Вы знакомы с ним?
Узнав, что у меня есть книги Павла Григорьевича с дружескими
автографами, Роман окончательно сбросил с себя путы скованности и, не
обращая внимания на окружающих, тут же, на лондонской улице, внятно
произнес строки Антокольского:
Как это ни печально, я не знаю
Ни прадеда, ни деда своего.
Меж нами связь нарушена сквозная,
Само собой оборвалось родство.
Зато и внук, и правнук, и праправнук
Растут во мне, пока я сам расту.
И юностью своей по праву равных
Со мною делятся начистоту.
Внутри меня шумят листвой весенней,
И этот смутный, слитный шум лесной
Сулит мне гибель и сулит спасенье
И воскресенье каждою весной...
- Говорят, в настоящих стихах каждый читатель видит что-то свое.
Вот для меня в этих строках - вера поэта в молодежь, в будущие
поколения, - сказал Роман. - И еще ответственность за внука, за
правнука и праправнука... Нельзя себе представить современную поэзию
без Антокольского, правда? - И, не дожидаясь моего ответа, парень
возбужденно продолжал: - Я ведь читал, что Ярослав Смеляков - он и
Эдуардас Межелайтис мои любимые поэты! - шутливо написал
Антокольскому: "Здравствуй, Павел Григорьевич, древнерусский еврей!"
Это не только шутка, правда? Мне кажется, что такими строчками
талантливый ученик признает заслуги талантливого учителя в развитии
русской поэзии, правда?
Автобус запаздывал, погода была не по-осеннему пригожа, и мы
решили пойти пешком. Парень вызвался проводить меня до советского
посольства.
Попал Роман в Израиль шестнадцатилетним пареньком. Прояви он
решительность, честно признает Роман, мог бы и не поехать. Но побоялся
разлучиться с больным отцом, целиком подчинившимся матери. Она же
словно потеряла рассудок, так жадно внимала советам доброхотов,
расписывавших райское житье в Израиле. А самый рьяный советчик,
ссылаясь на профессоров-медиков, сумел убедить ее, что тамошний климат
полезен отцу Романа больше, нежели вместе взятые Крым и Кавказ.
Кстати, тот тип, искалечивший жизнь нескольким семьям, сам так и не
решился уехать в Израиль. В последний момент прибежал в ОВИР и слезно
отказался от выездной визы. А знакомым смиренно объяснил: "Не везет же
мне! Чудодейственный израильский климат, утверждают врачи, мне
противопоказан".
Когда Роман рассказывал мне об этом наглеце, орудовавшем, кстати,
методом очень многих подпольных пропагандистов сионизма в
социалистических странах, я ощутил, с какой силой парень способен
ненавидеть.
В Израиле отцу Романа, квалифицированному инженеру и способному
рационализатору, предложили изнурительную физическую работу. Из-за
болезни он еле волочил ноги и, естественно, пойти на такую работу не
мог. Его причислили к "злостным" безработным - таким, кто не имеет
права на самое жалкое пособие. Кормилицей семьи стала мать. Ей,
имеющей высшее экономическое образование, удалось устроиться
приказчицей в супермаркете богатого, как его прозвали бывшие советские
граждане, жадюги бакалейщика.
Роману пришлось отказаться от мысли о продолжении учебы.
Устроиться на работу было тоже очень трудно. Но выручила спортивная
закалка: крепко скроенного мускулистого паренька взяли в докеры,
правда, на неполную зарплату. Затем Роману пришлось перейти грузчиком
в магазин, где работала мать. Работа была нерегулярной. К услугам
"комсодрольца", как оскорбительно назвал парня хозяин, обращались в
крайних случаях, когда жадюгу бакалейщика очень уж припирало.
Слушая Романа, я все больше убеждался, что решение бежать из
сионистского стана созрело в нем все же не под влиянием материальных
лишений, отсутствия постоянной работы и бытовой неустроенности. Его
подкосило другое: он стал ощущать себя человеком, упавшим в бездну
бескультурья, где неразрешимой проблемой окружавшие его люди считали
покупку книги ("Нужно быть по крайней мере Ротшильдом, чтобы позволить
себе тратить деньги на какие-то никому не нужные романы или стишки!")
и хороший концерт ("Приедет к нам из Тель-Авива на будущий год
симфонический оркестр, может быть, выберемся на него, а пока хватит с
нас радио!"). И наконец, искренняя дружеская беседа тоже стала
недоступной. Даже близкие, казалось бы, друзья скрывали от Романа
истинный размер своей зарплаты ("Как бы я, не дай бог, не попросил у
них взаймы!"). Если они узнавали, что у них на работе есть вакансия,
то скрывали это от Романа ("Спокойнее работать там, где рядом поменьше
добрых знакомых - сегодня он тебе приятель, завтра донесет на тебя!").
На мрачную обстановку бескультурья жаловалась Роману и попавшая в
Израиль на год раньше Рита, не успевшая закончить в Черновцах школу. С
трудом она уговорила не очень-то хорошо зарабатывающего отца дать ей
деньги на абонемент в единственной библиотеке города. А потом
оказалось, что библиотеку закрыли на три месяца - не было средств,
чтобы платить женщине, заменившей ушедшую в предродовой отпуск
библиотекаршу. Угнетала Риту отчужденность и взаимная подозрительность
подруг. "Мы задохнемся, - твердила она Роману, - либо сами превратимся
в черных эгоистов, которым нет никакого дела до других, которых никто
и ничто не интересует".
Однажды Рита привела Романа на квартиру подруги, где должна была
состояться вечеринка вскладчину. На проигрыватель кто-то поставил
истертую пластинку с песней Михаила Васильевича Исаковского и Матвея
Исааковича Блантера "Летят перелетные птицы". И когда хорошо знакомый
певец запел "А я остаются с тобою, родная моя сторона, - не нужно мне
солнце чужое, чужая земля не нужна", Рита зарыдала. Заплакали и другие
девушки, покинувшие Советскую страну. Кто-то поспешил сообщить об этом
городским заправилам сионистской молодежной организации. Началось
форменное следствие. Хозяйка квартиры, где состоялась "крамольная"
вечеринка, чуть было не лишилась из-за этого работы.
Роман старался не пропускать ни одного из так называемых
"разнообразных вечеров", устраиваемых специально для новоприбывшей в
страну молодежи. Между полустриптизным номером и разухабистым танцем
иногда выступали посредственные актеры-иммигранты с чтением русских
стихов. Программы, правда, строились довольно странно: отрывки из
стихов Эдуарда Багрицкого, Михаила Светлова, Маргариты Алигер, Бориса
Слуцкого, Роберта Рождественского, Леонида Мартынова, Константина
Ваншенкина перемежались антисоветскими стихами никому не ведомых
авторов. Строки из "Думы про Опанаса" Багрицкого или "Стихов о ребе"
Светлова так ловко перетасовывали с чужими виршами, что "мозаика" в
целом звучала, как произведение о бесправии евреев в Советской стране.
На одном из таких "разнообразных" вечеров Роман познакомился с
девушкой из Литвы, ее тоже звали Ритой. Семья девушки числилась среди
немногих "вполне благополучных". Израильские родственники матери
оказались людьми весьма состоятельными и, главное, не очень черствыми.
Они "при свидетелях" обещали девушке оплачивать комнатку и учебу в
Хайфе до самого окончания университета. Привалило редкое счастье!
Но через два месяца Рита оставила университет.
- Я безнадежно больна, - объяснила она парню в первые же часы
знакомства. - Нет, нет, у меня не рак и не туберкулез. Меня гложет
страшная тоска. Болезненная. Видно, неизлечимая.
На следующий "разнообразный" вечер Рита и Роман пришли вместе.
- Рита сразу же разволновалась, - рассказал мне он. -
Оказывается, чтица, назвавшаяся мастером художественного чтения, нагло
фальсифицировала стихи Павла Когана, автора знаменитой "Бригантины".
Вопреки смыслу и ритму чтица выбросила строки: "Я - патриот, я воздух
русский, я землю русскую люблю". Рита громко крикнула: "Вы
расправляетесь со стихами Павла Когана!" Я ее поддержал. Поднялся шум.
Устроители вечера вышвырнули нас из зала как "комсомольскую
агентуру"...
Как же все-таки полубезработный молодой грузчик попал в Англию,
куда беженцев из Израиля категорически не пускают, да еще устроился на
учебу?
Его заарканили лондонские сионисты
- Умер отец, и бакалейщик взял в жены мою мать, заплатив все ее
долги, - продолжал Роман. - Отношения с отчимом у нас установились
жуткие, я стал для него бельмом на глазу. Особенно его раздражали мои
воспоминания о Родине. А когда он слышал, что я разговариваю с матерью
только по-русски, приходил в бешенство. Но затем он стал сдерживать
себя и только поглядывал на меня со злой улыбкой: приближался срок
моего призыва в армию, а уж там, был он уверен, меня быстро приберут к
рукам. В израильских казармах не терпят "враждебных" настроений, там
строго взыскивают даже за хмурый взгляд, брошенный на сионистский
плакат... Хотя отчим поселил меня отдельно от себя и матери, взрыв все
равно произошел. Разговаривая с матерью, он опять позволил себе
назвать меня "комсодрольцем". Вбежав из соседней комнаты, я запустил в
него стулом... И тогда ради собственного спокойствия жадюга бакалейщик
предложил сделку: он дает мне деньги на дорогу, а я, не предупреждая
мать, убираюсь из страны. Я согласился. В военном мисраде, то есть
управлении, с него содрали крупную взятку, но с воинского учета меня
все-таки сняли, якобы как уезжающего на длительный срок в Америку по
приглашению несуществующих родственников... Мне удалось покинуть
Израиль, да еще с кое-какими деньжатами в кармане. Сотни молодых
переселенцев - их там называют "олим", - мечтающих вырваться из тьмы
сионистского государства, могли бы с полным правом назвать меня
счастливчиком. Больше года скитался я по разным странам. Был моряком,
уличным разносчиком, расклейщиком афиш. Все время не покидала меня
мысль, как бы вернуться в Советский Союз...
Роман замолк. Притворился заинтересованным чем-то в первой
бросившейся в глаза витрине. Затем, подавив волнение, продолжал:
- Вы, конечно, спросите, каким же образом я засел в Лондоне?
Думаете, здесь нашел наконец вторую родину? О нет! Теперь, с
опозданием, я понял: родина может быть только одна-единственная. И
прелести буржуазного строя ощущаешь в Лондоне так же, как и в Марселе
и в Гамбурге. Но случилось так, что в Лондоне меня, измученного
скитаниями и полуголодным существованием, приметила и, прямо скажу,
пригрела молодежная сионистская организация. И я, к своему стыду,
попался на удочку этой организации. Одной из наиболее богатых и
влиятельных в Англии...
Прерываю повествование парня, чтобы пояснить читателям: он точно
назвал мне подобравшую его организацию. Но я сознательно не называю
ее, как опускаю и некоторые другие документальные детали из
рассказанного мне Романом, который, конечно, носит совсем другое имя.
Читателям, надеюсь, понятно, что, не поступи я так, Романа могли
бы в Лондоне ожидать, мягко выражаясь, крупные неприятности.
Напоминаю, что, когда рассказывается правда о сионизме, такую
предусмотрительность вынуждены проявлять не только советские
литераторы, но и общественные организации буржуазных стран, например,
наблюдательная комиссия Швейцарской лиги по правам человека. Публикуя
свой доклад об увиденных на Западном берегу Иордана кровавых
издевательствах сионистских властей над арабским населением, комиссия
не случайно делает такую оговорку: "В нашем докладе практически не
приводятся имена людей. Делается это ради безопасности наших
собеседников".
А вот еще более убедительный пример того, насколько боятся
расплаты сионистов говорящие о них правду крупные политические
деятели. Гамбургский журнал "Штерн" опубликовал изобилующую
разительными фактами статью о "руке Израиля в Америке", то есть о
всесильном сионистском лобби, влияющем и на Белый дом, и на конгресс
США. Но обличивший лоббистов американский конгрессмен,
"сенатор-республиканец восточного штата с влиятельным еврейским
меньшинством, попросил корреспондентов журнала "Штерн" не называть его
фамилию". И прямо объяснил причину: "Лобби и организации (имеются в
виду сионистские. - Ц.С.) дают нам голоса избирателей и солидные
пожертвования в избирательный фонд. Если я выступлю против них
открыто, то я конченый человек".
Если такое признание публикует американский сенатор, то что уж
может поделать с сионистами стопроцентно зависящий от них бесправный
Роман! Вот почему в этой книге я обязан многое опускать ради
безопасности своих собеседников, встречавшихся со мной там, где
сионисты имеют возможность жестоко отомстить человеку, разгласившему о
них правду. Мало того, поделившемуся этой правдой с советским
писателем.
- Меня, - продолжал Роман, - парня без подданства, проживающего в
стране на птичьих правах и... что тут скрывать, основательно
опустившегося, сионисты материально поддержали и устроили на учебу.
Тогда, к стыду своему, я не задумался, чем же это я так приглянулся
неожиданным покровителям, хотя знал, что беженцев из Израиля не
принято оставлять в Англии. Тогда после долгих и совсем не
романтических скитаний по белу свету мне страшно хотелось учиться и
встать на ноги, и я не подумал, как и чем мне придется расплачиваться
с лондонскими сионистами. Правда, сразу понял: их подкупило то, что я
молод. Убежден, прежде всего моя молодость. При мне они даже не
пожелали разговаривать с пожилым и не очень здоровым беженцем из
Израиля, бывшим румынским гражданином.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48