Здоровым не был никогда, а семилеткой зимой за
братьями на речку увязался. И они, понятно, хороши, два лба,
нет, чтобы сразу без затей прогнать у дома, решили в прятки
поиграть с мальцом, вот и пришлось вместо холодных
жестянок сонных из аккуратных лунок тащить из полыньи
дымящейся орущего, не только шапку и пимы, а их обоих
наровившего, как-будто, утопить Ивана.
Два месяца провел в больнице в городе. Как уж и чем
там пичкали, Бог знает, но кашлять начал еще в машине.
Вроде бы и лето было жаркое, и делать ничего не заставляли,
а осенью пришлось везти опять.
Иван записку написал к какому-то Семену
Леопольдовичу Шимкису.
- Что, Эмма, вылечит, в Семена перекрестишь?
Обиделась. Через год, когда уже в Южносибирск не
то к Андрею Афанасьевичу, не то к Афанасию Андреевичу
собиралась, шутить не стал. Молчал. И что тут скажешь, если
и так уже все ясно, пропал парнишка, загубили. Ну, разве при
таком внимании, с такими нежностями из пацана хоть что-то
путное получится?
Конечно, нет.
В общем, год без малого в тубинтернате-санатории
провел и вернулся с хорошими анализами, но совершенным
барчуком и белоручкой. И, плюс к тому, не тронь его. Кролей
и тех кормить ни-ни, пусть лучше полежит.
Эээээх!
- Значит едешь-таки в институт?
- Угу.
- Смотри, как знаешь, только денег не дам ни копейки.
Мать дала. Сорок рублей. Всю жизнь, наверное,
полушки собирала. И провожать пошла на попутку до Белова.
- Ты ехай, Ваня, готлестерер не слушай.
Черт, если б вместе с именем еще бы и свою фамилию
девичью сыну подарила Эмма Вирховски, да, разве нарекли
Ивана сволочи общажные Госстрахом. По-крайней мере за
пархатого уж точно никто б не принимал.
Его белокурого, голубоглазого арийца. Собственно до
того, как стал Иван общественником, связал свою жизнь с
союзом ленинским, бедняга и вообразить не мог, что этакая
чушь собачья вообще возможна.
И тем не менее, с завидным постоянством, тем, кто по
зову сердца и долгу службы, чернильной путанкой
сиреневыми кренделями украшал углы бумажек официальных,
за инициалами невинными И.Р. перед фамилией саксонской
Закс мерещился не Иоган Рудольфович, сын одноглазого
часовщика, и не Иозеф Рихардович, неразговорчивый потомок
саратовского кузнеца, нет, обязательно велеричивый и
нахальный Исаак Рувимович, огромный шнобель, харя хитрая
и родственники в Тель-Авиве.
Да, покуда не окунулся с головой Иван в энтузиазма
гущу, весь не отдался борьбе за юные умы, не стал
проводником идей великих и бессмертных, он и не
подозревал, какие подлые, коварные и гнусные враги,
объединенные порукой племенной, узами кровными, у него, у
преданного делу подчинения меньшинства большинству
душой и телом, на этом свете есть.
Ну, а без борьбы, без равнения ежедневного на
идеалы светлые, Иван попросту не мог. То есть лишился бы
буквально и средств к существованию, и крова.
Увы, хоть и наплел в деревне младший Закс чего-то
про маркшейдера, балл, набранный при поступлении не
оставлял ему надежды искусством землемера овладеть,
хорошо, что подсказали, и он успел за день до срока, роковой
черты, буквально чудом, документы перенести и принят был
на технологию пропащую, унылую, разработки рудных
месторождений. Но и ремеслу нехитрому "брать больше,
кидать дальше" учиться не по силам оказалось Ване.
Вот тогда-то и открыл ему Тимоха, благодетель,
способ стипендию при неудах иметь и жить в общаге в
комнате отдельной.
- Шустри, шустри, будь под рукой и на виду.
Год продержался Ваня, а к четвертому семестру, все,
казаться стало, выгонят без вариантов, и снова спас Тимоха,
придумал академ и посадил на место второго, освобожденного
секретаря.
Ах, времечко какое было, рос, капитал, багаж
копился, и, елы-палы, все коту под хвост. В сентябре Толю в
обком забрали, явился в октябре Устрялов солидность
придавать.
- Здгаствуйте.
(Да, такой же он Устрялов, как Кузня - Кузнецов)
Василий Александрович - так и поверил Ваня.
- Хогошо, хогошо.
Чернявый, глаза карие, и нос горбатый, всю зиму
дурака валял, смотрел, как Ваня прогибается, невиданную
демонстрирует, показывает преданность, а в апреле за одну
неделю всего лишил. Был Ваня вторым лицом в ячейке
организации общественной, отвественным за верность
идеалам, то есть с кем надо имел контакт понятный тесный,
это с одной стороны, а с другой, президентом дискоклуба
состоял, заслуженной любовью широких масс мог
наслаждаться. А что теперь? Хорошо Настасья Алексеевна,
комендант общежития, его взяла мести дорожки, дворником,
деньжата хоть какие-то и комната осталась. А впереди - тоска,
курсовики, зачетов пять и три экзамена. Короче, шансов
никаких даже до годовщины Октября ближайшей в науки
горной храме продержаться.
Так что обрадовался, ох, как обрадовался Госстрах,
когда вся эта кутерьма вокруг большого бюста началась. Нет,
вылупились синенькие не случайно, не просто так глазенки
Ильича люминисцентною гуашью заиграли, теперь их всех,
всех до одного, на воду чистую Иван, какие могут быть
сомненья, выведет.
В общем, сочинил Ванюша два письма, и подписался,
открыто, честно, Иван Закс, без отчества, но имя полностью,
пускай удостоверятся. Одно о положении в комсомольской
организации ЮГИ, второе о личности и гнусной деятельности
Натана Израилевича Кузнецова.
Мало того, что человек этот, взявшийся руководить
воспитательно-массовой работой, политически
неблагонадежен и морально неустойчив, этот Иуда без-
смазки-верткий, попросту вор. Да, утащил к себе домой
общественный, на смотре-конкурсе всем институтом
завоеванный магнитофон высшего класса "Илеть".
Ну, ясно, ясно и понятно, готов был Ваня, только
позовите, объяснить откуда что растет. Но...
Не звали. Таскали всех, в полном составе комитет,
полдискоклуба, СТЭМ, кто только не ходил к товарищу
специальному юлить, кривить душой, лукавить, врать. А Вани,
Госстраха, бывшего второго секретаря и президента как бы и
не существовало вовсе. Его, и Игорька Кима.
Впрочем, кто его знает, Потомка. Он парень
скользкий, азиат, скуластый чурка. Тогда в апреле сразу Ваню
продал. Еще бы, ему-то что, как распределял билеты и
пригласительные, девчонок у дверей сортировал, так и остался
при своем, при шкурном интересе.
Или вот сейчас, неделю пили вместе, а позавчера
пропал, исчез, вторую ночь в общагу не приходит...
Определенно заговор! Коварнейшие происки,
предательские козни, ох, мало Гитлер их стрелял, фашист,
собака, за дело взялся - делай до конца. Иль не по силам
просто человеку с ордою дьявольской сражаться? Погубят,
погубят, только тронь.
- Ким, сука!
Никого.
"Неужто и Потомок тоже..." - уныло думал Ваня, в
трусах зеленых и майке кремовой на панцирной кровати сидя.
Никто за стенкою не отзывался на стук настойчивый и
кулаком, и пяткой, не реагировал, и в сердце венозная, густая
пребывала ненависть, а в душе тоска туманом кислым,
нехорошим поднималась.
Потомок, ладно, можно пережить, но вместе с ним,
козлом, внезапно улетучились и деньги. Капуста, башли,
грязь, купюры, которыми, миф о происхожденьи небесном,
царском, оправдывая словно, сорил дружины институтской
комсомольско-молодежной командир, без сожалений тратил,
не считая. (Легко быть щедрым, если после каждой дискотеки,
хоть не закуривай, бумажки потные, пятерочки, да
трюльнички, так и выпархивают из карманов, гнусные, ловить
не успеваешь).
Поил. Поил, кормил, сознаемся, последнюю неделю
Госстраха Ким, своих же денег у Ивана оставалось шесть
рублей, и половину, мать родная, он, несчастный, уже вчера
истратил.
В общем, немедленно за первым утренним стаканом
просил измученный борьбой бесплодной организм второй, но
опрокинешь, засосешь, искрой черешневой, бордовой,
соблазняющий, манящий элексир - не хватит, не хватит точно
пузыря до ужина, сгорит до срока сок закавказкой падалицы
мелкой, и что тогда, чем встретишь угреватую луну, когда за
форточку зацепится полночной репой.
- Пушнину сдай! - бес подбивал писклявым голоском
на безрассудство.
- Позора больше, все равно нигде не принимают, -
хрипел, за правым спрятавшись плечом ангел-хранитель.
Вот.
Вот в какой момент трагического раздвоения,
внутренней борьбы (печенка примеривается к селезенке, и
почку укусить аппендикс норовит) некто стеснительный и
скромный три точки, два тире отбил с той стороны входной
двери.
- Кто там?
- Из деканата, - открытым текстом сообщил,
растолковал значение таинственных сигналов знакомый
птичий голос:
- Да открывай же... Распишись, Иван, - курносая
Натуля, секретарша технологического потупилась, то есть
взгляд сам собой упал, приклеился, остановился на гладких,
бледно-голубых конечностях разжалованного, попавшего в
немилось вожака.
- Где? - вертя бумажек пару, не понимает Ваня, что
плоть его сиротская, нелепо обнаженная, сегодня за обедом
под компот пойдет у младшего, падежных окончаний
наглотавшегося, предлогами, приставками по горло сытого,
печатающего, тык-тык-тык, персонала.
- Ну, там вот, видишь, "получил".
- А, тут...
- Мне эту, тебе эту. До свиданья.
"Тов. Закс И.Р. Сегодня в 15.35 Вас примет ректор
ЮГИ, доктор технических наук, профессор М.С. Сатаров по
Вашей просьбе".
Читал, читал и вдруг дошло. Разобрались, родные.
Оценили, ждут. Эх, хрустнул пальцами, присел, привстал,
сквозь дым сомнений в ясность прошагал, да, полстакана
ровно, и все, ни грамма больше. Для плавности движений и
четкости мышленья, безусловно. Допил и бриться, мыться,
гладить брюки, носки в порядок приводить.
День занимался исключительный.
Об этом думал мелкозвездный офицер Виктор
Михайлович Макунько, меж фетровых и шерстяных,
бесформенных и неуклюжих, достойно пронося свой головной
убор, кепчонку восьмиклинку из хлопка и полиамида на
шелковой подкладке.
Вдоль по Советскому проспекту мужчина шел, в
витринах тканей столбенели манекены, игрушки строились в
ряды за стеклами "Весны", затем приветствовали пешехода
барсуки, сурки, орудия ремесел сибирского крестьянства,
линявшие, черневшие на стендах музея краеведческого и,
наконец, екатерининская пушка салютовала свежими
окурками, что прислюнявили полночные гуляки к сосновой
пробке, вбитой некогда хранителем заботливым бандуре
черной в жерло боевое.
Ура!
Шел брать товарищ Макунько удачу, страуса,
хохлатого павлина сегодня должен был схватить за хвост
рукою медной культуриста-велосипедиста бесстрашный
лейтенант. И, но-оооо! Вперед, поехали, где шило, где мундир
парадный, мама, вскипел в бокале полусладкий,
новосибирский сводный брат напитка "Буратино" и золотинки
две с гвардейской пробою Гоззнака (одну на правый, и одну на
левый) из моря пена вынесла, к ногам швырнула сына твоего.
Впрочем, нет, шампанского не будет, не будет
углекислота спиралью белой завиваться, хрусталь тяжелый
холодя, желчь скатится скупой слезой, и в пересохших глотках
запершит противно. Все, это максимум, чего мог от коллег по
управленью ожидать Виктор Михайлович.
Да, не любили, не жаловали перспективного
соратники, неспешной, кропотливой работы мастера. Ни в
грош не ставили, завидовали, Бог им судья. На самом деле
просто невезение, судьбы гримаса, бессовестной фортуны
неурезанный лизун, преподло увлажнивший нижнюю губу и
даже родинку на подбородке, у-тю-тю, в тьму-таракань
загнали, заставили отличника б-вой и по-ческой подготовки Т-
ского училища связи К-та Г-т-ой Б-ти начать оперативно-
превентивную работу не в столице многомиллионной, скажем,
а в городе, где всех нестойких политически, на ложь, посулы
падких, незрелых, инстинктов не изживших, с червоточинкой
в душе, включая зачатых, но нерожденных, всего-то было
сорок восемь тысяч двести пятнадцать человек.
Увы, увы, внук вертухая, сверхсрочника-героя,
потомок особиста, племянник полковника в костюме-тройке,
поверить невозможно, начал там, где по традиции
заканчивают, ужас, в дыре, в шахтерском городке -рцке. С
задатками такими, родословной, подумать только, впрочем, от
дедушки остались грамоты, медалей двести грамм и
следопытов юных интерес к судьбе изъятого из поросячьей
кобуры на вечное хранение в специальном фонде пистолета
именного, системы старой, но прославленной ТТ.
На деда серьезно рассчитывать нельзя было. А на
отца, родителя, тем более, собственно, Виктор Михайлович
без колебаний бы отрекся от капитана рыжего, пропившего и
ум, и честь, и совесть - святое, бордовый коленкор, а
развернешь - щит Токтамыша, меч Александра Невского, но
времена прошли решений легких и простых. Так что:
- После художеств макуньковских, - не осуждала мать
родного брата, приблизить не спешившего к себе, столичному,
синелампасному, сына сестры:
- Любой тут поневоле осторожничать начнет, но
ничего, у Алексея сердце доброе, он только так, для вида
строжится, но сына моего не бросит, будь спокоен.
И не ошиблась, все верно, пригляделся, испытал на
прочность в изъеденном, источенном колючей, мелкой пылью
угольной -рцке и двинул сразу, резко, в областное управление,
на место хлебное, куратором учебного (студентов только
десять тысяч) заведенья. Плюс ассистенты сторублевые,
преподаватели с нагрузкой "за двадцать академических часов
в неделю", в общем, народ такой, что только успевай
докладывать, подписывать, подклеивать и подшивать. Не
хочешь, а отличишься. Определенно таилось нечто,
поджидало Виктора Михайловича в паркетных (нечищенных и
безобразных) коридорах дома бесконечного, раннехрущевской
вольности, развязности невероятной в плане, казалось, право,
пролетарий утомленный, горнорабочий - гегемона
представитель, вихры склонил у скверика на улице Весенняя,
при этом попу с аркой и крыльцом бесцеремонно выкатил на
площадь Первопроходца Волкова, а ноги в сапогах резиновых
устало вытянул во всю длину Демьяна Бедного.
А молодого-о-о коного-о-она-аа, несут с пробитой
головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28