Получилось, скрывать не станем.
Не зря топтали травку утро целое, березовым дышали
ароматом рощи два мента, не то посуду собирали, не то
грибочки на супец.
Итак, уже к одиннадцати часам имел Андрей
Дементьев на руках три документа.
А. Гражданки Воропаевой Марины Викторовны
заявление о грабеже.
Б. Протокол допроса задержанной с поличным на
месте преступления Малюты Ирины Афанасьевны, студентки
курса первого мединститута.
и
В. Бумагу, которая свидетельствовала, безусловно,
сомненья, мучавшие девушку последние два дня,
галлюцинации, виденья, бред, оставили ее, хвала Создателю,
сон разума несчастного (без лишней суеты, поездок, встреч и
неизбежных возлияний) вдруг разрешился абсолютной
ясностью, внезапным осознанием содеянного, глубоким
сожалением и искренним раскаянием.
То есть, пусть снова под диктовку, но рукой тверезой
на сей-то раз Малюта Ира изложила, сиреневой приятной
пастой мотивы, побудившие ее оговорить, оклеветать солдата
срочной службы Диму Швец-Царева.
"... из чувства мести, ревности и с тайным намереньем
шантажировать в дальнейшем его и членов семьи указанного
молодого человека, для получения денежного выкупа..."
Да-с, ловко. Ну, а то, что девушка в теченье вечера
ему четырежды пыталась съездить по мусалу, значенья, в
общем, не имеет. Ведь не попала же, шалава.

ЖАНИС

А в это самое время свадьба пела и плясала всего-
навсего в двухстах пятидесяти километрах к западу. По
Красному проспекту города Новосибирска, по главной,
расцветавшей, зеленевшей артерии его, законам физиологии
нормальной вопреки плыли веселые и шумные отбросы
общества, участники вокально-инструментального ансамбля
популярного "Алые", ну, безусловно, "Паруса". Передовой
отряд эстрады молодежной изрядно укрепленный
поклонницами из числа аборигенов, горланя, па выделывая
несусветные, на полквартала растянувшись, все ж
продвигался, тем не менее, к заветной цели, гостинице на
берегу реки великой "Обь".
Тон в авангарде задавал блондин наружности
разгульной, но приятной, двух барышень за шейки с
нежностью придерживая (беленькая справа, черненькая
слева), он хрипом удалым вечерний воздух волновал,
подмигивать при этом успевая и той, что семенила, и той, что
шла вприпрыжку:
- Всевышний, купи мне
Газ двадцать четыре,
Все на колесах,
А я пилю пехом.
- И ножки, - подхватывал сзади еще один, лохматый,
живописный, отставший малость с дамой, пусть одной, но
боевой наредкость, умудрившейся уж две из трех возможных
молний кавалеру расстегнуть:
- И ножки устали, и нет больше сил,
Я жду в эту среду
Большой черный "Зил".
Гуляли добры молодцы, гудели, напитки по усам
текли. Кричали:
- Горько, - по случаю, не больше и не меньше,
бракосочетания руководителя прославленного коллектива,
композитора и пианиста, заряд несущего бодрящий оптимизма
социального и в жизни, и на сцене, Самылина Володи. Да,
правильно, красавца белокурого с физиономией не первой
свежести.
Буквально в день отлета, за пару часиков всего лишь
до первой дозы, полфлакона этого турне сибирско-
дальневосточного Владимир распростился с жизнью
холостой, то есть вступил в законный брак с буфетчицей из
клуба Трубного завода, смешной малышкой (имевшей, тем не
менее, необычайно развитые выпуклости млекопитающего
теплокровного), что незаметно за последние полгода,
колбаской укрепляя силы музыкантов между репетициями,
сменили джинсики сорокчетвертого, на юбочку сорокшестого,
ее на платьице сорок восьмого, а к лету (о-го-го) уже
строчился сарафан совсем невероятного размера.
Короче, записались, поцеловались, обнялись и
полетели - Анюта к маме, простынки на пеленки рвать, а Вова
гастролировать, медовый месяц, как никак.
Ля-ля-ля-аа! Ля-ля-ля-аа!
На славу отдыхал народ. Два гитариста, басист с
косицей, барабанщик в кепке, саксофонист, трубач, три
вокалиста и прочий персонал, включая двух рабочих сцены -
Аркашу Выхина и Ленчика Зухны.
Жив! В пьяной драке нож хулигана жизнь юную не
оборвал после того, как краля подлая хмельная над чувствами
поэта надругалась, ему в лицо швырнув куплетик гнусный.
Но, впрочем, кровь все же пролилась. Глаза залила
теплая водителя второго таксопарка города Южносибирска.
Не понял широколобый,с кем жизнь свела.
- Заправишь? - спросил его, сидевшего, курившего, о
чем-то говорившего с таким же чебуреками затаренным
козлом, нелепый псих с трясущимися синими губищами:
- А шел бы ты... - ответил коротко, не поворачивая
чана, шеф.
- Вот деньги, - пытался Леня в приоткрытое окошко
сунуть последнюю несвежую купюру.
- Не понял? На хер, парень, на хер...
И тут соединилось все, и день, и жизнь, и мелкие
обиды, и большие, и воздух - божественный ночной эфир
сменил внезапно состоянье агрегатное, стал жидким, липким,
едким, вязким и, задыхаясь, Зух согнулся у облупившегося
булочной угла, поднял бесхозный, от дома отвалившийся
обломок кирпича и с ловкостью необычайной для художника,
мечтателя, идеалиста, пустил кусок шершавого в синь
лобовую бурчавшей мирно "Волги".
Хрясь! Шварк!
- Ублюдок! Ты ж убил, подонок, человека.
- Поймаю! Все равно поймаю! Стой!
Попробуй. Двор, площадка детская, щель между
гаражами и будкой трансформаторной, скрип гравия,
скамейки, вросшие в песок, вонючая и длинная (исписанные
стены) подворотня овощного, проспект Советский - поперек,
склад тары ломаной мясного и мусорные баки "Жаворонка",
вновь гаражи, ограда школьной спортплощадки, кустов
колючих хруст, дерьмо собачье, крышки погребов, сруб,
государством охраняемый, опять свет - улица, бульвар Героя
Революции, стрелою в тень общежития "Азота", дыра в
железных прутьях яслей "Восход", сырой суглинок вдоль
свежевырытой траншеи, карагачей полночный шорох - все.
Дом, подъезд, этаж четвертый, дверь с цифрой 36, едва
рябящей под всех цветов бессчетными слоями краски.
Зухны дышал. Он втягивал в себя весь кислород из
кухни, ванной, из-под двери соседской, из темноты отцовской
комнаты незапертой, весь-весь до капельки вбирал последней
и, выпустив, молекулам истерзанным в прихожей даже
разбежаться не давал, вновь втягивал, открытым ртом хватал,
хватал...
И вдруг остановился, замер, рука по стенке чиркнула
и сполз на пыльный половичок...
Ш-шшшшш.
Но, нет, не умер, не умер, пороком врожденным
сердца от армии избавленный искатель истины и правды.
Через полчаса уже стоял у изголовья спящего в носках и
брюках на кровати неразобранной отца и выворачивал
карманы родительского пиджачка. Семнадцать рубчиков с
копейками (улов довольно скромный) - все, что осталось от
вчерашнего аванса. Своя десятка, немного серебра -
тридцатник, в общем.
Пошел к себе. Взял сумку польскую потертую с
ремнем через плечо, а положить в нутро клеенчатое нечего.
Две пленки, прошлогодняя готовая, и новая (вторая копия),
вокал пока что не записан. Гитара у Димона, распятие продал.
Да, продал, вспомнил, единственное нищего жилища
украшенье. Подарок урки.
- Держи, мля, тезка. Тебе. Молиться станешь -
вспомни обо мне.
А Леня и не собирался, и не умел. Просто держал на
самом видном месте, между кроватью и столом, войдешь и
первое, что видишь, крест, на зло их комсомольским флагам,
грамотам, значкам. Просто пусть знают, я не ваш.
Да, продал. Продал, но не отдал. И не отдаст.
На, выкуси, приятель. Ищи-свищи.
Еще он взял на кухне полбуханки хлеба и пару
луковиц соседских (в мешке их много - не заметят). Записок
не писал и не присаживался на дорожку, дверь щелкнула и
радужным пульсирующим нимбом в подъезде лампа встретила
сороковаттная.
А на улице все повторилось. Игла пронзила, прошила
почку, легкое, стальная беспощадная, и носик высунула у
ключицы. И чем дышал Зух целый час? Как насекомое,
наверно, пупырышками, бугорками, порами, к скамейке
пригвозженный под желтыми плафонами, шарами
сливочными Советского проспекта.
Ау, братва! Вон он, сечешь, у клуба, там, разлегся,
развалился на левой, сука, видишь? Ату, его! Мочи ботинками
- рант пластиковый, ключами гаечными - зуб железный,
белобилетника, косящего, шлангующего. Получи!
Никто не тронул. Милиция проехала разок, но
озабоченная чем-то совсем другим, не тормознула даже. А
огоньки зеленые шныряли по хлебному проспекту Ленина,
похоже. Не посылали граждан, жаждущих забыться, а спрос
насущный удовлетворяли, и между делом, между прочим,
ловили диспетчера ночного ды-ды-ды, докладывавшего
сколько понадобилось швов, чтобы стянуть в рубец багровый
раскроенную камнем шкуру.
- Да как он выглядел, скажи хоть?
- Ох, не запомнил Шура, высокий, говорит, и волос
длинный.
- Ну их полгорода таких.
В конце-концов поднялся и пошел, доплелся,
дотащился до голубого на заре автовокзала. В пять тридцать,
раньше всех, машина уходила в Энск, на ней, закрыв глаза, и
ноги подогнув, словно счастливый, не ведающий горя
эмбрион, Зух и уехал.
И словно вырвался, два приступа за вечер, таких, что
раз в три года только до сих пор напоминали, торопись, твой
век недолог, а путь длинен, иди, иди, иди, это
предупреждение, последнее, но ясное, беги. И убежал, ноги
унес, спас душу и бренное вместилище ее, четыре с лишним
часа летел над гладью, битумом политой, словно обрел
счастливо и заслуженно ту линию, потерянную в океане на
пути от берега до берега Великого, подхватил и снова вел на
Запад, снова вел, пространство рассекая, вспарывая, и музыке
внимал, что заполняла пустоту. Соединяя несоединимое, два
голоса стелились за спиной - Бобби МакГи и Мегги МакГилл,
слов только, как ни старался, и этой песни не расслышал.
И все. Четыре часика всего лишь чистоты и ясности
во чреве автобуса, в позе плода. Но, не дано было родиться
снова, распалась нить, затихла песня давным-давно, давным-
давно, ну, а судьба жестока к живущим грезами, ее железной
воле вопреки.
- Зух! Леня! - сомнамбулу по Красному проспекту
кочумавшую окликнул кто-то, лег тенью, путь загородил и
ящик пива, динь-динь-динь, поставил под ноги.
- Аркаша... - разъехался, распался слабый кокон, и
шнобель Ленин явился на посмешище, открылся белу свету.
- Вот встреча! Надо же... - пред беглецом с поклажей
легкой стоял Аркадий Выхин в куртке тертой, таких же дудках
и тенниске с цветочком лилии - три лепестка. Аркаша-лабух,
распущенной всем в назиданье группы школьной, уехавший
после десятого к отцу в Москву.
- А? Я? Нет.. так... проездом... а ты?
- Вот с ними, с дядькой разъезжаю, - кивнул Аркадий
головой. Зух бросил взгляд в указанную сторону и вычленил
из кутерьмы весенней безошибочно автобус быстроходный,
сработанный на берегах Дуная (но не на совесть, как
выяснится вскоре, увы и ах). "Икарус", но не красно-белый
межгортрансовский, а сине-голубой БММТ "Спутник" на сей
раз. Нахальный люд в одеждах праздничных, кучкуясь у двери
открытой, напиток пузырящийся вливал в гогочущие глотки.
- "Алые Паруса".
- Играешь с ними?
- Нет, аппарат ворочаю, отец пристроил...
Тут бы расстаться:
- Ну, давай, - отплыть, отчалить, окунуться снова в
души таинственной глубины, чтоб среди водорослей и рыб
понять течений, сумрака и света деликатную природу и
смыслом преисполнившись, явиться, вынырнуть спокойным,
цельным, неприступным.
Я утром проснулся
И понял, что умер,
Что нет меня больше
И мне хорошо.
Не вышло... А, может быть, кто знает, как раз и
получилось, и Проведение тут вмешалось, чтоб он не
потерялся на дороге, ведущий в никуда, не обнаружил пустоту
и впереди, и сзади, а навсегда остался здесь с надеждой
чудной, верой в существование мечты.
Так или иначе, четыре с небольшим часа было
отпущено ему.
- Никак, увидел земляка? - племяннику Владимир
подмигнул, лишая на ходу гигиенического целофана
"Столичных" пачку.
- Дядя Володя, это... ну, помните... я пленку вам
крутил... вы еще говорили, кое-что взять можно было бы...
попробовать. Ну, помните. Она Мосфильм?
- А, ну, ну, ну... я партизан, я шпион...
Итак, первая бутылка напитка слабогазированного
была опростана прямо на месте, благо у ног услужливо и
терпеливо конца беседы дожидался ящик из голубого
пластика.
А следующая уже в автобусе.
"Кавказ" рванули после того, как заявление Зух
написал зелеными чернилами на беленьком листочке из
блокнота администратора "прошу принять меня..."
- Давай, счас месячишко покантуешься рабочим, а
дальше видно будет.
К вечернему концерту уже такие смеси сердце Лени
омывали, что в грим-уборной он гитару взял чужую и запел, и
странным образом сей перфоманс подействовал на банду,
слаженно и без забот привыкшую шагать от первого аккорда к
третьему, оп, кругом марш:
Дружба - огромный материк,
Там молодость обрел старик
И к юноше там вновь и вновь
Приходит чистая любовь.
Вообразите. Один заставил палочками буковыми
жить, волноваться крышку черную от ящика дорожного,
другой сестрицы басовые толстые светиться, вздрагивать и
замирать, а третий поддакнул, подтянул, дыханьем обогрев
стальные лепестки губной гармошки:
Я утром проснулся,
Я утром проснулся,
Я утром проснулся
И понял, что умер.
И Леню хлопали и по плечам, и по спине, и кто-то
волосы ему взъерошил, а после трубач схохмил удачно, и снял
несвойственный и даже вредный коллективу чересчур
серьезный стеб. Короче, потянулись со смешками за кулисы.
- Пора, народ, - в общем, никто не видел и не слышал,
как колобком пытался выкатиться, выпрыгнуть в стульчак
немытый плюхнуться желудок, да горло рваное мешало.
Пам! Пу-бу-бу, пу-бу-бу, пу-бу-бу! Па! Та-та!
И отключился. Вернее, себя запомнил у изъеденного
серебра общественного зеркала, над головой малиновый
излом уж электричество не силится до желтизны
шестидесятисвечовой раззадорить, раскалить, а на лице, на
коже застыли капельки воды, не смачивая серую, по голубой
не расстекаясь.
И нет меня больше,
И нет меня больше,
И нет меня больше,
И мне хорошо.
А ночью снова жрал, давился, а заглотив, плевал
угрюмо, цедил слюну паучью и слушал лажовщиков,
старавшихся известным и безотказным способом избавиться
от странных и ненужных чувств, которые он, Леня, своим ад
либитумом предконцерным навеял невзначай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28