В какой-то момент, когда они заслышали шум мотора автомобиля, поднимавшегося по склону улицы, зародилась надежда, и следователь замер в ожидании новостей, но машина проследовала мимо Дворца правосудия не останавливаясь.
— Я перестал что-либо понимать.
Он стиснул руки с длинными, поросшими светлым пушком пальцами, бросая мимолетные взгляды на Мегрэ, как бы умоляя утешить его, но комиссар упорно сохранял непроницаемый вид.
Когда чуть позже половины первого наконец-то заверещал телефон, Шабо буквально бросился к нему.
— Алло! — прокричал он.
Но в тот же миг пришел в явное замешательство. Ибо в трубке послышался голос женщины, должно быть непривычной к телефонным разговорам, а посему разговаривающей так громко, что находившийся в другом углу комнаты комиссар отчетливо различал каждое слово.
— Это следователь? — вопрошала незнакомка.
— Да, это я, Шабо. Слушаю.
Но она продолжала в том же духе:
— Это следователь?
— Да-да! Что вам нужно?
— Так вы следователь?
— Да. Я следователь. Вы не слышите меня?
— Нет.
— Что вам угодно?
Если бы она еще раз спросила насчет его профессионального качества, Шабо, вероятно, швырнул бы аппарат оземь.
— Комиссар просит вас подъехать.
— Что?
Но теперь, обращаясь к кому-то другому, находившемуся вместе с ней в помещении, эта женщина пояснила уже совсем другим голосом:
— Я ему об этом уже сказала. Что?
Кто-то там, на другом, конце провода, распорядился:
— Повесьте трубку.
— Повесить чего?
Во Дворце правосудия послышался шум. Шабо и Мегрэ настороженно прислушались.
— Стучат — и громко! — в дверь.
— Пойдем.
Они бросились бежать вдоль коридоров. Барабанили все сильнее. Шабо поспешил вытащить засов и повернуть в замке ключ.
— Вам звонили?
Это был Ломель в сопровождении трех или четырех коллег. Виднелись и другие газетчики, поднимавшиеся по улице в направлении сельской местности.
— Только что проехал Шабирон за рулем своей машины. Рядом с ним женщина без чувств. Наверное, направился в больницу.
Внизу, у ступенек, стоял автомобиль.
— Это чей?
— Мой, а точнее редакционный, — ответил журналист из Бордо.
— Отвезите нас.
— В больницу?
— Нет. Сначала спускайтесь к улице Репюблик. Затем повернете направо, в сторону казармы.
Все втиснулись в машину. Перед домом Верну группкой стояли человек двадцать, люди молча проводили их взглядами.
— Что случилось, следователь? — полюбопытствовал Ломель.
— Не знаю. Поехали на задержание.
— Доктора?
Шабо не хватило мужества отрицать очевидное, постараться как-то схитрить. Несколько человек сидели за столиками на террасе кафе «У почты». Из кондитерской вышла какая-то женщина, одетая в праздничный наряд, на ее пальце на красной тесемке болталась белая картонка.
— Сюда?
— Да. Теперь налево… Минутку… Повернете после этого строения…
Ошибиться было невозможно. Перед домом, где проживала Луиза, столпилось много народу, особенно женщин и детей, которые тут же устремились к дверцам, едва автомобиль затормозил. Толстуха, встретившая накануне Мегрэ, держалась в первом ряду, уперев сжатые в кулаки руки в бедра.
— Это я звонила вам из бакалейной лавки. Комиссар там, наверху.
Царило полнейшее замешательство. Группка вновь прибывших стала огибать здание, Мегрэ, знакомый с этим местом, шагал впереди.
С этой стороны дома зевак было поболее, и они заслоняли вход. Часть из них забралась даже на лестницу, и комиссар-недомерок был вынужден стоять на верхних ступеньках перед выбитой дверью, чтобы не пускать туда любопытствующих.
Ферон выглядел осунувшимся, волосы сбились на лоб.
Шляпу он где-то потерял. Увидев приближавшихся Мегрэ и Шабо, он, казалось, несколько воспрянул духом.
— Вы предупредили комиссариат, чтобы мне срочно подкинули подкрепление?
— Откуда мне было знать… — стал оправдываться следователь.
— Но я же просил эту женщину передать вам…
Репортеры пытались фотографировать. Где-то зашелся в крике ребенок. Шабо, которого Мегрэ пропустил вперед, дойдя до последних ступенек, спросил:
— Что произошло?
— Доктор мертв. — Он толкнул створку деревянной двери, часть которой в мелких щепках валялась на полу. — Здесь, в комнате.
Та была в полнейшем беспорядке. В открытое окно врывалось солнце, залетали мухи.
На разобранной кровати лежал доктор Ален Верну — в одежде, очки на подушке, рядом с уже бескровным лицом.
— Докладывайте, Ферон.
— А нечего вам сообщать. Инспектор и я прибыли на место, нам указали эту лестницу. Постучали. Никто не открыл, я сделал обычное в таких случаях предупреждение. Шабирон два-три раза двинул плечом по филенке.
Обнаружили его в том состоянии и на том же месте, где вы сейчас его видите. Пощупал пульс. Он уже не прослушивался. Поднес зеркальце к губам.
— А что с девушкой?
— Она лежала на полу, наверное, сползла с кровати, ее вырвало.
Они все ходили по луже того, что извергнулось из Луизы.
— Она уже не двигалась, но была еще жива. Телефона в доме нет. А бегать по кварталу в поисках его я не мог. Шабирон взвалил девицу на плечо и повез в больницу. Делать еще что-либо необходимости не было.
— Вы уверены, что она дышала?
— Да, с каким-то странным хрипом в горле.
Фотографы старались вовсю. Ломель делал пометки в красной книжице.
— Тут же нахлынули все, кто проживает в этом домище. В какой-то момент в комнату пролезла ребятня. Уйти отсюда я не мог. Но хотел вас предупредить. Послал женщину, походившую на консьержку, порекомендовав ей сказать вам… — Имея в виду беспорядок в помещении, он добавил: — Я не смог даже взглянуть на то, что творится в остальной части квартиры.
Один из журналистов протянул им тюбик из-под веронала:
— Во всяком случае, вот это налицо.
Находка все объясняла. Что касается Алена Верну, то речь, несомненно, шла о самоубийстве.
Добился ли он от Луизы, чтобы она последовала его примеру? Или же он заставил ее выпить таблетки, ничего не объясняя?
На кухне обнаружились чашка с остатками кофе с молоком на дне, кусочек сыра рядом с ломтем хлеба, на нем отчетливо проступал прикус зубов Луизы.
Встала она поздно, и Ален, очевидно, застал ее за завтраком.
— Луиза была одета?
— В ночной рубашке. Шабирон завернул ее в покрывало и унес в таком вот виде.
— Соседи не слышали отзвуков ссоры?
— Я не смог еще их опросить. Впереди все время снуют ребятишки, а матери и пальцем не пошевелят, чтобы их прогнать отсюда. Выслушайте их сами.
Один из журналистов уперся спиной в дверь, которая уже не закрывалась, стараясь сдержать напор с внешней стороны.
Жюльен Шабо бродил туда-сюда, словно в дурном сне, как человек, окончательно потерявший контроль над ситуацией.
Два или три раза он порывался подойти к телу покойника, наконец осмелился положить руку на свисавшее с кровати запястье.
Он неоднократно повторял, позабыв, что уже говорил это, или же пытался убедить самого себя:
— Самоубийство сомнений не вызывает. — Потом спросил: — Шабирон должен вернуться?
— Думаю, он останется там, чтобы допросить девицу, как только она придет в себя. Надо бы предупредить комиссариат. Шабирон обещал прислать медика…
И как раз в этот момент в дверь постучал молодой интерн, который не медля направился прямо к кровати.
— Умер?
Тот кивнул.
— А что с девушкой, которую вам привезли?
— Ею сейчас занимаются. Есть шансы, что она выкарабкается.
Интерн взглянул на тюбик и, пожав плечами, проговорил:
— Всегда одно и то же.
— Как так получилось, что он погиб, а она…
Тот показал на следы рвоты на полу.
Один из репортеров, незаметно исчезнувший на какое-то время, возник на пороге.
— Ссоры не было, — сообщил он. — Я поговорил с соседками. И это еще более подтверждается тем обстоятельством, что сегодня утром большинство окон были распахнуты.
Ну а Ломель беззастенчиво потрошил ящики стола, в которых ничего стоящего не обнаружилось — обычное белье, дешевенькая одежка, не представлявшие никакой ценности безделушки. Потом он наклонился, заглядывая под кровать; Мегрэ видел, как журналист распластался на полу, протянул руку и выудил оттуда коробку из-под обуви, обвязанную голубой ленточкой. Ломель попытался тихонько отойти со своей добычей в сторону; кругом было достаточно смятения, чтобы его намерение вполне могло бы осуществиться.
Его действия, однако, не ускользнули от бдительного ока Мегрэ, который подошел к Ломелю:
— Что это такое?
— Письма.
Коробка была заполнена ими почти доверху, а также короткими записочками, в спешке нацарапанными на клочках бумаги. Луиза Сабати сохранила их все, возможно, тайком от возлюбленного, да почти наверняка так и было, иначе она не прятала бы коробку под кроватью.
— Дайте взглянуть.
Ломеля, бегло просматривавшего бумаги, они, казалось, впечатлили. Он неуверенно протянул:
— Это любовная переписка.
В конце концов и следователь заметил, что нечто происходит:
— Это что, письма?
— Да, любовные.
— От кого?
— От Алена. Подписаны его именем, иногда стоят лишь инициалы.
Мегрэ, завладевшему двумя-тремя записками из общего вороха, очень хотелось помешать тому, чтобы они пошли по рукам. Пожалуй, это были самые волнительные любовные послания, которые ему когда-либо доводилось читать. Доктор писал с пылом, порой с наивностью двадцатилетнего юноши.
Он называл Луизу «моя крохотуля». Иногда по-другому — «бедняжечка ты моя…».
И, как все влюбленные, сетовал на бесконечно тянувшиеся для него без нее дни и ночи, жаловался на никчемность своей жизни, пустоту дома, в стенах которого он бился, как случайно залетевший туда шершень, заверял, что очень хотел бы узнать ее ранее, до того, как еще ни один мужчина к ней не прикасался, рассказывал о приступах ярости, охватывавшей его по вечерам, когда его, одиноко раскинувшегося в своей кровати, одолевали видения тех ласок, которыми Луизу одаряли другие.
Временами он обращался к ней как к безответственному ребенку, в другой раз его душа исходила криками, полными ненависти и отчаяния.
— Месье… — начал Мегрэ, но ему перехватило горло.
Никто не обращал на него внимания. Все это дело вообще его не касалось. Шабо продолжал просматривать бумаги, порой краснея, стекла его очков запотели.
«Прошло всего полчаса, как я тебя покинул и вернулся в свою тюрьму. Но я опять жажду общения с тобой…»
Он познакомился с Луизой всего лишь восемь месяцев назад. Но в коробке было около двух сотен посланий, а в некоторые дни ему случалось писать их сразу по три штуки, одно за другим. Некоторые были без марок. Должно быть, Ален приносил их с собой.
«Если бы я был мужчиной…»
Мегрэ с большим облегчением воспринял появление полицейских, отодвинувших толпу зевак и свору ребятни.
— Ты бы лучше забрал эти письма с собой, — шепнул он другу.
Пришлось собирать их, отнимая у всех, кто столпился в помещении. Отдавая листки, люди выглядели сконфуженными. Теперь они уже стеснялись глазеть на лежавшее на кровати тело, а когда все же поглядывали на него, то делали это украдкой, как бы извиняясь перед усопшим.
Без очков, с умиротворенным и расслабленным, как сейчас, лицом Ален Верну выглядел помолодевшим на десять лет.
— Матушка, по-видимому, беспокоится… — заметил Шабо, поглядывая на часы.
У него и в мыслях не было в этот момент, что существовал особняк на улице Рабле, а в нем целая семья — отец, мать, жена, дети Алена, которым надо было бы сообщить о случившемся.
Мегрэ счел нужным напомнить об этом.
Следователь тихо обронил:
— Мне так не хотелось бы делать это самому.
Комиссар не решился предложить свои услуги. А его друг не осмелился попросить его об этом.
— Пошлю-ка я Ферона.
— Куда? — заинтересовался тот, услышав свою фамилию.
— На улицу Рабле, чтобы уведомить их. Сначала поговорите с отцом.
— И что ему сказать?
— Правду.
Мелковатый комиссар процедил сквозь зубы:
— Ничего себе работенка!
Делать им тут больше было ничего. И нечего более раскрывать в квартире этой девушки-бедняжки, единственным сокровищем которой была коробка с письмами. Наверное, она не все в них понимала, но сие не имело значения.
— Ты идешь, Мегрэ? — И в адрес медика: — Вы займетесь перевозкой тела?
— В морг?
— Надо будет сделать вскрытие. Не вижу, как… — Он повернулся в сторону обоих полицейских: — Никого сюда не впускайте.
Следователь спустился по лестнице, держа картонную коробку под мышкой; ему пришлось продираться сквозь собравшуюся внизу толпу. О машине он не позаботился. А ведь они оказались в противоположном от его дома конце города. Но журналист из Бордо сам проявил инициативу.
— Куда вас доставить?
— Ко мне.
— На улицу Клемансо?
Почти всю дорогу они ехали молча. Лишь в ста метрах от дома Шабо прошептал:
— Надеюсь, этим дело завершится.
По всей видимости, он не был в этом уверен, так как украдкой пытался уловить реакцию Мегрэ. А тот не сказал ни «да», ни «нет».
— Не вижу никакой причины, если только он не был виновен…
Шабо умолк, ибо его мамаша, которая, должно быть, томилась в ожидании сына, заслышав шум мотора, уже открывала дверь.
— А я недоумевала, что произошло. Видела, как люди куда-то бежали, будто что-то случилось.
Шабо поблагодарил репортера, счел должным предложить:
— Может, заглянете осушить рюмочку?
— Благодарю, но мне надо срочно отзвониться в редакцию.
— Роти, наверное, уже пережарилось. Я ждала вас к половине первого. Жюльен, у тебя утомленный вид. Вы не находите, Жюль, что он плохо выглядит?
— Матушка, оставьте нас на минуточку вдвоем.
— Разве вы не будете обедать?
— Не сразу.
Она попыталась что-то выяснить у Мегрэ:
— Случилось что-нибудь скверное?
— Ничего, о чем вам стоило бы беспокоиться. — Он предпочел сказать ей правду, во всяком случае частично: — Ален Верну покончил с собой.
Она лишь проронила краткое:
— Ах!
И затем, покачивая головой, отправилась на кухню.
— Зайдем в кабинет. Если ты только не умираешь с голоду…
— Нет.
— Тогда налей себе что-нибудь выпить.
Комиссару сейчас так хотелось пива, но он отлично знал, что подобного напитка в этом доме не держат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18