https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/s_gigienicheskoy_leikoy/
Прямо перед ним, слегка опираясь рукой на готический стол, стоял граф де Сен-Фиакр и смотрел на комиссара.
Рядом с ним, не отрывая глаз от ковра на полу, в напряженной неподвижности застыл священник. Казалось, он боится шелохнуться, чтобы не выдать себя.
Что делали здесь эти двое оцепеневших в молчании людей? Появись комиссар в разгар патетической сцены, ему не было бы так неуютно, как теперь: в комнате вновь воцарилась мертвая тишина, и каждый шорох, казалось, отдается многократным громовым эхом.
И вновь Мегрэ отметил, насколько утомлен граф де Сен-Фиакр. А вот священник был совершенно ошеломлен и лишь нервно теребил свой молитвенник.
— Простите, если помешал…
Помимо его воли слова эти прозвучали достаточно иронично. Но как можно помешать людям, если они безжизненны и неподвижны, как неодушевленные предметы?
— У меня есть новости из банка.
Граф перевел глаза на священника, и во взгляде его читалось негодование, почти ярость.
Дальнейшие события разворачивались в том же ритме. Собеседники походили на шахматистов, которые молча, прикрыв глаза рукой, подолгу обдумывая очередной ход, а потом, передвинув пешку, вновь застывают в полной неподвижности.
Однако эти двое застыли в оцепенении вовсе не потому, что напряженно обдумывали свои ходы. Мегрэ был убежден, что они мучительно боятся сделать ложный шаг, промахнуться. В поведении игроков было что-то двусмысленное, недоговоренное. Каждый двигал свои фигуры словно бы нехотя, с готовностью в любую минуту взять ход обратно.
— Я пришел узнать, каковы будут распоряжения насчет похорон, — счел должным сообщить священник.
Неправда! Неверный ход! Настолько неверный, что граф де Сен-Фиакр невольно улыбнулся.
— Я так и думал, что вы позвоните в банк, — проговорил он. — И теперь готов сознаться, зачем затеял все это: мне нужно было отделаться от Мари Васильефф, а она никак не хотела уезжать. Тогда я внушил ей, что это дело первостепенной важности.
Теперь Мегрэ прочел тревогу и неодобрение в глазах священника.
«Несчастный, — по-видимому, думал кюре, — он совсем заврался. И попался в ловушку. Все, проиграл».
И снова тишина. Слышно было, как чиркнула спичка, и вот уже комиссар спрашивает, попыхивая трубкой:
— Значит, Готье раздобыл деньги?
Секундное замешательство.
— Нет, комиссар. Я вам сейчас объясню…
Граф казался совершенно спокойным, а вот священник был настолько потрясен, что на лице его отразилась мучительная внутренняя борьба. Он побледнел. У губ его залегла горькая складка. Видно было, что он с трудом сдерживается, чтобы не вмешаться.
— Послушайте, сударь…
Он больше не мог молчать.
— Давайте прервем этот разговор. Сначала нам нужно переговорить.
И вновь улыбка мелькнула на губах Мориса. В библиотеке, поражавшей своими размерами, было холодно.
На полках, там, где стояли некогда самые ценные книги, теперь зияли пустоты. В камине были сложены дрова — чтобы затопить, хватило бы одной спички.
— Есть у вас зажигалка или что-нибудь в этом роде?
Поверх спины графа, склонившегося над камином, священник бросил на Мегрэ умоляющий, горестный взгляд.
— Теперь, — проговорил Морис де Сен-Фиакр, возвращаясь к собеседникам, — я хочу в двух словах прояснить ситуацию. Господин кюре преисполнен самых благих побуждений, но по неизвестным мне причинам он убежден, что именно я и… Давайте называть вещи своими именами. Что именно я убил свою мать. Ведь это самое настоящее преступление, не так ли? Пусть даже оно не подпадает под действие закона…
Священник так и замер, но в неподвижности его был тот трепет, с которым загнанный зверь встречает обрушившуюся на него опасность, противостоять которой он не в силах.
— По-видимому, господин кюре был очень предан моей матери. И наверняка хотел избежать скандала, который мог бы разразиться в замке. Вчера вечером он прислал мне с ризничим сорок тысяч франков и записку.
В глазах священника явственно читалось: «Несчастный, вы губите себя!»
— Вот эта записка, — продолжал Сен-Фиакр.
Мегрэ вполголоса прочел:
«Будьте осторожны. Я молюсь за вас».
Уфф! Словно глоток свежего воздуха! Морис де Сен-Фиакр как-то сразу воспрянул, расправил плечи. С него мигом слетела столь неестественная его темпераменту серьезность.
Он принялся расхаживать по комнате, и даже голос его звучал теперь гораздо естественней и спокойней.
— Вот поэтому, комиссар, я и крутился сегодня утром возле церкви и приходского дома. А эти сорок тысяч франков, которые следует расценивать как заем, я принял, во-первых, чтобы, как я уже говорил, удалить отсюда свою любовницу — извините, господин кюре, а во-вторых, потому что мне было бы крайне неприятно оказаться под арестом в такой момент. Но что же мы стоим? Садитесь, прошу вас.
Он приоткрыл дверь и прислушался к шуму, доносившемуся со второго этажа.
— Снова пошел народ, — прошептал он. — Видимо, нужно будет позвонить в Мулен, чтобы прислали гроб и катафалк…
Потом, без всякой видимой связи, продолжал:
— Думаю, теперь вам все понятно? После того, как я принял эти деньги, мне оставалось лишь клятвенно заверить господина кюре, что я невиновен. Мне было бы трудно проделать это в вашем присутствии, господин комиссар: это лишь укрепило бы ваши подозрения. Вот и все. Но вы словно прочли мои мысли, и все утро, пока я крутился возле церкви, ни на минуту не выпускали меня из виду. Теперь господин кюре пришел сюда — и вновь мне остается лишь гадать о том, что его привело, потому что вплоть до вашего появления он так и не решился начать разговор.
Тут взгляд его затуманился. Чтобы скрыть охватившую его досаду, Морис де Сен-Фиакр деланно рассмеялся.
— Все это проще простого, не так ли? Если человек живет, как последний шалопай, да еще подписывает чеки без обеспечения… Старина Готье меня избегает.
Наверняка он тоже убежден, что это дело моих рук.
Вдруг он удивленно уставился на священника.
— Господин кюре, что с вами?
В самом деле, священник был мрачнее тучи и старался не встречаться взглядом ни с графом, ни даже с Мегрэ.
Сообразив, в чем дело, Морис де Сен-Фиакр с горечью воскликнул:
— Вот! Мне опять не верят! И как раз тот человек, который хочет меня спасти, убежден, что я виновен.
Он вновь распахнул дверь и, забыв, что в доме покойница, громко позвал:
— Альбер! Альбер! Да скорее же, черт возьми! Принесите нам чего-нибудь выпить.
На зов явился дворецкий и направился к стенному шкафу, откуда достал бутылку виски и стаканы. Все молча наблюдали, как он разливает виски. Многозначительно улыбнувшись, граф заметил:
— В мое время виски в замке не держали.
— Это господин Жан…
— А!
Отпив добрый глоток, граф проводил дворецкого до двери и запер ее на ключ.
— Здесь многое переменилось, — пробормотал он словно про себя.
А сам по-прежнему не спускал глаз с кюре, и тот, чувствуя себя все неуютнее, сбивчиво заговорил:
— Извините, мне пора идти на урок катехизиса.
— Минуточку. Вы по-прежнему уверены в моей виновности, господин кюре. Да нет же, не отпирайтесь. Священники врать не умеют. Однако я хотел бы кое-что прояснить.
Ведь вы меня не знаете. В мое время вас в Сен-Фиакре не было. Вы обо мне только слышали. Вещественных доказательств никаких нет. Комиссар сам присутствовал при несчастье и знает это лучше, чем кто-либо другой.
— Прошу вас… — лепетал священник.
— Нет! Что же вы не пьете? Ваше здоровье, комиссар.
Глаза графа горели мрачным огнем. Он с каким-то ожесточением стремился довести дело до конца.
— Множество людей могли бы оказаться под подозрением. Но подозреваете вы меня, и только меня. И я никак не пойму, отчего это? Даже не спал сегодня всю ночь.
Я пытался продумать все возможные причины и в конце концов, кажется, нашел. Что сказала вам моя мать?
На этот раз священник прямо-таки побелел.
— Я ничего такого не знаю, — запинаясь, вымолвил он.
— Не надо, господин кюре. Вы мне помогли, пусть так. Вы передали мне эти злосчастные сорок тысяч франков, теперь я могу перевести дух и достойно похоронить мать. Благодарю вас от всего сердца. Но в то же время вы обрушиваете на меня весь гнет ваших подозрений. Вы молитесь за меня. Это либо чересчур, либо недостаточно…
В голосе его зазвенел гнев, даже скрытая угроза.
— Поначалу я хотел объясниться с вами без комиссара. Но сейчас искренне радуюсь, что он здесь. Чем больше я думаю обо всем этом, тем больше мне кажется, что тут есть что-то неясное, какое-то недоразумение.
— Господин граф, умоляю, не мучьте меня…
— А я предупреждаю вас, господин кюре: вы не выйдете отсюда, пока не скажете мне всю правду.
Граф изменился до неузнаваемости. Он дошел до предела. И, как все мягкие и слабые люди, после чрезмерной податливости ударился в излишнюю крутость.
Наверное, раскаты голоса были слышны даже на втором этаже, в комнате покойной, расположенной как раз над библиотекой.
— Вы поддерживали достаточно тесные и постоянные отношения с моей матерью. Думаю, Жан Метейе тоже был вашим прихожанином. Так кто же из них что-то такое сказал вам? Мать, не правда ли?
Мегрэ вспомнил, как накануне священник ответил ему:
— Это тайна исповеди…
Он понял, почему такая мука застыла в глазах молодого кюре, почему он так терзается под градом обвинений Сен-Фиакра.
— Что же такое она вам сказала? Уж кто-кто, а я ее знаю! Я, можно сказать, лично присутствовал при начале ее падения… Ведь мы с вами прекрасно знаем жизнь со всеми ее темными сторонами.
Сдерживая гнев, он огляделся по сторонам:
— В былые времена в эту комнату люди входили затаив дыхание, потому что здесь работал мой отец, хозяин.
И никакого виски в шкафах здесь не было. И полки были полны книг, как соты полны меду.
Мегрэ тоже помнил, как все это было.
«Граф работает».
Этих слов было довольно, чтобы фермеры по два часа безропотно дожидались в передней.
«Граф велел мне прийти в библиотеку…»
И отец Мегрэ казался до крайности возбужденным, потому что это считалось важным событием.
— И он не разбазаривал лес на дрова, а довольствовался примусом — ставил его рядом с собой, когда калорифер не прогревал комнату, — с жаром продолжал Морис де Сен-Фиакр и, обращаясь к окончательно перепуганному священнику, добавил: — Вы этого не застали. Когда вы появились здесь, замок уже пришел в запустение. Мать потеряла мужа. А ее единственный сын валял дурака в Париже и если наезжал сюда, то лишь за деньгами. И вот тогда появились секретари…
Глаза его подозрительно заблестели, и Мегрэ показалось — вот-вот хлынут слезы.
— Что же она вам сказала? Она боялась, что я приеду, не так ли? Она знала, что придется опять добывать деньги, опять что-нибудь продавать, чтобы в очередной раз вызволить меня из какой-нибудь передряги.
— Будет лучше, если вы возьмете себя в руки, — глухо сказал кюре.
— Не раньше, чем мы все выясним. Если уж вы сразу, с первых мгновений, заподозрили меня, совершенно при этом меня не зная…
Мегрэ счел необходимым вмешаться.
— Господин кюре спрятал молитвенник, — медленно проговорил он.
Сам он уже все понял, и теперь, как мог, пытался помочь Сен-Фиакру, наводя его на правильную мысль. Комиссар явственно представил себе, как графиня разрывалась между угрызениями совести и грехом. Разве не боялась она возмездия, разве не было ей стыдно перед сыном?
Она была болезненно мнительна, просто больна, наконец. Что стоило ей сказать как-нибудь на исповеди:
— Я боюсь своего сына…
Она же наверняка боялась. Те деньги, которые уплывали сейчас в карман Жанна Метейе и иже с ним, были достоянием Сен-Фиакров и по праву принадлежали Морису. Разве не спросит он с нее отчета? А что, если?..
Мегрэ чувствовал, что подобные мысли смутно зарождаются в сознании молодого графа. Он постарался привести их в порядок.
— Господин кюре ничего не может сказать вам, если графиня говорила на исповеди…
Все стало ясно. Морис де Сен-Фиакр резко оборвал разговор:
— Извините, господин кюре. Я совсем забыл о вашем уроке катехизиса. Не сердитесь, что я…
Повернув ключ, он открыл дверь.
— Благодарю вас. При первой же возможности я верну вам сорок тысяч франков. Думаю, они принадлежат не вам…
— Я попросил их у госпожи Рюинар, вдовы прежнего нотариуса.
— Спасибо. До свидания.
Граф едва удержался, чтобы изо всех сил не грохнуть дверью, но овладел собой и лишь отчеканил, глядя прямо в глаза Мегрэ:
— Мерзость!
— Он хотел…
— Знаю, он хотел меня спасти. Он пытался избежать скандала, хоть как-то склеить обломки былого величия Сен-Фиакров. Дело не в этом!
И граф налил себе виски.
— Я ведь думаю об этой несчастной женщине. Да вот, вы же видели Мари Васильефф. И ей подобных — там, в Париже. У этих дам нет никаких угрызений совести. Но она! И заметьте, прежде всего она искала в таких вот секретаришках человека, на которого можно было бы излить свои душевные силы. А потом кидалась в исповедальню. Она наверняка считала себя чудовищем. Потому и боялась, что я буду мстить… Ха-ха!
Смех его звучал жутко.
— Вы только представьте: в порыве негодования я набрасываюсь на мать, чтобы… А кюре так и не понял. Он воспринимает жизнь сквозь призму Священного писания. Пока мать была жива, он, видимо, пытался спасти ее от себя самой. А когда она умерла, счел своим долгом спасти меня. Но я уверен: он и сейчас убежден, что именно я…
Пристально глянув в глаза комиссару, он четко и раздельно проговорил:
— А вы?
Мегрэ не отвечал, и он продолжал:
— Ведь совершено преступление. Причем такое, на которое может решиться лишь последняя гадина. Мерзкий трус! Закон и в самом деле ничего не может против него? Я слышал об этом сегодня утром. Но я скажу вам одну вещь, комиссар, и можете использовать это против меня. Когда я доберусь до этой гадины, я сам с ней расправлюсь. И револьвер мне не потребуется. Нет уж, никакого оружия! Голыми руками!
Алкоголь, по-видимому, усиливал его экзальтацию.
Он почувствовал это, потер лоб, глянул на себя в зеркало и сам себе язвительно ухмыльнулся.
— Однако не вмешайся кюре — и меня сгребли бы еще до похорон. Я не очень-то любезно с ним обошелся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Рядом с ним, не отрывая глаз от ковра на полу, в напряженной неподвижности застыл священник. Казалось, он боится шелохнуться, чтобы не выдать себя.
Что делали здесь эти двое оцепеневших в молчании людей? Появись комиссар в разгар патетической сцены, ему не было бы так неуютно, как теперь: в комнате вновь воцарилась мертвая тишина, и каждый шорох, казалось, отдается многократным громовым эхом.
И вновь Мегрэ отметил, насколько утомлен граф де Сен-Фиакр. А вот священник был совершенно ошеломлен и лишь нервно теребил свой молитвенник.
— Простите, если помешал…
Помимо его воли слова эти прозвучали достаточно иронично. Но как можно помешать людям, если они безжизненны и неподвижны, как неодушевленные предметы?
— У меня есть новости из банка.
Граф перевел глаза на священника, и во взгляде его читалось негодование, почти ярость.
Дальнейшие события разворачивались в том же ритме. Собеседники походили на шахматистов, которые молча, прикрыв глаза рукой, подолгу обдумывая очередной ход, а потом, передвинув пешку, вновь застывают в полной неподвижности.
Однако эти двое застыли в оцепенении вовсе не потому, что напряженно обдумывали свои ходы. Мегрэ был убежден, что они мучительно боятся сделать ложный шаг, промахнуться. В поведении игроков было что-то двусмысленное, недоговоренное. Каждый двигал свои фигуры словно бы нехотя, с готовностью в любую минуту взять ход обратно.
— Я пришел узнать, каковы будут распоряжения насчет похорон, — счел должным сообщить священник.
Неправда! Неверный ход! Настолько неверный, что граф де Сен-Фиакр невольно улыбнулся.
— Я так и думал, что вы позвоните в банк, — проговорил он. — И теперь готов сознаться, зачем затеял все это: мне нужно было отделаться от Мари Васильефф, а она никак не хотела уезжать. Тогда я внушил ей, что это дело первостепенной важности.
Теперь Мегрэ прочел тревогу и неодобрение в глазах священника.
«Несчастный, — по-видимому, думал кюре, — он совсем заврался. И попался в ловушку. Все, проиграл».
И снова тишина. Слышно было, как чиркнула спичка, и вот уже комиссар спрашивает, попыхивая трубкой:
— Значит, Готье раздобыл деньги?
Секундное замешательство.
— Нет, комиссар. Я вам сейчас объясню…
Граф казался совершенно спокойным, а вот священник был настолько потрясен, что на лице его отразилась мучительная внутренняя борьба. Он побледнел. У губ его залегла горькая складка. Видно было, что он с трудом сдерживается, чтобы не вмешаться.
— Послушайте, сударь…
Он больше не мог молчать.
— Давайте прервем этот разговор. Сначала нам нужно переговорить.
И вновь улыбка мелькнула на губах Мориса. В библиотеке, поражавшей своими размерами, было холодно.
На полках, там, где стояли некогда самые ценные книги, теперь зияли пустоты. В камине были сложены дрова — чтобы затопить, хватило бы одной спички.
— Есть у вас зажигалка или что-нибудь в этом роде?
Поверх спины графа, склонившегося над камином, священник бросил на Мегрэ умоляющий, горестный взгляд.
— Теперь, — проговорил Морис де Сен-Фиакр, возвращаясь к собеседникам, — я хочу в двух словах прояснить ситуацию. Господин кюре преисполнен самых благих побуждений, но по неизвестным мне причинам он убежден, что именно я и… Давайте называть вещи своими именами. Что именно я убил свою мать. Ведь это самое настоящее преступление, не так ли? Пусть даже оно не подпадает под действие закона…
Священник так и замер, но в неподвижности его был тот трепет, с которым загнанный зверь встречает обрушившуюся на него опасность, противостоять которой он не в силах.
— По-видимому, господин кюре был очень предан моей матери. И наверняка хотел избежать скандала, который мог бы разразиться в замке. Вчера вечером он прислал мне с ризничим сорок тысяч франков и записку.
В глазах священника явственно читалось: «Несчастный, вы губите себя!»
— Вот эта записка, — продолжал Сен-Фиакр.
Мегрэ вполголоса прочел:
«Будьте осторожны. Я молюсь за вас».
Уфф! Словно глоток свежего воздуха! Морис де Сен-Фиакр как-то сразу воспрянул, расправил плечи. С него мигом слетела столь неестественная его темпераменту серьезность.
Он принялся расхаживать по комнате, и даже голос его звучал теперь гораздо естественней и спокойней.
— Вот поэтому, комиссар, я и крутился сегодня утром возле церкви и приходского дома. А эти сорок тысяч франков, которые следует расценивать как заем, я принял, во-первых, чтобы, как я уже говорил, удалить отсюда свою любовницу — извините, господин кюре, а во-вторых, потому что мне было бы крайне неприятно оказаться под арестом в такой момент. Но что же мы стоим? Садитесь, прошу вас.
Он приоткрыл дверь и прислушался к шуму, доносившемуся со второго этажа.
— Снова пошел народ, — прошептал он. — Видимо, нужно будет позвонить в Мулен, чтобы прислали гроб и катафалк…
Потом, без всякой видимой связи, продолжал:
— Думаю, теперь вам все понятно? После того, как я принял эти деньги, мне оставалось лишь клятвенно заверить господина кюре, что я невиновен. Мне было бы трудно проделать это в вашем присутствии, господин комиссар: это лишь укрепило бы ваши подозрения. Вот и все. Но вы словно прочли мои мысли, и все утро, пока я крутился возле церкви, ни на минуту не выпускали меня из виду. Теперь господин кюре пришел сюда — и вновь мне остается лишь гадать о том, что его привело, потому что вплоть до вашего появления он так и не решился начать разговор.
Тут взгляд его затуманился. Чтобы скрыть охватившую его досаду, Морис де Сен-Фиакр деланно рассмеялся.
— Все это проще простого, не так ли? Если человек живет, как последний шалопай, да еще подписывает чеки без обеспечения… Старина Готье меня избегает.
Наверняка он тоже убежден, что это дело моих рук.
Вдруг он удивленно уставился на священника.
— Господин кюре, что с вами?
В самом деле, священник был мрачнее тучи и старался не встречаться взглядом ни с графом, ни даже с Мегрэ.
Сообразив, в чем дело, Морис де Сен-Фиакр с горечью воскликнул:
— Вот! Мне опять не верят! И как раз тот человек, который хочет меня спасти, убежден, что я виновен.
Он вновь распахнул дверь и, забыв, что в доме покойница, громко позвал:
— Альбер! Альбер! Да скорее же, черт возьми! Принесите нам чего-нибудь выпить.
На зов явился дворецкий и направился к стенному шкафу, откуда достал бутылку виски и стаканы. Все молча наблюдали, как он разливает виски. Многозначительно улыбнувшись, граф заметил:
— В мое время виски в замке не держали.
— Это господин Жан…
— А!
Отпив добрый глоток, граф проводил дворецкого до двери и запер ее на ключ.
— Здесь многое переменилось, — пробормотал он словно про себя.
А сам по-прежнему не спускал глаз с кюре, и тот, чувствуя себя все неуютнее, сбивчиво заговорил:
— Извините, мне пора идти на урок катехизиса.
— Минуточку. Вы по-прежнему уверены в моей виновности, господин кюре. Да нет же, не отпирайтесь. Священники врать не умеют. Однако я хотел бы кое-что прояснить.
Ведь вы меня не знаете. В мое время вас в Сен-Фиакре не было. Вы обо мне только слышали. Вещественных доказательств никаких нет. Комиссар сам присутствовал при несчастье и знает это лучше, чем кто-либо другой.
— Прошу вас… — лепетал священник.
— Нет! Что же вы не пьете? Ваше здоровье, комиссар.
Глаза графа горели мрачным огнем. Он с каким-то ожесточением стремился довести дело до конца.
— Множество людей могли бы оказаться под подозрением. Но подозреваете вы меня, и только меня. И я никак не пойму, отчего это? Даже не спал сегодня всю ночь.
Я пытался продумать все возможные причины и в конце концов, кажется, нашел. Что сказала вам моя мать?
На этот раз священник прямо-таки побелел.
— Я ничего такого не знаю, — запинаясь, вымолвил он.
— Не надо, господин кюре. Вы мне помогли, пусть так. Вы передали мне эти злосчастные сорок тысяч франков, теперь я могу перевести дух и достойно похоронить мать. Благодарю вас от всего сердца. Но в то же время вы обрушиваете на меня весь гнет ваших подозрений. Вы молитесь за меня. Это либо чересчур, либо недостаточно…
В голосе его зазвенел гнев, даже скрытая угроза.
— Поначалу я хотел объясниться с вами без комиссара. Но сейчас искренне радуюсь, что он здесь. Чем больше я думаю обо всем этом, тем больше мне кажется, что тут есть что-то неясное, какое-то недоразумение.
— Господин граф, умоляю, не мучьте меня…
— А я предупреждаю вас, господин кюре: вы не выйдете отсюда, пока не скажете мне всю правду.
Граф изменился до неузнаваемости. Он дошел до предела. И, как все мягкие и слабые люди, после чрезмерной податливости ударился в излишнюю крутость.
Наверное, раскаты голоса были слышны даже на втором этаже, в комнате покойной, расположенной как раз над библиотекой.
— Вы поддерживали достаточно тесные и постоянные отношения с моей матерью. Думаю, Жан Метейе тоже был вашим прихожанином. Так кто же из них что-то такое сказал вам? Мать, не правда ли?
Мегрэ вспомнил, как накануне священник ответил ему:
— Это тайна исповеди…
Он понял, почему такая мука застыла в глазах молодого кюре, почему он так терзается под градом обвинений Сен-Фиакра.
— Что же такое она вам сказала? Уж кто-кто, а я ее знаю! Я, можно сказать, лично присутствовал при начале ее падения… Ведь мы с вами прекрасно знаем жизнь со всеми ее темными сторонами.
Сдерживая гнев, он огляделся по сторонам:
— В былые времена в эту комнату люди входили затаив дыхание, потому что здесь работал мой отец, хозяин.
И никакого виски в шкафах здесь не было. И полки были полны книг, как соты полны меду.
Мегрэ тоже помнил, как все это было.
«Граф работает».
Этих слов было довольно, чтобы фермеры по два часа безропотно дожидались в передней.
«Граф велел мне прийти в библиотеку…»
И отец Мегрэ казался до крайности возбужденным, потому что это считалось важным событием.
— И он не разбазаривал лес на дрова, а довольствовался примусом — ставил его рядом с собой, когда калорифер не прогревал комнату, — с жаром продолжал Морис де Сен-Фиакр и, обращаясь к окончательно перепуганному священнику, добавил: — Вы этого не застали. Когда вы появились здесь, замок уже пришел в запустение. Мать потеряла мужа. А ее единственный сын валял дурака в Париже и если наезжал сюда, то лишь за деньгами. И вот тогда появились секретари…
Глаза его подозрительно заблестели, и Мегрэ показалось — вот-вот хлынут слезы.
— Что же она вам сказала? Она боялась, что я приеду, не так ли? Она знала, что придется опять добывать деньги, опять что-нибудь продавать, чтобы в очередной раз вызволить меня из какой-нибудь передряги.
— Будет лучше, если вы возьмете себя в руки, — глухо сказал кюре.
— Не раньше, чем мы все выясним. Если уж вы сразу, с первых мгновений, заподозрили меня, совершенно при этом меня не зная…
Мегрэ счел необходимым вмешаться.
— Господин кюре спрятал молитвенник, — медленно проговорил он.
Сам он уже все понял, и теперь, как мог, пытался помочь Сен-Фиакру, наводя его на правильную мысль. Комиссар явственно представил себе, как графиня разрывалась между угрызениями совести и грехом. Разве не боялась она возмездия, разве не было ей стыдно перед сыном?
Она была болезненно мнительна, просто больна, наконец. Что стоило ей сказать как-нибудь на исповеди:
— Я боюсь своего сына…
Она же наверняка боялась. Те деньги, которые уплывали сейчас в карман Жанна Метейе и иже с ним, были достоянием Сен-Фиакров и по праву принадлежали Морису. Разве не спросит он с нее отчета? А что, если?..
Мегрэ чувствовал, что подобные мысли смутно зарождаются в сознании молодого графа. Он постарался привести их в порядок.
— Господин кюре ничего не может сказать вам, если графиня говорила на исповеди…
Все стало ясно. Морис де Сен-Фиакр резко оборвал разговор:
— Извините, господин кюре. Я совсем забыл о вашем уроке катехизиса. Не сердитесь, что я…
Повернув ключ, он открыл дверь.
— Благодарю вас. При первой же возможности я верну вам сорок тысяч франков. Думаю, они принадлежат не вам…
— Я попросил их у госпожи Рюинар, вдовы прежнего нотариуса.
— Спасибо. До свидания.
Граф едва удержался, чтобы изо всех сил не грохнуть дверью, но овладел собой и лишь отчеканил, глядя прямо в глаза Мегрэ:
— Мерзость!
— Он хотел…
— Знаю, он хотел меня спасти. Он пытался избежать скандала, хоть как-то склеить обломки былого величия Сен-Фиакров. Дело не в этом!
И граф налил себе виски.
— Я ведь думаю об этой несчастной женщине. Да вот, вы же видели Мари Васильефф. И ей подобных — там, в Париже. У этих дам нет никаких угрызений совести. Но она! И заметьте, прежде всего она искала в таких вот секретаришках человека, на которого можно было бы излить свои душевные силы. А потом кидалась в исповедальню. Она наверняка считала себя чудовищем. Потому и боялась, что я буду мстить… Ха-ха!
Смех его звучал жутко.
— Вы только представьте: в порыве негодования я набрасываюсь на мать, чтобы… А кюре так и не понял. Он воспринимает жизнь сквозь призму Священного писания. Пока мать была жива, он, видимо, пытался спасти ее от себя самой. А когда она умерла, счел своим долгом спасти меня. Но я уверен: он и сейчас убежден, что именно я…
Пристально глянув в глаза комиссару, он четко и раздельно проговорил:
— А вы?
Мегрэ не отвечал, и он продолжал:
— Ведь совершено преступление. Причем такое, на которое может решиться лишь последняя гадина. Мерзкий трус! Закон и в самом деле ничего не может против него? Я слышал об этом сегодня утром. Но я скажу вам одну вещь, комиссар, и можете использовать это против меня. Когда я доберусь до этой гадины, я сам с ней расправлюсь. И револьвер мне не потребуется. Нет уж, никакого оружия! Голыми руками!
Алкоголь, по-видимому, усиливал его экзальтацию.
Он почувствовал это, потер лоб, глянул на себя в зеркало и сам себе язвительно ухмыльнулся.
— Однако не вмешайся кюре — и меня сгребли бы еще до похорон. Я не очень-то любезно с ним обошелся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15