
Джон Уайтсайд относился к дому несколько иначе, чем отец. Любил он его больше. Дом стал как бы его скорлупой. Точно так же, как мысли его могли покинуть чело и отправиться куда-то вдаль, так и сам он мог покинуть дом, но обязательно должен был в него вернуться. Каждые два года он заново белил его, работал в саду, подстригал буксовую изгородь. Он не унаследовал отцовской власти над долиной. Джон был мягче, ему не хватало отцовской убежденности. Когда ему приходилось решать какой-нибудь спор, он слишком уж дотошно вникал во все мелкие обстоятельства, о которых рассказывали обе стороны. Большая пенковая трубка теперь совсем уже потемнела, она стала черной с красноватым оттенком.
Уилла Уайтсайд сразу полюбила Райские Пастбища. Алисия держалась отчужденно и замкнуто, ее побаивались. Соседи редко видели ее, а когда это случалось, она обращалась с ними приветливо и ласково, была великодушна и тактична. Но в ее присутствии фермеры чувствовали себя крестьянами, пришедшими в замок.
Уилле нравилось ходить в гости к местным фермершам. Она любила пить крепкий чай у них на кухне и обсуждать эту неисчерпаемую и важную тему – домашнее хозяйство. Кулинарные советы Уилла собирала оптом. Отправляясь в гости, она всегда брала с собой блокнотик и записывала заветные рецепты. Соседки звали ее по имени и часто забегали к ней по утрам выпить чайку на кухне.
Возможно, что и Джон стал общительным отчасти под ее влиянием. Он не обладал тем непререкаемым авторитетом, которым пользовался всегда замкнутый Ричард. Джону нравились соседи. В жаркие летние дни он сидел на веранде в шезлонге и беседовал с теми, кто был в этот день свободен. Здесь обсуждалась местная политика, устраивались небольшие заседания за стаканом лимонада. На этой веранде формировалась общественная и политическая структура Райских Пастбищ, и создавалась она всегда весело.
Джон смотрел на все окружающее его с какой-то добродушной иронией, и благодаря этому жизнь обитателей долины, в отличие от большинства сельских районов, не была отравлена бушеванием политических страстей и яростной религиозной нетерпимостью. Если во время прений, которые вели между собой мужчины, разговор касался какого-нибудь события или бедствия, бывшего в то время притчей во языцех у всей страны или у всей долины, Джону нравилось вынести на террасу три толстые книги и прочесть вслух о том, как в древнем мире возникали подобные обстоятельства. Он любил древних так же горячо, как его отец.
К воскресному обеду приходили гости – какая-нибудь супружеская чета из живущих поблизости, случалось, забредал странствующий проповедник. Женщины помогали Уилле на кухне. Обедали в полдень. За обедом проповедник замечал, как жгучее пламя его миссии тихо угасает в атмосфере кроткой терпимости, а когда приносили де сорт и сидр, ревностный баптист от души хохотал над добродушными насмешками, которые отпускались здесь по поводу таинства крещения.
Все это доставляло Джону самое неподдельное удовольствие, но настоящая его жизнь протекала в гостиной. Кожаные кресла – каждая их выпуклость и впадина были воплощением уюта – казались ему частицей его самого. На стенах висели картины, он вырос вместе с ними. Это были гравюры: олень, путешественники в Швейцарских Альпах, горные козлы. Эти картины так вплелись в его жизнь, что он уже не замечал их, но если бы они исчезли, он почувствовал бы физическую боль, как при ампутации. Больше всего он любил вечера. В красном кирпичном камине горел нежаркий огонь, Джон сидел в кресле и поглаживал большую пенковую трубку. Время от времени он смазывал свою трубку – проводил ее полированной чашечкой вдоль носа. Он читал «Георгики» или «О сельском хозяйстве» Варрона, а Уилла сидела у своей лампы и, плотно сжав губы, вышивала цветы на салфеточках, которые она посылала на Рождество своим родственникам на Восток, получая от них взамен точно такие же.
Джон закрыл книгу и направился к конторке. Это была старинная конторка с крышкой на роликах, крышка вечно заедала, с ней пришлось повозиться. Внезапно она поддалась и с грохотом сдвинулась с места. Уилла разжала губы. С ее лица исчезло напряженное, страдальческое выражение, появлявшееся у нее, когда она над чем-нибудь старалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25