– Ты женщина, а он, надо полагать, мужчина.
На следующее утро Реймонд вышел к завтраку какой то вялый и очень мало ел. Жена забеспокоилась.
– Рэй, наверно, у тебя голова так и не прошла. Тебе надо что-нибудь принять.
Реймонд оставил ее слова без внимания.
– Мне надо написать Эду, а я не знаю, как ему это объяснить.
– Я не поняла, чего ты не знаешь.
– Понимаешь, я боюсь, что я простыл. Я не знаю, может, я и к четвергу не поправлюсь, и тогда я не смогу поехать в Сан-Квентин. Дорога длинная. Надо будет ехать по мосту через залив, а там ветер очень холодный.
Миссис Бэнкс задумалась.
– Слушай, а чего ты его не попросишь как-нибудь приехать к нам? Он у нас никогда не бывал, а ты к нему столько раз ездил.
Лицо Реймонда прояснилось.
– А ведь правда! Это мысль. Я ведь много лет к нему езжу. Черкну-ка я ему письмецо, чтобы он приехал к нам в гости.
– И мы устроим для него пикник, – подхватила миссис Бэнкс.
Лицо Реймонда снова приобрело унылое выражение.
– Да нет, я думаю, не стоит. Близкие друзья встречаются, зачем же собирать толпу. Но пиво, например... ты просто не представляешь себе, до чего он любит пиво. Я черкну ему сейчас письмецо.
Он вытащил ручку, блокнотик и чернильницу. Но как только он взялся за перо, лицо его опять помрачнело.
– Чтоб он сдох, этот Мэнро! Так старался для него. И кто ж его знал, что он вдруг так струсит.
X
Пэт Хамберт родился, когда его родители были уже, что называется, людьми среднего возраста; а когда ему исполнилось двадцать лет, они стали старыми, брюзгливыми и злобными. Вся его жизнь проходила среди старческих недугов, болей и болезней, старческих жалоб и старческой сосредоточенности на себе. К его мнению родители относились пренебрежительно, потому что он был молодым. «Вот поживешь с наше, на все будешь по-другому смотреть», – так говорили они Пэту, когда он был еще мальчиком. Он вырос, и они возненавидели его молодость, ибо молодость избавлена от старческих хворей. Старость представлялась им неким высшим, почти божественным в своей непогрешимости состоянием. Даже ревматизм заслуживал всяческой похвалы – он был платой за глубокую старческую мудрость. Пэту вбили в голову, что ни в чем молодом нет ничего хорошего. Молодость – это всего лишь пора неумелой, робкой подготовки к блистательной старости. И молодость должна думать лишь о своем долге перед старостью, о долге уважения и благоговения. Старость же, напротив, уважения к молодости испытывать отнюдь не должна.
Когда Пэту было шестнадцать лет, на него свалили всю работу на ферме. Отец удалился от дел, воссел на кресло-качалку, стоявшую в гостиной у печки, и оттуда издавал свои эдикты – отдавал распоряжения, указания и критические замечания.
Хамберты обитали в старом, нескладно построенном доме из пяти комнат: постоянно запертая на замок большая гостиная, холодная и жуткая, как смерть; маленькая гостиная, душная, жаркая, где стоял невыносимый запах аптеки; две спальни и довольно просторная кухня. Старики, подсунув под себя подушки, сидели в качалках и костерили Пэта почем зря, если он забывал вовремя подбросить в печку дров. К концу жизни они его просто ненавидели, ненавидели за то, что он был молод.
Жили они долго. Пэту стукнуло тридцать, когда его родители (оба в один месяц) отправились на тот свет. Они вечно жаловались, вечно были недовольны своей жизнью и считали себя несчастными. Тем не менее они крепко цеплялись за это жалкое существование и умерли только после долгой борьбы.
Два месяца Пэт жил в сплошном кошмаре. Три недели он ухаживал за матерью. Она лежала неподвижно и шумно, хрипло дышала. Он укладывал ее поудобней, оправлял постель, а она следила за ним пристальным, укоризненным взглядом. Даже мертвая, она, казалось, глядела на него с осуждением.
Пэт открыл дверь большой гостиной: там шло отпевание, соседи рядами сидели у гроба и чинно слушали. Из спальни слышался раздраженный плач отца.
Сразу же после похорон слег отец, и Пэт ухаживал за ним еще три недели. А потом в гостиной был поставлен новый гроб, и чинные соседи снова явились на панихиду и расселись рядами у гроба. Когда родители Пэта были живы, большую гостиную всегда запирали на ключ и открывали только раз в месяц – прибраться. Жалюзи всегда были спущены, чтобы не выгорели на солнце зеленые ковры, посреди гостиной стоял столик на позолоченных ножках с мраморной столешницей, на нем тканная под гобелен скатерка (»Вечерний звон» Милле), а на ней Библия в тисненом переплете. По обе стороны от Библии помещались две приземистые вазы с букетами бессмертника. У стен в строгом порядке стояли четыре стула – два для гроба и два для посетителей. Кроме того, висели там еще три большие картины в позолоченных рамах – две были, собственно, не картины, а цветные увеличенные фотографии стариков Хамбертов с суровыми, неподвижными лицами. Сняты они были так мастерски, что непрошеный посетитель гостиной, где бы он ни остановился, все время чувствовал на себе их тяжелый взгляд. Третья картина изображала челн, в котором покоилось тело Элен []. Челн плыл по печальной мелководной реке, и край покрывала свешивался в воду. В углу стоял еще один столик, а на нем под высоким стеклянным колпаком сидели на вишневой ветке чучела трех иволг. Могильным холодом веяло от этой комнаты, и посещали ее только покойники и те, кто провожал их в последний путь. Это был своего рода домашний морг. Пэт помнил, как отсюда унесли на кладбище трех его теток и дядюшку.
На кладбище Пэт стоял тихо и смотрел, как его соседи возятся с могилой. Могила матери уже успела немного осесть, холмик прорезала зигзагообразная трещина. Соседи уже утрамбовали вторую могилу и похлопывали ладонями по холмику свежей земли. Они привыкли работать с землей и любили хорошую работу; борозда ли, могила – им было все равно. Приведя ее в полный порядок, они еще немного потоптались вокруг, что-то подправляя напоследок. Женщины уже разошлись и ожидали мужей около экипажей. Мужчины по очереди подходили к Пэту, чтобы пожать ему руку, и бормотали нечто сочувственное и печально-торжественное. Затем фургоны, коляски, тележки длинной процессией двинулись прочь и одна за другой скрылись из глаз. А Пэт все стоял и неподвижно смотрел на могилы. Он не знал, что ему делать. Никто теперь ничего от него не требовал.
Пряно пахло осенью, порывистый ветерок вдруг срывался с места и замирал на полпути. На кладбищенской ограде неподвижно сидели дикие голуби и все глядели в одну сторону. Ветер гнал по земле клочок старой потемневшей газеты. Клочок прилип к его ботинкам. Пэт наклонился, поднял бумажку, глянул на нее и кинул обратно. На дороге послышался стук колес. Т.Б. Аллен привязал лошадь к ограде и направился к Пэту. «А мы думали, ты нынче куда-нибудь пойдешь, – сказал он смущенно. – Хочешь, заходи к нам поужинать... А то и заночуешь».
Оцепенение, навалившееся на Пэта, наконец-то его отпустило. «Надо бы куда-нибудь отсюда уехать», – сказал он. Потом с трудом нащупал следующую мысль: «Что толку мне здесь торчать».
– Да, пожалуй, тебе лучше уехать, – сказал Аллен.
– Это трудно, мистер Аллен. Сдается мне, иной раз я хочу это забыть, а иногда, наоборот, мне нужно об этом помнить. Но уехать трудно, потому что если уедешь, то уж точно знаешь – все... конец...
– Слушай, а чего бы тебе в самом деле не зайти к нам поужинать?
Пэт перестал скрытничать и откровенно оказал:
– Я всю жизнь ужинал только дома. Они... – Он кивнул в сторону могил. – Они не любили выходить из дому, после того как стемнеет. Ночной воздух был им вреден.
– Так вот я и говорю, не лучше ли тебе у нас покушать. И не ходи ты нынче ночевать в свой пустой дом. Надо же себя хоть чуточку пожалеть. – Он схватил Пэта за руку и потащил к воротам. – Садись к себе в фургон и поезжай за мной. – Когда они выходили из ворот, мистер Аллен испытал некое элегическое настроение. – Хорошо умереть осенью, – сказал он. – Вот весной скверно помирать. Не знаешь, когда пройдут дожди и какой урожай будет, не знаешь. А осенью уже все кончено.
– Им это было без разницы, мистер Аллен. Они никогда не спрашивали меня, какой будет урожай. А дождя они терпеть не могли из-за ревматизма. Они просто хотели жить. Не знаю почему.
На ужин была холодная говядина, жареная картошка с луком и хлебный пудинг с изюмом. Миссис Аллен все время говорила о его родителях, вспоминала, какие это были хорошие, добрые люди, какой честный человек был его отец, какая знаменитая кулинарка была его мать. Пэт знал, что все это она выдумывает, чтобы утешить его, а ему сейчас это было не нужно. Он не испытывал горя. Что-то густое и тяжелое, как летаргический сон, навалилось на него, мешая говорить и двигаться.
Ему все вспоминалось, как во время похорон, когда поднимали стоявший на двух стульях гроб, один из носильщиков задел столик с мраморной столешницей, опрокинул вазу с бессмертниками и сдвинул Библию и тканную под гобелен скатерку. Пэт чувствовал, что приличия ради надо расставить все по прежним местам. Придвинуть стулья к стенкам, положить ровненько Библию. А потом снова запереть гостиную. В память о матери он должен был все это сделать.
Аллены уговаривали его переночевать, но он отказался. Немного погодя он, пожелав им довольно вяло доброй ночи, потащился запрягать лошадь. Над головой чернело холодное осеннее небо, покрытое яркими колючими звездами, надвигалась прохлада, и горы гудели, отдавая тепло. Сквозь оцепенение Пэт слышал цоканье копыт по дороге, крик ночных птиц, шелест ветра в опавшей листве. Но куда отчетливее звучали в его ушах голоса стариков. «Будет мороз, – говорил отец. – Ненавижу мороз... хуже крыс». Тут подключился голос матери: «Он еще говорит о крысах. Мне кажется, у нас в погребе завелись крысы. Интересно, Пэт поставил крысоловки? Я ему еще в том году велела их поставить, а он все забывает».
Пэт ответил:
– Я положил в погреб отраву. Так лучше.
«Лучше всего завести кошку, – раздался хнычущий голос матери. – Не понимаю, почему бы нам не завести кошку, а то и двух. У Пэта никогда не было кошек».
– Заводил я кошек, мама, но они предпочитают гоферов [], а потом вообще дичают и убегают из дома. Нельзя нам кошек тут держать.
Дом стоял черный и невыразимо мрачный. Пэт зажег лампу и развел в печке огонь, чтобы протопить кухню. Когда в печи загудело пламя, он опустился в кресло и наконец почувствовал себя уютно. Вот было бы хорошо, подумал он, перенести в кухню кровать и спать тут, возле печки. Привести дом в порядок можно и завтра или в конце концов как-нибудь в другой раз.
Когда он распахнул дверь в гостиную, на него накатила волна холодного безжизненного воздуха. В нос ударили запахи погребальных цветов, старости и лекарств. Он быстро прошел к себе в спальню, забрал раскладушку и перетащил в теплую, освещенную кухню.
Немного погодя Пэт задул лампу и лег спать. В печке тихо потрескивал огонь. Некоторое время было тихо, затем постепенно дом заполнили зловещие шорохи и шумы. Пэт лежал на раскладушке, похолодевший от страха, и прислушивался к звукам, которые доносились из гостиной, к скрипу качалок, к шумному дыханию стариков. Старый дом потрескивал, и хотя Пэт это понимал, он каждый раз вздрагивал, как сумасшедший, и весь взмок от холодной испарины. Тихий и какой-то пришибленный выбрался он из постели, запер дверь в гостиную и снова, дрожа, залез под одеяло. Стало очень тихо и очень одиноко.
Наутро Пэт проснулся со смутным ощущением, что ему предстоит исполнить неприятный долг. Он начал вспоминать, что же это за долг, и вспомнил. Да, конечно, Библия. Ее сдвинули, и теперь она лежит не на месте. Нужно положить ее так, как она лежала раньше. Потом надо поставить упавшую вазу с бессмертниками и прибраться в доме. Пэт сознавал, что все это он должен сделать, хотя ему ужасно не хотелось открывать дверь в гостиную. Его бросало в холод при одной мысли о том, что он там увидит: две качалки с продавленными подушками на сиденьях, стоящие по сторонам очага. Эти продавленные подушки словно хранили отпечаток тех, кто на них сидел. Он представил себе запахи старости, мазей, увядших цветов, поджидающие его по ту сторону двери. Но это его долг, надо его исполнить.
Он разжег огонь и приготовил завтрак. И вот, когда он пил горячий кофе, откуда ни возьмись вдруг нагрянули новые мысли, совсем для него непривычные. Необычные эти мысли сперва ошеломили его своей дерзостью и простотой.
«А зачем мне туда идти? – подумал он. – Ухаживать мне теперь не за кем, да и вообще там никого нет. Не хочу я туда идти и не пойду». Он почувствовал себя как мальчишка, который сбежал с уроков и отправился гулять в чудесный густой лес. Но, подавляя это чувство неожиданно обретенной свободы, в ушах у него зазвучал жалобный голос матери: «Пэту нужно прибрать в доме. Пэт неряха, ему на все наплевать».
И тут вдруг радость неповиновения вспыхнула в нем. «Ты умерла! – сказал он голосу. – Ты существуешь только в моем воображении. Никто теперь не ждет, что я что-то буду для него делать. Никто теперь не узнает, что я должен был что-то там сделать и не сделал. Не пойду я туда. И вообще никогда не пойду». И пока храбрость не покинула его, Пэт решительно подошел к двери, рывком вытащил ключ и забросил в густые заросли сорняков, растущие за домом. Он закрыл ставни на всех окнах, кроме кухонных, и накрепко прибил их большими гвоздями.
Но радость внезапно обретенной свободы продолжалась недолго. Днем он был занят на ферме, а поближе к вечеру начинал скучать по своим прежним обязанностям, которые так легко и привычно поглощали часы его досуга. Он понимал, что боится войти в дом, боится следов старческих тел на подушках и неровно лежащей Библии. Он запер в доме двух изможденных старых призраков, но запретить им тревожить его он был не властен.
В этот вечер, приготовив себе ужин, он сел возле печки. Жуткое, безысходное одиночество, как туман, окутало его. Он прислушивался к звукам старого дома. То здесь, то там что-то шуршало, потрескивало, постукивало. Он прислушивался с таким напряжением, что скоро смог различать, как за стеной скрипят, покачиваясь, качалки, а один раз даже отчетливо услыхал скрежет крышечки, которую отвинчивали от банки с мазью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25