"Он-на с ума меня сведет..." И смеялись.
Самому же делающему резкий ход, явно долженствующий обострить
ситуацию непредсказуемым образом - как правило, такие ходы предварительно
обдумывались столь долго, что противник успевал сообразить, какой именно
выпад назревает, и поэтому ждал, изнывая: ну, давай же, наконец! -
следовало, взявшись за фигуру и подняв ее, громко и решительно сказать:
"Если вино налито, его следует выпить!" И поставить со стуком на новое
место.
И смеялись.
Еще очень неплохо было цитировать фрау Заурих из "Семнадцати
мгновений": "Я сейчас буду играть защиту Каро-Канн, только вы мне не
мешайте". Это действительно было очень забавно и очень по-домашнему. Как
правило, реплика доставалась Малянову, потому что он играл слабее.
Маленький уютный Глухов немедленно оттопыривал челюсть, изображая умное и
волевое лицо Штирлица, и задушевно сообщал, цитируя тот же фильм: "Из всех
людей на свете я больше всего люблю стариков, - и ласково гладил себя по
лысине, - и детей", - и делал широкий жест в сторону начавшего седеть
Малянова.
Как правило, получалось смешно.
Малянов играл слабее и не любил окончаний партий - чем бы партии ни
оканчивались. Если выигрывал Глухов, ему становилось неприятно от того,
что он такой дурак и опять лопухнулся. Если же Глухов проигрывал - иногда
бывало и такое все же - Малянову тоже становилось неприятно. Возникало у
него смутное ощущение собственной нечестности, непорядочности - будто он,
сам того не желая, смухлевал; ведь выиграть должен был Глухов, он же лучше
играет!
Малянову нравился сам процесс. Ненапряженное, неторопливое - они
никогда не играли с часами - общение; доска позволяла молчать, если
говорить не хотелось или в данный момент было не о чем, и в то же время
совершенно не препятствовала беседе, если вдруг проскакивала некая искра,
и посреди игры возникало желание что-то рассказать или обсудить. Ни
малейшей светскости, ни малейшей принужденности - посвистывай себе сквозь
зубы, перебирай освященные временем шутки, за каждой из которых на
невесомых крылышках прилетают целые сонмы воспоминаний и ассоциаций,
прихлебывай чаек и не пытайся выдернуть из мозгов больше, чем в них
есть...
Но на этот раз все получилось несколько иначе.
У Глухова было сумеречно, как всегда. Горела верхняя люстра, и горел
у столика торшер - но углы терялись, и терялись в далеком темном
припотолочье стеллажи с книгами и всевозможными восточными бонбошками. Но
все равно видно было, сколько на них пыли; цветная бумага фонариков стала
одинаково серой. Лупоглазые нецкэ немо глядели сверху на бродящих по дну
квартиры людей.
Под висящим на выцветших обоях ксилографическим оттиском надписи,
сделанной знаменитым каллиграфом династии то ли Сун, то ли Мин, звали его,
вроде бы, Ма Дэ-чжао, а может, Су Дун-по - говоря по совести, Малянов
терпеть не мог всего этого восточного мяуканья и пуканья и толком никогда
не мог ничего запомнить; значили эти четыре здоровенные закорюки "Зал,
соседствующий с добродетелью", но уж как это произносится, пардон! - на
журнальном столике, втиснутом между двумя обращенными друг к другу
продавленными, наверное, еще до войны кожаными креслами, вместо обычной
доски с уже расставленными к маляновскому приходу фигурами стояли блюдо с
миниатюрными бутербродами, две изрядные стопки и непочатая бутылка водки.
Глухов за те пять недель, что они не виделись, казалось, рывком
одряхлел. Руки он прятал в карманах длинной, сильно протершейся на локтях
кофты с красиво завязанным на пузе поясом, но, когда они обменивались
рукопожатием, Малянов почувствовал, что пальцы у Глухова ледяные. И,
кажется, дрожат.
- Добрый вечер, Дима, - сказал Глухов сипловато. - У меня есть мысль,
подкупающая своей новизной: давайте-ка сегодня всосем со скворчанием. А?
Как вам?
Малянов совсем разлюбил теперь это дело. Во времена оны добрая толика
доброго вина или водчонки была очень неплоха для раскрепощения фантазии и
любви. Становилось горячо, весело, ярко и цветно, и ничто не мешало и не
давило, и опять казалось, будто лучшее впереди. Нынче раскрепощать стало
нечего. А пить, чтобы просто забыться, было в самом прямом смысле опасно -
до какого-то момента еще контролируешь себя, а потом уже ни за что не
хочется вновь вспоминать, на каком ты свете; и тогда можно выпить море.
- Ну если по граммульке, - уклончиво сказал Малянов.
Но Глухов, видимо, в душе уже настроился.
- Разумеется, по граммульке! - ответил он с подозрительной
готовностью и дрожащими - теперь это ясно было видно - пальцами в два
ловких движения сорвал с бутылки пробку.
- У вас что-то случилось? - осторожно спросил Малянов, подходя к
столику.
- У нас у всех случилось одно и то же, - ответил Глухов невнятно - он
сосредоточенно разливал. - Да вы присаживайтесь, присаживайтесь, Дмитрий!
Что вы, как неродной...
Малянов утвердился на разноголосо поющем, бугристом внутри себя
сиденье. Глухов сел напротив. Кресло явно было ему велико; Малянову вечно
представлялось, как Глухов, такой же маленький, как теперь, но розовый и
невинный, яко ангелок, весь в аккуратных и ухоженных белокурых локонах, в
матроске а-ля невинно убиенный цесаревич сидит, подобрав под себя ножки, в
этом самом кресле и запоем читает в подлиннике "Повесть о Гэндзи" - а в
соседней комнате пап, потрясая газетой, с первой страницы которой тяжело
свешивается аршинно набранное восторженное, долгожданное "Война
объявлена!!!", горячо обсуждает с мам перспективы наступления Самойлова в
Восточной Пруссии...
- Не отравимся? - спросил Малянов. Глухов понюхал из горлышка.
- Шут его знает... вроде не должны.
Всосали по первой; Глухов и впрямь коротко заскворчал, а потом
потянулся к бутербродам, взял один и шумно понюхал ломтик ветчины. Горячий
гладкий сгусток медленно пропутешествовал по внутренностям Малянова и
завис в животе, приятно согревая, как зависшее в зените полуденное солнце.
Хорошо, что дома пообедал, не так развезет, подумал Малянов.
- А давайте, чтоб не частить, поиграем все же, - сказал Глухов, кладя
обнюханный, но даже не надкушенный бутерброд обратно.
- Я тверезый-то плохо помню, куда какая лошадь ходит, - ответил
Малянов.
- А тогда знаете что? Давайте поиграем в кости.
- В кости?
- Я вас научу. Это просто. Вы азартный человек?
- Не знаю... Наверное, теперь уже нет.
- Не беда. Зато вам как ученому, весьма не чуждому математики, будет
интересно. Игра вероятностей!
Он поднялся; сутулясь, побрел к необозримому книжному шкафу,
уставленному разноязыкими фолиантами так плотно, что часть их вынуждена
была пачками лечь на полу рядом. На одном японском их было штук пятьсот, и
почти все оттиснутые на их корешках названия начинались с иероглифов
"Нихон" - "Япония"; эти-то два за годы общения Малянов волей-неволей все
же запомнил. "Нихон", а дальше дурацкий, в отличие от всегда имеющих
индивидуальность заковыристых иерошек, совершенно безликий грамматический
значок "но", обозначающий, как объяснял Глухов, притяжательный падеж или
нечто в этом роде: "японская" чего-то, и "японская" еще чего-то, и рядом
"японская" чего-нибудь...
- Как это там у вас? - приговаривал Глухов, роясь в выдвигаемых один
за другим битком набитых ящиках. - Теория множеств... теория игр... ага,
вот! - он нашел, что искал. Шумно вбил на место последний ящик и пошел
назад, неся в руках изящную лаковую шкатулочку, лист бумаги, расчерченный
под таблицу заранее, Бог весть сколько часов или лет назад, и карманный
калькулятор. Длинные концы некогда мохнатого, но сильно облысевшего пояса
мотались из стороны в сторону. Граммулька уже делала свое дело:
морщинистые запавшие щеки Глухова приобрели живой оттенок, и глаза
заблестели. - Это просто, вы в пять секунд освоите. Только мы сначала еще
всосем.
Всосали. Малянов зажевал, Глухов занюхал.
- Вы бы закусили, Владлен, - просительно сказал Малянов. - Протухнет
ветчинка-то.
Глухов только мотнул головой, решительно отказываясь.
- Вы ешьте, Дмитрий. Я, собственно, для вас... По мне либо есть, либо
пить, вы же знаете, - он аккуратно вытряхнул на стол из шкатулочки шесть
увесистых кубиков. - Когда и ешь, и пьешь, то только тяжелеешь, а полету и
в помине нет. Зря и еда расходуется, и питье... - ребром ладони отодвинув
чуть в сторону калькулятор, расправил лист с таблицей. Почему-то счел
своим долгом пояснить: - А машинку мне Икеда Он подарил в восемьдесят
шестом... - видимо, калькулятор имелся в виду. Чувствовалось, что Глухов
уже легонечко поплыл. - Великий японский синолог, медиевист. Он в тот год
приезжал к нам сюда, летом... - вскинул на Малянова ясные, молодые, но
лихорадочно пылающие глаза и вдруг скривился: - Милостыня, да.
Гуманитарная помощь. Ну-с, приступим!
Оказалось действительно просто. Думать почти не надо, главное -
решиться на то или это, а дальше как повезет. Конечно, названия фигур
поначалу путались: "малый фул", "большой фул", "стрит", "карэ",
"десперада"... С некоторой опаской Малянов ждал, как поведет себя то,
наверху, - ведь везение, столь необходимое именно в подобной игре, и
горний присмотр несовместимы. Ничего не смог заметить.
Скоро Малянов почувствовал, что метание приятно тяжеленьких кубиков,
дробно постукивающих ребрами по столу, и аккуратное записывание очков -
здесь тоже давний ритуал, обросший фразами и гримасами задолго до него,
Малянова. Явно, например, выбросив удачно "генерала" - шесть шестерок из
шести - надо было, как Антуан в "Беге", громко возгласить: "Женераль
Чарнота!" А если вместо шестерок при попытках выбросить именно "генерала"
шла какая-нибудь дребедень, нужно было, с презрением глядя на нее,
говорить: "Ага! Это он, я узнаю его - в бл-л-людечках-очках спасательных
кругов!", обязательно акцентируя "бл", будто хочешь выругаться. Глухов
священнодействовал. Он тряс кости перед броском так, словно ласкал их. Он
собирал их со стола в ладонь так, словно это были ушедшие годы. Очевидно,
он не с Маляновым играл, он вообще не играл - он вспоминал...
Малянов ощутил себя чужим.
Он хлопнул стопку без закуси.
Постепенно, к его удивлению, игра взяла его в оборот - он начал
волноваться. Всерьез вскрикивал, если Глухову слишком уж везло, всерьез
злился на кости, если они упрямились, всерьез радовался, когда легко и
быстро выпадал желаемый расклад.
Они всосали еще. В голове у Малянова зашумело; он стал вскрикивать
чаще и громче. Глухов с хмельной улыбкой озорно погрозил ему пальцем:
- А ты азарт, Парамон!
Малянов выиграл.
Отдуваясь, он откинулся на кочковатую спешку кресла, потом опять
наклонился вперед, потянулся к бутылке, чтобы налить еще по одной, - и тут
обнаружил, что зелье кончилось.
- Реванш! - громко сказал Глухов. - Хочу реванш! Имею право!
- Впер-ред! - согласился Малянов.
- Но нужно взять еще.
- Точно? - засомневался Малянов, однако больше для вида; на самом
деле он тоже начал подумывать, что нужно взять еще.
- Абсолютно точно.
- У меня тысяч семь есть.
- Дмитрий, не обижайте старика. Я сегодня банкую.
- Почему?
- По ощущениям. Ну, айда?
- Дождь начался. Слышите - шумит.
- Тут недалеко до ларьков, пять минут. Не растаем!
Не зажигая света в длинной прихожей - падавшего в дверь из комнаты
хватало, - они, то и дело задевая друг друга плечами и локтями, набросили
плащи, обулись в уличное. Положив руку на замок, Глухов вдруг остекленел
на несколько секунд, потом повернулся к стоявшему позади Малянову, задрал
белое лицо и, едва не касаясь губами маляновского подбородка, громко и
горячо дыша, свистящим шепотом сообщил, как сообщают страшные тайны:
- Востоковедению - тоже конец!
Малянов опешил.
- Почему?
- Ну что вы дур-рацкие вопросы задаете, Дмитрий! - Глухов отвернулся
и попробовал открыть замок. Замок упрямился. - Не хочет... - невнятно
пробормотал Глухов. - Не пускает... Никто никуда нас не пускает! Зачем
свет человеку, путь которого закрыт? - он остервенело принялся дергать
замок.
- Дайте, Владлен, я попробую.
Глухов неожиданно согласился.
- Попробуйте... - тихо и смирно произнес он, отодвигаясь.
Дверь открылась безо всякого труда.
- Ключ мы не забыли? - спросил Глухов и тут же сам ответил, сунув
руку в карман плаща: - Конечно, нет, вот он, - опять повернулся к
Малянову: - Мне-то что? У меня пенсия и я один. А вот наши так называемые
молодые... те, кому по тридцать пять - сорок... Переучиваться поздно, до
пенсии не дотянуть, дети - мелюзга, зарабатывать начнут не скоро. Ужас.
Конец, Дмитрий, конец!
На лестнице их вдруг скачком развезло. Ступеньки повели себя
непредсказуемо. Сначала Малянов, потом Глухов едва не сверзились; с
хохотом спасали один другого попеременно. Под косо летящий из темноты
дождь они вывалились обнявшись, громко и слаженно декламируя:
- Соловьи на кипарисах и над озером луна. Камень черный, камень
белый, много выпил я вина. Мне сейчас бутылка пела громче сердца моего:
"Мир лишь луч от лика друга, все иное - тень его!"
Черная вода в канале Круштейна мелко и нескончаемо трескалась;
низкое, истекающее колкой водой небо было угрожающе подсвечено
оранжево-красным. Громыхали мимо машины, скача на щербатом асфальте и
кидая в стороны невеселые фонтаны.
- Я бродяга и трущобник, непутевый человек. Все, чему научился, все
теперь забыл навек. Ради... пара-ра-ра одного... одного чего? Дмитрий, не
помните?..
- Розовой усмешки и на...
- Напева, точно!
Хорошо, что оба любили Гумилева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15