— Подбросить тебя до ворот? — спрашивает она.— О'кэй!Она высаживает меня у ворот, подвергается еще одному массажу гландов и говорит мне «до скорого!»Я направляюсь в агентство. Уктюпьеж-сын уже что-то делает в световом круге настольной лампы. Поскольку сейчас утро, он в домашней куртке из серой бумазеи с шотландскими отворотами и кашне, которое плохо скрывает его небритый со вчерашнего дня подбородок.— Здравствуйте, — любезно говорит он мне, — уже на работе?Над его плоским черепом в позолоченной раме продолжает бушевать битва при Мариньяне.Экстрарасходящееся косоглазие, которое позволяет Уктюрьежу одновременно видеть то, что находится перед ним, и то, что находится за ним, никогда не было еще столь сильным.Заметьте, что благодаря этому недостатку торговец газонами надежно защищен. На него невозможно напасть внезапно ни с какой стороны.— Кажется, вы рекомендовали домработницу супругам Лав-ми, когда они поселились в Мэзон-Лаффите?— Верно.— Я хотел бы получить адрес этой женщины.— Это легко сделать… Она итальянка, мадам Куштапьяна. Живет на Нижней улице.— Это где?— Внизу улицы Верхней. Номер… Погодите… Он листает клеенчатую средневековую тетрадь.— Номер тринадцать, — сообщает он.— Я вас благодарю. Указания остаются те же, господин Уктюпьеж. Если позвонят, предупредите меня!Я пожимаю старый обломок, который служит ему рукой, и исчезаю в направлении Нижней улицы.Въезжая в узкую улочку с односторонним движением, я замечаю на другом ее конце хромированный дилижанс моей Эстеллы. Я замедляю ход, чтобы дать ей возможность оторваться от меня, и, вместо того чтобы остановиться у рокового номера 13, начинаю на расстоянии преследовать черный «шевроле».Эта церемония длится недолго. Вопреки тому, что мне сказала моя цюрихская красавица, она направляется не в Париж, а возвращается домой, на проспект Мариво. Может быть, она заезжала передать какие-нибудь указания синьоре Куштапьяна и там обнаружила, что что-то забыла? Но нет, она выходит из машины, открывает ворота, загоняет во двор свой болид и запирает ворота.Что же делает малыш Сан-Антонио — любимец женского пола? Вы догадываетесь. Он поспешно возвращается к домработнице. Эта особа обитает в симпатичной квартире из одной комнаты вместе с мужем, старым дядей-калекой, свекром и свекровью, полоумной племянницей, своими семью детьми и тетушкой из Бургоса. Это сверхтучная матрона с усами, как у мамаши Берю, грудастая, пузатая и с акцентом, о котором самое малое что можно сказать, так это то, что он не напоминает акцент сибирских степей.— Кто вы? — спрашивает она, недоверчиво глядя на меня. Я принимаю самое постное выражение лица в стиле убитого горем гробовщика:— Мадам Куштапьяна?— Да.— Мадам, я пришел сообщить вам о большом несчастье… Все семейство уставилось на меня: муж, дневной сторож в ночном кабаре, собравшийся на работу с котомкой через плечо; дядя-калека, открывший рот; свекор и свекровь, закрывшие его, с ложками в руках; племянница-идиотка, разразившаяся смехом; шестеро ребятишек, уронивших штаны, стоя в очереди к треснутому горшку, на котором восседал седьмой.— Что за несчастье? — вздыхает огромное создание.— Произошел несчастный случай с малышом, у Лавми. Признаться, я не люблю подобные приемы, но мне необходимо быстро решить дела и избежать лишней болтовни.В перенаселенной комнате поднимается вопль. Все, кто понимают по-французски, начинают рыдать. Мамаша Куштапьяна ломает окорока.— Мой Джузеппе! Мой Джузеппе! — вопит она. — Скажите мне, он не умер?— Нет, всего лишь набил огромную шишку на лбу. Она успокаивается.Муж принимается выговаривать ей что-то прочувственное на языке д'Аннунцио. Я прекращаю эту учебную тревогу. Мое удостоверение действует в данном случае, как очень мощный тормоз.— Что это? — повторяет дама с сиськами.— Полиция! — это наконец разговорился дневной сторож.Он говорит, жестикулирует, брызжет слюной, полагая, что так он быстрее выскажется. Он ругает меня. Он призывает в свидетели всех присутствующих, в том числе и меня. Он обращается к Господу Богу… Я вынужден кричать еще громче, чтобы призвать его к спокойствию. Короче, все удалось расставить на свои места. Но, честное слово, далось это нелегко.Я избавлю вас от подробностей описания восклицаний, междометий, воззваний и заклинаний. В общем, если только ваше серое вещество не включено на переменный ток, вы поняли, к чему клонится дело.Вчера в отеле, куда я привел жену младшего ефрейтора, я заметил, глядя на фото семьи Лавми, опубликованное в «Киноалькове», что так триумфально выставляемый красавчиком Фредом ребенок — совсем не тот, которого я видел в колыбели и за которым присматривает малышка Эстелла.А так как мой мизинчик работает на всю катушку, я понял, что она лелеет младенца мамаши Куштапьяны. И мамаша Куштапьяна признала это без труда. Я кладу конец мученическим страданиям трансальпийской мамы, признавшись ей, что я блефовал и что ее последний ребенок чувствует себя прекрасно. И тут же ее горе сменяется яростью. Она хватает бутылку с намерением отправить ее с оплаченной доставкой мне в голову, но очень вовремя вмешался производитель младенцев Куштапьяна.Купюра в десять франков, предусмотрительно выложенная на стол, успокаивает бедную женщину.— Почему вы доверили своего бамбино Лавми? — спрашиваю я.Она медлит с ответом. Я очень четко объясняю ей, в чем именно состоят прерогативы полицейского. Она понимает, что шурин, который является начальником на одной из фабрик по производству туалетной бумаги, такой же, как ты. Вечно торопится, как будто кто-то его подгоняет.— Плевать я хотел на твоего шурина! Пусть он подотрется своей собственной бумагой, чертов ты осел. Расскажи мне лучше о Харрисоне.— К нему действительно обращалась миссис Унтель.— По какому вопросу?Старая развалина качает головой.— Ты мне не говорил, чтобы я расспрашивал…— Ах ты старая затянувшаяся катастрофа! — топаю я ногами от возмущения. — Это помогло бы мне выиграть время! Я бросаюсь к двери.— Ты организуешь наблюдение за «Карлтоном». Я хочу иметь подробный доклад обо всем, что делает миссис Лавми.— Жена этого…— Да. Возьми людей и действуй незаметно. Не знаю, какова скорость тех, кто бегает сломя голову, но уверен, что в этот момент они меня не смогли бы обойти. * * * Тэд Харрисон — парень высокого роста в золоченых очках с челюстью жевальщика резинки и веснушками до самого галстука.Он говорит по-французски с акцентом, что, видимо, способствует его успеху у женщин, любящих экзотику.— Опять полиция! — произносит он, улыбаясь. — Решительно, я скоро уверую, что моя совесть нечиста!Что касается меня, то мой стиль вам известен, прямо к цели и поменьше болтовни!— Господин Харрисон, один из моих сотрудников сообщил мне, что вы общались с миссис Унтель.— Точно!— Она связалась с вами из США, до прибытия во Францию, не так ли?— Вовсе нет. Она нанесла нам визит…— Ах да… Как мне сказали, она хотела снять какой-нибудь замок?Наконец, он проявил признаки волнения. Его безмятежный взор излучает послание морзянкой.— Это еще не все…— Ну?— Она подыскивала пансион для своего маленького сына. Пансион с кормлением, потому что ее ребенок еще очень бэби!— Понимаю, — говорю я, от волнения по-английски. — И вы нашли для нее то, что она искала?— Естественно!— Дайте мне, пожалуйста, адрес…Он открывает ящик, затем миниатюрный классификатор и протягивает мне прямоугольник визитки «Приют ангелов»Лион-ла-Форе Мое сердце учащенно бьется — Скажите-ка, вы сами занимались устройством ребенка туда?— Нет, я лишь дал адрес.— А это не вы приезжали в аэропорт на встречу с миссис Унтель?— В аэропорт?— Ну вы, надеюсь, читаете газеты?— Только американские…— Так вы ничего не знаете?— Ничего.Я ему излагаю дело в общих чертах. Он не может прийти в себя от изумления — Я не знал. Нет, ни я, ни кто-либо из моего бюро не ездил в аэропорт к миссис Унтель.Поскольку мои познания в американском быстро прогрессируют, я говорю «о'кэй!» и пожимаю ему руку.— Ах да! Скажите, дорогой мистер Харрисон, когда миссис Унтель приходила к вам, ее сопровождала секретарша?— Нет.— Большое спасибо!Я произношу это почти ликующе. Я ставлю пару белых монахиньблизнецов против пары биноклей белого монаха, что если я проявлю прыть, то к концу дня буду на коне.Я мчусь в Сен-Клу. Фелиция только что поставила на огонь нарезанные кусочки свиной солонины…— Включай газ и надевай пальто, — поспешно говорю я ей. — Я увожу тебя в краткосрочное путешествие.Дорогая моя бедняжка! Мое распоряжение приводит ее в полную растерянность — В такое время! Но, Антуан, ведь только одиннадцать часов…— Нам понадобится всего два часа туда и обратно. Ты мне нужна.— Но… А твои друзья?— Они спят, и, чтобы их разбудить, понадобилась бы водородная бомба — А мой завтрак…— Поставь на слабый огонь, если пережарится, сделаешь паштет. Но, умоляю тебя, мама, поторопись В глубине души она и не мечтает о лучшем. Поездка с сыном у нее никогда не вызывает протеста, если даже речь идет о скоропалительном путешествии… Она надевает пальто, повязывает на голову косынку и пишет на грифельной доске, которая служит ей для ведения подсчетов:«Мы скоро вернемся. Если вы захотите поесть, в холодильнике найдете остатки мясного рагу и консервы на верхней полке стенного шкафа».Теперь она спокойна. Мы стремительно срываемся с места, и я начинаю искать выезд на руанскую дорогу. * * * То, что именуется «Приютом ангелов», предназначено для золотых ангелочков. Я бы удивился, обнаружив там маленьких истощенных индусов или ребятишек с улицы Бельвиль. Да, это бы меня удивило. Приют представляет собой небольшое дворянское поместье, которое высится на вершине округлого холма… Обширная, словно зеленый залив, лужайка простирается до самой дороги.Я звоню. Мне открывает садовник. Я говорю, что мне нужно видеть директора. Он сообщает, что директор — это директриса, однако это нисколько не уменьшает моего желания с ней встретиться, а даже наоборот.Предшествуемый обработчиком газонов, я поднимаюсь песчаной аллеей, ведущей к дому.Приют полон очаровательных дам с усиками (в ходе этого следствия я только их и вижу), которые забавляют малолетних детишек, показывая им зайчиков-побегайчиков или тряся погремушками… Зал для игр просторен, чист, со свежим воздухом. Здесь все дышит роскошью, гигиеной, опрятностью. Неожиданно я оказываюсь в зимнем саду, который, наверное, восхитителен летом. Зеленые насаждения, садовые растения и т, д. Там и сям разбросаны очень романтические кресла из металла; так и представляешь Себя в картине художника Пейне.Появляется директриса. Это достойная особа, блондинистая и строгая, которая, должно быть, и спит на наставлениях по гигиене детей грудного возраста и надевает резиновые перчатки, чтобы распечатать письма.Я начинаю с начала, то есть предъявляю ей доказательство моих высоких полицейских полномочий. Ее это не волнует.— По какому делу?Я извлекаю из бумажника фотографию из «Киноалькова», которую я взял на себя труд вырезать.— Этот ребенок находится у вас, не так ли? Она изучает изображение.— Да, это маленький Джонсон.Я хорошо сделал, что спросил о ребенке, не назвав никакой фамилии.Привезя его сюда, мамаша Унтель записала его под вымышленным именем. В этих престижных яслях для богачей чек, безусловно, заменяет удостоверение личности, если он содержит изрядное количество нулей после как можно более округлой цифры.Я говорю об этом директрисе, которая краснеет от смущения.— Эта дама была мне рекомендована одним американским агентством. Я попросила ее показать паспорт, но она его забыла и обещала принести в следующий раз.— Ну да…Она потрясена заглавием и фото.— Это сын Фреда Лавми, киноактера?— Вы сами видите. Но это не все, я спешу и должен забрать этого ребенка.— Но…— Успокойтесь, я прихватил с собой дипломированную няню, которая займется им. Принесите ребенка!Мой тон производит на нее впечатление, как говорила одна проститутка, муж которой был сборщиком налогов. Она в последний раз бросает взгляд на столик, где по-прежнему лежит мое удостоверение, и удаляется.Что же касается меня, я ликую, потому что я в форме. В какой форме, спросите вы меня? Так вот, я в форме полицейского, которому улыбается удача.Истекает короткая пятнадцатиминутная четверть часа, возвращается директриса, эскортируемая усатой дамой в белом халате, несущей младенца. Я сравниваю его с фотографией. Ошибки нет, это в самом деле сын Лавми Я оставляю свой адрес хранительнице будущих несчастных типов, чтобы у нее было алиби на случай возможных осложнений, и возвращаюсь к машине Можете представить себе Фелицию, увидевшую меня с ребенком на руках. Она краснеет, бледнеет, голубеет и, продемонстрировав таким образом свой патриотизм, спрашивает меня полным надежды голосом:— Антуан! Это… Это твой?Ну и воображение у моей мамы! Сразу какая-нибудь святочная история.Она тут же выстраивает следующий сценарий. Я был любовником какой-то несчастной девушки. Она умерла, дав жизнь прелестному дитяти с фаянсовыми глазами. Боясь признаться Фелиции в существовании этого младенца, я сдал его на мебельный склад. Но, поскольку угрызения терзали мою совесть, я решился наконец представить ей Сан-Антониомладшего.— Нет, мама, это не мой…Ее лицо становится печальным.— Жаль, — просто говорит она. — Это был бы такой замечательный подарок, Антуан… Прежде чем я умру…— Прежде чем ты умрешь, мама, обещаю тебе заполнить детьми двенадцать ясель.— Какой он милый! Поезжай потише. Инстинктивно я поднимаю ногу и начинаю чувствовать, как неясное очарование взламывает броню моей души. Она права, моя Фелиция: иметь в доме такого малыша — ничуть не хуже, чем иметь что-либо другое. Загвоздка в том, что одновременно.Пришлось бы держать в доме его мать.Я не понимаю, почему до сих пор не открыли отдел малышей в «Галерее Лафайет» или в «Прентане (Известные парижские универсальные магазины.)»… Да, именно в «Прентане»! Все было бы расписано: "Продается, по случаю отъезда, ребенок без родословной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16