- Убирайся вон из моего дома, - запустила в
ослепленного и оглушенного сыночка.
Запустила, и так прокляв на веки, начала падать,
оседать. Взмахнула рукой, качнула этажерку, отправила на
пол скрепок московских разноцветную баночку, костяшками
другой, зацепиться как будто даже и не пытаясь, по
оголившейся столешнице безвольно провела, и на бумагу, еще
дрожжать, шуршать не переставшую, упала, опрокинулась,
легла.
Пух.
Да, не готова оказалась к внезапной попытке
возмужания отпрыска Галина Александровна,
импровизировала буквально на ходу, но исключительно
удачно, во всяком случае негодник не где-нибудь оказался, а
на коленях подле нее, слова, секунду, может быть, всего назад
в его устах немыслимые просто, в волненьи страшном
повторяя:
- Мама, мамочка, что с тобой?
Нет, скорую она им вызвать не позволила. Чередой
размеренных, злых и коротких импульсов, предсердья
метрономом хладнокровным потешить лекаря, пропахшего
бензином и бессонницей, а вслед за ним и всю горластую
конюшню ординаторской Галина Александровна не
собиралась. Она хотела одного - услышать звук
молниеносного соприкосновения резцов, клыков и коренных,
она хотела, должна была любой ценой, немедленно и
непременно, убедиться в своей способности испуганную эту
ноту извлекать.
И что же, когда отец и сын укладывали маму на
кровать, она, сознание как будто обретая на мгновенье, вновь
приподнялась на локотке и, наградив отличника, красу и
гордость третьей школы словцом неласковым:
- Подлец, - в движение его челюсть ударом хлестким,
ловким, точным привела, и он, не то чтобы препятствовать
посмел, несчастный и отвернуться даже не попытался.
И не обмолвился, ни слова не сказал, не выдал тайну,
воспользовался просто родительким вояжем, отъездом
ежегодным на воды, и сорвался, спокойный, уверенный -
никто, никто исчезновенья не заметит, внезапно не нагрянет,
березовый, бутылочный, зеленый сумрак не спугнет в
панельной, однокомнатной хрущевке на улице кривой,
неправильной, в старинном городе губернском Томске, в
квартире, ключи от коей выдала племяннику, на пару дней для
процедуры этой сезона дачного спокойный распорядок
специально изменив, такая непохожая на мать, приветливая
вроде бы и добродушная как будто, Надежда Александровна,
родная тетя.
Да, явился, прикатил, познавший радость
незамысловатых па уан-степа, он возвратился, он приехал,
веселье дерзкое вкусить раскрепощающих движений
волшебных танцев - танго и бостона.
И вновь с ним вроде бы все ясно, но вот она, эта
ловкая и гибкая бестия, книгам предпочитавшая кино, а
разговорам долгим поцелуи, она, почему, увидев юного
студента, роскошной челкой летней беззаботной на нет
сумевшего свести высокий, круглый лоб, она, девчонка-
хулиганка, отчего не спряталась, не улизнула, не исчезла в
сельпо - тазов и ведер капище железных, оловянных, бочком,
бочком, не возвратилась, из-за решетки, едва проваренной и
паучком стыдливо и наивно скрепленной паутиной, с
ухмылкой нехорошей наблюдать, как невезучий дурачок,
бычок свой дососав, нелепо топчется, вершков остатки
жалкие сминая, и Ерофея, присевшего у драгоценных своих
труб, распросами нелепыми из равновесия выводя.
Ведь ей же нравились еще недавно, желанны были и
милы совсем другие. Долгоногие лыжники, короткопалые
борцы, здоровяки, атлеты, хамы, которых и приятно, и легко
водить за сапожки носов нечутких, гонять в буфет, морить
напрасными часами ожидания, игрою незатейливой в тупик
отчаянный загонять, все, что угодно, не дай лишь Бог
неосторожно в угрюмом темном коридоре у раздевалки
баскетбольной в суровые объятия в час поздний угодить.
Да, да, Валере нравились другие. И ей самой казалось
так. Вот ее мальчики, самоуверенные недоумки, лопоухие
драчуны. Казалось, да, покуда февральским вечером
негаданно-нежданно из озорства, шаля и балуясь, она, и вкус,
и запах не любившая в ту пору, уже успевшая однажды
слюнных желез запасы истощить в попытках выплевать
мгновенно скисшую, противную наредкость горечь, к двери,
проворно затворенной, без долгих размышлений прыгнула,
метнулась, и юношу из-под ресниц чудесных, золотистых, с
таким забавным недоверием взглянувшего, без всякого
стеснения, так запросто, как закадычного дружка, земелю,
попросила:
- А ну-ка, дай разок, другой дернуть.
(Давненько что-то я "Опала" не курила).
Но, впрочем, шалостью, забавной несуразностью
Валера увлечение свое внезапное считала и тогда, когда уже
без стука и предупреждения, обычным образом, из коридора
через класс (предусмотрительно не запертый) она входила
каждый вечер в обставленную необыкновенно, немецкой
мебелью специальной кафельной (гордость шефов -
коллектива южносибирской ГРЭС) лабораторию химическую,
беззвучно забиралась на высокий, нелепый, колченогий стул и
сквозь прозрачную перегородку смотрела на спиртовки
огоньками синими таинственно подсвеченные веки Алеши
Ермакова, отличника, красавчика, готовая, конечно, как
только подымет он глаза, как только оторвет от колб своих
дурацких и реторт, ему тотчас же показать невероятно
длинный, острый, красный, бессовестный язык.
Такая вот чертовка, шалаболка, и кто бы мог
подумать, что разлученная с голубчиком, она начнет
печалиться, грустить и прежних лет такие развлечения
желанные, прогулки, скажем, на моторной лодке в компании
отчаянных ухарей, соляркой пахнущих, лихих и конопатых, не
будут больше девичье сердечко весельем ненормальным,
диким наполнять.

И уж никак не ожидала Стася, что через ночь, а то и
кряду две, и три в начале первого едва лишь придется ей
прощаться с высоких чувств и слов прекрасным миром и
книгу закрывать, и свет гасить, вот так сюрприз, безумная
сестра Валера не рвется, как обычно, стыда не ведая и меры,
испытывать стогов высоких, свежих, темных мягкость под
сенью чудного кухонного набора "Пара мишек" свою
находчивость и ловкость проверять, увы, под самым носом
лежит вот и сегодня, невинно щурясь, огорченная как будто
бы всего лишь невозможностью в страну неверных сладких
грез отбыть без промедления.
Кстати, хотя знаток великий детских душ, пастырь,
наставник юношества строгий, Егор Георгиевич Старопанский
в беседе с руководительницей классной Валеры Додд Анютой,
Морилло Анной Алексеевной, и употребил разок, другой без
всякого сомнения и смущения, лишь не переставая удивляться
той неизменности, с которой тик обнажает верхний ряд зубов
у безнадежно старой девы, словечко мерзкое "шлюшонка", а
мама нашего героя, женщина с университетским дипломом и с
синим остробоким поплавком, вводя сестру Надежду в курс
дел семейных, назойливых шуршунчиков обычных
телефонных нисколько не стесняясь, речь уснащала совсем уж
жуткими глаголами из лексикона неистового протопопа,
Валерия Николаевна Додд, Лера, до встречи удивительной с
Алешей Ермаковым, еще ни разу, да, да, да, ни разу, прожив
на этом свете уже шестнадцать полных лет, не пробовала роль
подростковую субъекта на женскую извечную объекта
действия сменить.
А возможности были, и отрицать сие нет смысла.
Однажды над собой контроль внезапно потерял не
одноклассник даже, смущенный сумерек сгущением, не
обалдевший от речного воздуха сынок механизатора-
стахановца, а сам Андрей Андреевич Речко, крепыш ушастый,
учитель физкультуры, любимый тренер.
Перед финальным матчем спартакиады школьной
областной в Новокузнецке он, надо же, в полночный час ее
застал в пустынной душевой. Девичье розовое тело в горячих
и шальных плескалось струях, не по-дневному из черных
дырочек неровных уныло каплями сочившейся воды, а
вырывавшейся, хлеставшей, бившей.
О, честное слово, он хотел удалиться, выйти, бежать,
исчезнуть, но вместо этого, Бог знает почему, мочалку, мыло,
полотенце на облупившуюся рыжую скамейку положил и
молнию немецкой олимпийки стал разводить замочком синим.
Паршивка же, срам прикрывать не думая совсем,
лишь фыркнула, откинула со лба дурную прядь, из пены
водопада вынырнула и, глядя педагогу в очи, негромко, но
уверенно, шутить не собираясь явно, пообещала:
- Я так сейчас орать начну, Андреич, так заблажаю,
что слышно будет даже в Южке.
Вот так.
Глаза закрывать и смеяться, да, да, нелепым,
неуместным образом комочек горловой выталкивать на
волю,ее заставил человек, лишенный бицепсов свирепых и
образцово-показательной брюшины, совсем неопытный
парнишка-книгочей.
- Ты чего, что-то не так?
- Нет, ты молодец, молодец, Алешенька.
Через неделю пришло время забирать Стасю и они
поехали вместе, все на том же "Урале", зеленом лягушонке.
Валера в люльке, а Леша на скрипучей, неласковой беседке, да
и то лишь благодаря исключительной работе на сжатие,
кручение и разрыв резинового, в живот ему с остервенением
необъяснимым всю дорогу отчаянно и злобно целившего
черного кольца.
И вновь не повезло серьезной, целеустремленной,
хорошей девочке (библиотекарем решившей стать) Анастасии.
Не доехал Алексей до больницы.
- Эй, ты, - лихач рыжеволосый прокричал, у старого
вокзала тормозя, осаживая вдруг свой трехколесный вездеход,
- никак твоя электричка.
Короче, не увидела, в глаза не заглянула, и ныне в
растерянности совершенной пребывает, после того, как два
семестра, борясь с чудовищной зевотой, не сыну, а мамаше
смотрела честно в рот. Доценту Ермаковой Галине
Александровне.
А, может быть, и наоборот, кто знает, в приятном
состоянии, что характеризует превращение невинной толики
таежного высокомерия в непреходящее и всеобъемлющее
чувство превосходства над публикой нелепой городской.
Ну и ладно.
Итак, зеленая пыльная электричка уже ждала Алешу
на перроне, без всякого стеснения, цинично, приглашая из
тамбура зловонного прощальный кинуть взгляд на девочку
Валеру, которая бежать во след стучать начавшим буферам,
конечно же, не пожелала, зато успела нахально и бесстыдно
подмигнуть.
Адью.
Гуд бай.
И тут, как будто бы, сама собой напрашивается точка.
Двадцать шестого августа Валера вернулась в
Южносибирск, в привычный круг знакомых рож и глаз, в тот
самый, где представление о ней, как о любительнице игр
опасных и ощущений острых давно уже сложилось, бытовало
и после неприглядного скандала, оргвыводы имевшего
известные, определенно, не подлежало пересмотру.
Значит так, двадцать шестого августа она вернулась, а
третьего уже, представьте, сентября, ее, шалунью,
захмелевшую слегка на именинах развеселых подруги милой
Иры, не то галантно проводить пытались, не то во двор глухой
нечаянно завести два наглых лося белоглазых, братишки
Ивановы, в ту пору, впрочем, еще не смевшие персты ломать
и длани тонкие крутить прекрасным дамам, во тьму
несоглашавшимся идти походкой легкой. Первые, заметить
следует, в сибирском нашем далеке обладатели незабвенных
полуботинок "Саламандер" на каучуковом ходу.
Но ничего им не обломилось. Ни старшему,
гладколицему и очень простому, еще месяца два Валере
досаждавшему ночными телефонными звонками, ни
угреватому уроду младшему, желтозубому дегенерату,
однажды подловить ее сумевшему в нелепом месте на
Гагарина, где часовая мастерская соседствовала с женской
консультацией.
Да, кое-кто обманулся той осенью, не только парочка
жлобов, но и субчики потоньше, понаблюдательнее, и те
поверить не в силах оказались в возможность внезапной
перемены характера девицы такой общительной, невероятно
бойкой, и от того не одному обиженному чудилось, что
смесью жуткой гнева и презрения волокна миокарда, напитав
столь многих праведных сердец, плутовка Лера решила просто
осмотрительнее стать, иначе говоря, подлей, хитрей и
вероломней.
На самом деле, девочка Валера изменилась весьма
своеобразно. Некоторый прилив доселе ей не свойственной
совсем мечтательности, она таким ехидством замаскировала,
такой насмешливостью скрыла, какую, право, не будь она
милашкой красногубой, умевшей брючки синие "Монтана"
эффектно в сапожки на шпильке итальянской заправлять, ей
не простил бы, нет, никто и никогда.
Раз в десять дней примерно, случалось даже чаще, из
ящика почтового вместе с "Южбассом", унылым, желтым,
неприглядным, (несвежим, в общем, еще до подписания в
печать) Валера извлекала конверт с квадратиком условной
марки, гашеной суровым дегтем черным томского почтового
штемпеля.
(Невероятное явление само по себе, между прочим,
ибо до той поры лишь домоуправление состояло в переписке с
жильцами из номера второго по Кирова, 17а. Тов.Додда имел
обыкновение мордатый пергидрольный аноним ежеквартально
бумажкой бесстыдно озаглавленной "перерасчет" уведомлять
о своих вечных и прискорбных неладах с арифметикой.)
Итак, конвертов белых пермской фабрики "Госзнак" с
ландшафтами цветными любимой родины знавать еще не
приходилось стальному ящику с тремя отверстиями круглыми
и надписью фабричной "Для писем и газет".
Cтеснительный отличник, улыбчивый молчун,
биофизик вдумчивый, Алеша Ермаков, он оказался
однолюбом.
Послания его, как и речи, и это очень нравилось
спортсменке бывшей, пространностью особой, многословием
не отличались, и тем не менее, именно они питали,
постоянным делали ощущение чего-то славного, смешного,
необычного, то чувство, которое Валере случалось всякий раз
переживать, когда она из коридора светлого беззвучно
проникала во мрак таинственно подсвеченной лаборатории
химической.
Почти всегда это были открытки, но не цветы, не
зайчики, не флаги красные над башнями кремлевскими, нечто
(впоследствии он рассказывал, как заходил в старинный
книжный магазин на улице горбатой и, повинуясь импульсу
случайному, уж не Валерой ли за сотни километров к
проказам побуждаемый?, покупал чудеса, не предназначенные
вовсе для пересылки почтой). " Влюбленные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28