Это прибывающая. И даже такая прибывающая, у которой есть все, что нужно, чтобы преуспеть в жизни.Максимум двадцать пять лет, красиво выступающий вперед карниз, гибкая походка, длинные ноги, синие глаза цвета незабудки, рот, словно созданный сосать эскимо, и коротко стриженные пепельно-светлые волосы… Она представляет именно тот сорт женщин, для которых любят заказывать столик в Лид о и комнату в отеле «Эксельсиор».На ней платье из бельгийской шерсти с черным поясом, украшенным золотыми заклепками, и черно-коричневые туфли. Мое восхищение таково, что я забываю говорить.— Кто вам нужен? — щебечет эта лесная лань небесным голосом, в котором уловимо чувствуется странный акцент. Когда я говорю, что речь идет о странном акценте, это значит, что я не в состоянии его уточнить. Она вполне может быть англичанкой, немкой, американкой, так же, как и северянкой.— Я здесь от имени агентства Уктюпьеж…Она слегка хмурит свои тонкие брови, будто нарисованные японским художником, как написал бы какой-нибудь академик из 16-го округа (фешенебельный район Парижа).— Агентство недвижимости, около церкви, — уточняю я, чтобы осветить ее волшебную головку. Она согласно кивает: «О да!..» Тем не менее это грациозное дитя природы удивлено.— Я полагала, что все было урегулировано? — отвечает она. Красавец Сан-Антонио выдает свою самую лучшую улыбку, позаимствованную из арсенала Казановы. Два подобных взгляда — и девицы начинают себя чувствовать, словно сидя на развороченном муравейнике.Но в данном случае сеанс очаровывания неуместен. Сейчас необходимы правдоподобие и убедительность.— Граф де Вопакюи, владелец этого дома, забыл в одном из ящиков стола свои очки, — объясняю я. — Очки со специальными стеклами для многоцелевых конвекционных вспышек. Он хотел бы их получить и просит нас принести вам извинения.Она кивает головой. Ее глаза голубой лазури задерживаются на дерьмоподобном Берю. По всей видимости, удручающе глупая и красносиняя рожа очаровательного принца Берты внушает ей доверие, поскольку очаровательное дитя открывает ворота.— Прошу вас, входите…Она кавалерийским аллюром начинает подниматься по аллее. Я слегка приотстаю, дабы получить возможность на досуге и совершенно откровенно созерцать перемещение ее подвижных округлостей.В своей собачьей жизни я достаточно насмотрелся на различные ягодицы: плоские, круглые, выпуклые, яйцевидные, свисающие, печальные, эллиптические, жесткие, мягкие, колышущиеся и множество других, ничем не примечательных. Но таких, как у этой девушки в бежевом, не видел никогда. Ее папаша, должно быть, думал о Родене, когда начинял мамашу, возносясь вместе с нею на седьмое небо.Первое, что я замечаю, оказавшись во дворе поместья, исключая само поместье (должен вам заметить, что оно трехэтажное с убирающимися жалюзи), это американскую колымагу. Правда, она не голубая и желтая с зелеными чехлами, как ее описала Берта, а черная с коралловыми чехлами.Девушка со скульптурно очерченной попкой преодолевает шесть ступенек крыльца. Она входит в большой холл, пол которого выложен мрамором черно-белой клеткой, и здесь совершает нечто самое ошеломительное, что можно себе представить: хватает белый халат, лежащий на диване, переодевается и, потеряв всякий интерес ко мне, как к своим первым нейлоновым колготкам, подходит к великолепной коляске, в которой посапывает какой-то ребенок.Я стою разинув рот, и вид у меня, наверное, совершенно дурацкий, поскольку на лице у девушки появляется едва заметная обезоруживающая улыбка.— Вы не ищете очки? — спрашивает она тихо. — Безусловно, чтобы не разбудить ребенка. Я прихожу в себя.— Э-э, да, но.., было бы лучше, если бы вы меня проводили!— О нет! — отвечает красавица-кормилица. — Джими вот-вот проснется, а когда он просыпается, он становится настоящим маленьким дьяволенком.Она непринужденно усаживается около коляски, скрещивает ноги так высоко, что у меня возникают сердечно-сосудистая слабость и потеря интереса к самому себе. Чтобы не подвергать себя риску тромбоза, я решаю удалиться…Слегка смущенный вопреки всему, так как в конце концов я все-таки нахожусь здесь незаконно, я совершаю беглый осмотр комнат. Салон и три комнаты обитаемы, остальное пребывает в сером свете замогильной дремоты под слоем пыли. В салоне же, напротив, жизнь искрится, как фейерверк. Здесь полно бутылок с виски и содовой, американских газет, цветных фотографий с изображениями типов, которые мне неизвестны и таковыми, по всей видимости, для меня и останутся. За исключением девушки с ребенком, в доме у графа больше никого нет.Я открываю несколько ящиков для придания правдоподобия моему вторжению, затем спускаюсь в холл, где очаровательная кормилица читает последний номер Микки-Мауса.— Вы нашли очки? — дружелюбно спрашивает она.— Нет, старый граф становится забывчив, он вообразил, что оставил их здесь.— Вы слишком мало искали, — иронизирует она.Я тут же выдаю очередь, как хорошо смазанный пулемет:— Если бы вы пошли со мной, я бы, вне всякого сомнения, продлил удовольствие.Она улавливает намек и позволяет себе покраснеть. Стыдливость всегда приятна. Мужчины от нее никогда не устают. Когда они расточают глупости и видят, что женщина опускает ресницы, они воображают, что попали на святую Терезу; заветная мечта всех мужчин и заключается именно в том, чтобы переспать с невинной сестрой Терезой.— Вы совершенно одна? — удивляюсь я. — Нет.— А, а я подумал… — Есть Джими, — говорит она, указывая на коляску.— Ну, это еще не совсем настоящее присутствие.— Возвращайтесь, когда он проснется, и вы измените свое мнение.Эта кормилица нравится мне все больше и больше. И ее ноги тоже.Если поставить рядом с ее ногами ноги Софи Лорен, мы услышим плач и скрежет зубовный последней.— Вы американка?— Нет, швейцаро-немка! Цюрих!— Тогда да здравствует Швейцария! — заявляю я сдержанным тоном. — Вы его кормилица?— Всего лишь нянька! У нас нет ничего, кроме дойных коров!— Жаль! Мне было бы приятно по присутствовать при кормлении Джими.Тут вы уж, конечно, должны подумать, что я разбрасываю многовато конфетти. Но, что вы хотите, если я не могу себя сдержать, когда в поле моего зрения появляется персона сорок второго размера.— А ваши хозяева? — спрашиваю я, не отрываясь от ее игривого взгляда, разоряющего продавцов мороженого.— Вы о чем?— Их нет здесь?— Нет, что касается его, то он снимает…Я прикидываюсь непонимающим, что мне дается тем более легко, так как я ни черта не улавливаю из того, что она мне заливает.— Как это, он снимает?— В Булони часть французских кадров…— Он режиссер?Теперь ее очередь играть вторую сцену третьего акта «Не знаю, что и думать».— Он актер. Вы пришли от имени агентства и не знаете, кто такой Фред Лавми? (В английском произношении означает «люби меня!».).Я бормочу: «Фред Лавми!»И меня еще спрашивают, знаю ли я этого господина! Да и вы туда же!Первый актер Голливуда! Герой стольких знаменитых фильмов, среди которых называю наугад: «Возьми двоих, другого съедят», «Страдающие запором из Ларфуйе» и особенно этот экранный монумент, который принес ему «Оскара», — «Нет букета для креветок». Помните его? Это фильм, рассказывающий о приключениях Хлодвига в Техасе, роль которого мастерски исполняет Фред, а партнершей его выступает Гертруда Тюбар (В разговорном французском языке слово означает «туберкулезный больной», «туберкулезная».), получившая первую премию санатория в Ватерпруффе (Английское слово, означающее «водонепроницаемый», «непромокаемый».). И я еще раз проникновенно и с упоением повторяю:— Фред Лавми!Я изображаю приступ кашля, к тому же есть отчего, ибо этот человек — подлинный коклюш для публики.— Но, — возражает девушка, — я думала… Теперь самое время оправдать мое незнание.— Я новичок в агентстве, — поспешно объясняю я, — а у нас так много сдаваемых внаем домов… Патрон мне ничего не уточнил. Но если бы я знал…В действительности же все газеты оповестили о прибытии во Францию Фреда Лавми. Он прибыл со своей женой, своим сыном, своей нянькой и своим секретарем последним рейсом «Свободы». И поскольку он парень очень простой, то снял этаж в отеле «Ритц» для себя, этаж в «Карлтоне» для жены и виллу в Мэзон-Лаффите для своего малыша… И если он не снял Дворец спорта для хранения своих автомобилей, то всего лишь по одной причине: там слишком много пыли.— Вы давно служите у Лавми?— С момента рождения Джими.— Они клевые?— Что вы сказали?Я кусаю свой язык, в отличие от змей, которые кусают другую оконечность.— Они приятные хозяева?— Очень. Я их не часто вижу.Отсутствие — главная добродетель любого хозяина. Я ей об этом говорю и замечаю, что ее улыбка становится шире.— Вам не скучно в таком большом доме?— Немного… Но по вечерам меня сменяют, и я отправляюсь в Париж на машине.По-моему, ребята, эта красотка нашла себе теплое местечко. О подобной работе мечтает любая домохозяйка.Вот они каковы, боссы в Штатах! Они нанимают персонал, чтобы обслуживать персонал, и отдают в их распоряжение тачки, которых нет и у министров!— Вы одна ездите в Париж?— Вы очень любопытны…— Если вам нужен наставник, я бы с удовольствием взялся вами руководить, но наставники, вам это хорошо известно, никогда не вызывали доверия.Малышка хмурится. Я, видимо, не в ее вкусе. В довершение счастья, ребенок просыпается и негодующе кричит. Я откланиваюсь, извиняясь, в то время как няня занимается наследником Фреда Лавми.У меня закрадывается мысль, что мы ошиблись адресом. Что, в самом деле, может быть общего между всемирно известным актером и каким-то похитителем? Глава 6 Мамаша Берю, наша красавица предместий, известная также под именем Тучной Венеры, по-прежнему возлежит на сиденье с пледом на спине, когда я тактично возвращаюсь.Берта пребывает в двух пальцах от апоплексии! Когда она встает, я вижу, что ее глаза налиты кровью.— Ну что? — задыхаясь, спрашивает она.— Моя дорогая, — заявляю я без обиняков, забыв свой запас обиняков дома, в ящике при кроватной тумбочки. — Моя дорогая, здесь что-то не так.— Дерьмо!.. — отчетливо произносит Берю, который всегда отдает предпочтение словам из пяти букв (Во французском языке большинство ругательных слов состоит из пяти букв.).— Этот дом снят знаменитым американским актером Фредом Лавми для своего младенца, которого он пожелал растить на свежем воздухе. Он не имеет ничего общего с бандюгами, похищающими девочек.Между нами, это чистая лесть, ибо девочки в этом году чертовски много весят.Но Толстуха вдруг гневается. Ударяя своими толстыми пальцами по моей руке, она настойчиво бормочет:— Комиссар, я знаю, что это здесь. Но…— Но, моя милая Берта?..— Что бы вы мне ни сказали, это ничего не изменит, будь это даже дом кардинала Фелтена, я останусь при своем мнении. Кстати, пока я была под пледом, я категорически опознала этот дом.Я украдкой бросаю на нее взгляд, чтобы удостовериться, не произошло ли у нее короткого замыкания. Но она выглядит вполне серьезно и даже квазипатетически… Волосы ее бородавок встали как антенны спутника, а ее прожектора горят в полный накал.— Опознала! Под пледом!— Превосходно, комиссар. Под ним мне было трудно дышать, я дышала с трудом. Однако я узнала запах. Я забыла. Запах лавровых кустов. И посмотрите, вот лавровая изгородь, которая окаймляет аллею до самого дома.Аргумент весомый. Кухарка класса Берты не могла не идентифицировать лавровый запах.Я ничего не отвечаю. Я озадачен больше, чем господин, который, воротясь домой, обнаруживает своего лучшего приятеля голым в шкафу. Я пересекаю парк и мчусь прямиком в агентство Уктюпьеж. У меня возникает необходимость разузнать об этом деле побольше.— Мы не возвращаемся? — причитает Берю. — Я умираю от голода.Ничего не говоря, я покидаю рыдван и вхожу в бюро агентства «Уктюпьеж и сыновья». В момент моего вторжения господин Уктюпьеж занимает бюро один, без своих сыновей. Или, быть может, он является одним из сыновей, а его братья вместе со своим папой отправились на рыбалку. Господин этот, который мог бы сойти за шестидесятилетнего, если бы ему не исполнилось почти семьдесят лет, высокого роста, худощав, бледен, с белыми волосами и черными крашеными усами, одет в костюм каштанового цвета, голубой шерстяной жилет и домашние тапочки, пошитые на старой ковровой фабрике Людовика XIII. Кстати, он любит Людовика XIII, его рабочий стол сделан в стиле Людовика XIII, кресло тоже, так же, как его пишущая машинка и телефон. Когда я, повинуясь эмалевой табличке (браво, Бернар Палисси!), привинченной к двери, вхожу без стука, отец или сын Уктюпьеж как раз занят двойным делом.Каждое из них само по себе достаточно банально, но их соединение может быть гибельным. Достойный человек печатает на машинке какую-то бумагу, одновременно попивая кофе.Внезапность моего вторжения приводит к провалу его номера высокой сложности. Он опрокидывает содержимое чашки на свою ширинку, что, к счастью, никому не приносит вреда, и печатает какое-то слово, содержащее три буквы "w", что мне кажется непереводимым на французский язык.Он поднимает на меня свой левый глаз, в то время как правым принимается рассматривать картину, изображающую битву при Мариньяне.— Что вам угодно? — спрашивает он, вытирая брюки. Папаша, конечно, коммерсант. Он уже воображает, видя на мне хорошо сшитый костюм, что сдаст мне Версальский дворец! Он указывает мне на кресло далекой эпохи, которое, если судить по поданной им жалобе при приеме моего зада, должно бы было находиться в музее.— Вы по какому поводу?Я собираюсь выложить мою версию, но в это время телефон требует приоритета.— Вы меня извините? — говорит он. Он снимает трубку и, будучи наделен острым чувством соглашательства, произносит в микрофон «Алло!..»Он слушает какое-то мгновение. Лоб у него плоский. Я не люблю типов, у которых лоб в форме доски для резки овощей. Их мысли обычно столь же плоски. На его физиономии с отпечатком посредственности проступает недоверчивое выражение.— Очки? Какие очки? — бормочет он.Я тут же улавливаю ситуацию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16