Ах, бездарно
день прошел, треп да треп; ну, ничего, завтра наверстаю... Теперь совесть
мучить перестала. Недели вываливались, месяцы вываливались, как медяки из
прохудившегося кармана. Два часа до работы в переполненном, изредка
ходящем, да два часа с работы, поэтому на работе - никак не больше пары
часов, а то домой приедешь уже на ночь глядя. Покурили, чайку схлебнули,
развеяли грусть-тоску, вот и день прошел.
Темы, в общем-то, не очень изменились; политика - обязательно ("Ты за
кого голосовал? Ты что, с ума сошел?!"); отвратительные перспективы жизни
и работы - непременно, всегда с прихохатыванием, как и в застойные
времена; глупость дирекции и ее неспособность справиться с ситуацией -
разумеется, как обычно. Когда дадут денег и какую долю от теоретически
положенной получки эта подачка составит; вот это было внове, это было
веяние времени. Кого где убили или задавили, или ограбили, на худой конец;
тут собеседники всегда начинали напоминать Малянову правдолюбцев из
масс-медиа: кто пострашней историю оттараторил, тот и молодец, того и
слушают, ахая и охая, и уж не вспоминается даже, что и менее страшные, и
более страшные истории - как правило, правда. И еще - всплывало дурацкое
воспоминание: запаршивленная, чадная, вся в тазах, скатерочках и бодро
поющих невыключаемых репродукторах коммуналка на проспекте Карла Маркса
города-героя Ленинграда, ее сумеречные, таинственно загроможденные
коридоры и в коридорах они, коммунальные пацаны, до школы еще, кажется;
так хочется хвастаться чем-нибудь, гордиться, быть впереди хоть в чем-то -
и вот угораздило Кольку ляпнуть: "А у нас вчера клоп с палец вылез из
кровати..." Что тут началось! Все завелись: "А у нас во-от такой!", "А у
нас - во такенный!!!" - и разводили, тщась потрясти друзей до глубины
души, руки пошире, пошире, на сколько у кого плечишек хватало...
Кто с кем и как - это стало поменьше. Постарели. Темпераменту не
доставало, чтобы реально с кем-то чем-то подавать поводы для сплетен, а из
пальца высасывать не слишком получалось. Старались некоторые, женщины в
основном, честно старались - но, хоть тресни, выходило неубедительно и
потому неувлекательно. Наверное, весь институт дорого дал бы тем, кто
что-нибудь этакое отколол бы да отмочил: развод ли какой громогласный, или
пылкий адюльтер прямо на работе, под сенью старых спектроскопов; по гроб
жизни были бы благодарны - но увы. А молодежь в институте не прирастала,
молодежь талантливая нынче по ларькам расселась вся.
Да нет, не вся, конечно, умом Малянов это понимал, и на деле
приходилось убеждаться иногда - но облегчения это не приносило. Как-то раз
занесло его по служебной надобности в спецшколу при некоей Международной
ассоциации содействия развитию профессиональных навыков. Неприметная с
виду типовая школа сталинских лет постройки на канале Грибоедова. Пришел и
через пять минут сладостно обалдел - будто вдруг домой вернулся.
Интеллигентные, раскованные, компанейские учителя - просто-таки старшие
товарищи, а не учителя. Детки - как из "Доживем до понедельника"
какого-нибудь, или из "Расписания на послезавтра", или, скажем, из
стругацковских "Гадких лебедей" - гнусного слова "бакс" и не слышно почти,
только о духовном да об умном, все талантливые, все с чувством
собственного достоинства, но без гонора... Сладкое обалдение длилось ровно
до того момента, когда выяснилось, что в компьютерных классах даже для
малышатиков нет русскоязычных версий программ; вот на английском или на
иврите - пожалуйста. И сразу понятно стало, что этих чуть не со всего
города-героя Санкт-Петербурга выцеженных одаренных ребят уже здесь
заблаговременно и явно готовят к жизни и работе там. Ребятишки увлеченно
рассуждали о жидких кристаллах, о преодолении светового барьера, о том,
что корыстная любовь - это не любовь, и не понимали еще, что страна, в
которой они родились, их продала, продала с пеленок и, в общем-то, за
бесценок. Такие дети такой стране были на фиг не нужны - и она толкнула их
первому попавшемуся оптовику в числе прочего природного сырья. Никогда
ничего Малянов не имел ни против иврита в частности, ни, вообще, против
предпочитающих уезжать туда; но жуткое предчувствие того, что лет через
пять-десять здесь не останется вообще уже ни души, кроме отчаявшихся не
юрких работяг с красными флагами и мордатых ларьковых мерсеедов и
вольводавов - остальные либо вымрут, либо отвалят, накатило так, что
несколько дней потом хотелось то ли плакать, то ли вешаться, то ли
стрелять.
Больше всего, пожалуй, сплетничали о том, кто и как присосался к
каким грантам и фондам. Тайны сии верхушка институтской администрации
держала под семью замками, за семью печатями - но тем интенсивнее
циркулировали версии и слухи. И, разумеется, здесь тоже действовало общее
правило: кто погнуснее версию забабахает, тому и верят. Но ведь и впрямь:
нередко за соседними столами сидели, как и многие годы до этого, люди
одного и того же возраста, с одной и той же кандидатской степенью - но
один теперь получал сто семьдесят тысяч в месяц, а другой - восемьсот.
Получавшие восемьсот изображали дикую активность, бегали взад-вперед как
ошпаренные, сами зачем-то выкладывали на свои столы и не убирали неделями,
а иногда даже и не распечатывали, какие-то зарубежные письма себе; те, кто
получал сто семьдесят, пили чай и общались.
Мозги зарастали шерстью.
Порой, если никто не видел, Малянов доставал из ящиков свои бумажки -
уже не с гениальным чем-то, разумеется, просто с недоделанными плановыми
каракулями, которые еще пяток лет назад казались скучной рутиной и вдруг
нечувствительным образом обернулись пределом мечтаний; дописывал одну-две
цифирки, но тут же спохватывался: уже пора было спешить домой, иначе, как
пройдет час "пик", автобусы-троллейбусы вообще, считай, ходить перестанут,
до полуночи не доберешься - и, засовывая бумажки обратно, с тоской ощущал:
никогда... уже никогда... Что - никогда? Он даже не пытался определить.
Все - никогда.
Институт тонул и, как положено утопающему, бился, пускал пузыри. Ни с
того ни с сего на парадных великокняжеских дверях, выходивших прямо на
величавую невскую набережную, бывшую Английскую, бывшую Красного Флота, а
теперь, наверное, опять Английскую, вызвездила, заслонив название
института, вывеска "Сэлтон" - фирма, которая, как сразу начали недоуменно
острить опупевшие астрономы, пудрит мозги не просто, а очень просто.
Впрочем, директор немедленно заявил на честно собранном через пару дней
общем собрании, что только благодаря этой субаренде администрация сможет
выплачивать сотрудникам зарплату, иначе - кранты; государственное
финансирование составляет в этом году двадцать восемь процентов потребного
и не покрывает даже тех сумм, которые институт должен вносить в городскую
казну за аренду здания.
Какое-то время от "мерседесов" и "вольв" к дверям было не
протолкнуться. По институту, всем своим видом резко отличаясь от
растерянно веселых пожилых детей со степенями, деловито, но не суетливо,
никогда не улыбаясь, заходили крутые и деловые, все - моложе тридцати.
Таинственно возникали в коридорах, сразу ставших похожими на сумеречные и
загадочные, как бразильская сельва, коридоры приснопамятной коммуналки,
импортно упакованные ящики со всевозможной электроникой, оргтехникой, пес
его еще знает с чем; время от времени пробегал слушок, что часть этих
драгоценных для любого ученого вещей пойдет институту, но ящики, постояв
неделю-две, так и исчезали нераспакованными. Назавтра на их месте
возникали другие.
Потом этим другим стало не хватать места; они принялись возникать и в
рабочих кабинетах, и в кабинете-музее великого Василия Струве, основателя
Пулковской обсерватории, - безвозвратно вытесняя оттуда как хоть и старое,
но все равно единственно наличное и потому до зарезу нужное оборудование,
так и, например, знаменитый письменный стол красного дерева, необозримый,
словно теннисный корт, со всем его антикварным письменным прибором.
Считалось, что именно за этим столом работал великий до переезда в
Пулково. Сей стол вкупе с прочим верные академическим традициям подвижники
уберегли и в революцию, и в блокаду - но наконец и он попал под колеса
прогресса. Скорее, конечно, не под, а на. Куда эти колеса его увезли - так
и осталось невыясненным; ни одной мало-мальски достоверной сплетни
Малянову услышать не довелось. Но, в конце концов, это была частность - по
большому же счету почти сразу стало ясно, что институт превратился в
перевалочную базу распределения чего-то интенсивнейшим образом
раскрадываемого. Продолжалось это долго. Но как-то в ночь нераспакованные
ящики в очередной раз полностью испарились, а на следующий день к вечеру
полностью испарились "мерседесы", роившиеся у подъезда. Субаренда
исчерпала себя, осталась только быстро линявшая вывеска. Ни у кого руки не
доходили ее сковырнуть...
Последний пузырь назывался "Борьба с кометно-астероидной опасностью".
Какой Сорос-Шморос кинул несколько десятков миллионов долларов на это
безумие, какая мафия свои кровные - то бишь кровавые - профиты отмывала,
народ разошелся во мнениях. Достоверно выяснить удалось только то, что в
международной программе по разработке методик предсказания и
предотвращения кометно-астероидных ужасов участвует не только Россия, так
что засветили сытные загранкомандировки за счет приглашающих сторон...
Опять же осталось невыясненным - хотя версиям не было числа, - кто и как
сумел на эту халяву выйти да еще настолько удачно к ней присосаться.
Возбужденно хохоча и жестикулируя так, что едва не слетали чашки со
столов, научные работники принялись измышлять и даже слегка инсценировать,
каким именно образом станет происходить отваживание астероидов, буде они и
впрямь вздумают таранить Землю. "Зам по АХЧ в плаще со скорпионами вылезет
на гору Синай и произнесет..." - "Да не на Синай, на Сумеру!" - "Точно!
Прямо из Шамбалы как гаркнет: властью, данной мне обществами с весьма
ограниченной ответственностью, повелеваю тебе, железо-никелевая гнусь, -
изыди!" - "А я могу рядышком с бубном плясать!" - "Зачем с бубном? Спляши
с Эвелиной Марковной, и немедленно! От нее звону больше, чем от любого
бубна..."
Рано возбудились. Назавтра выяснилось, что в разработках в рамках
программы участвует не весь институт. Очень далеко не весь. Наоборот,
всего лишь семь человек (по некоторым данным - восемь). Зато уж эти
семь-восемь могли считать себя обеспеченными людьми лет на пять. Остальным
в последний раз сунули после трехмесячного перерыва месячную зарплату и
вышибли в бессрочный неоплачиваемый..."

"...еще в ту пору, когда Иркина шутка "скоро получки будет хватать
только на дорогу в институт и обратно" звучала все-таки как шутка. Но
буквально за пару лет приработок стал заработком, а заработок -
воспоминанием. Конечно, прекрасное знание научно-технического английского
- не гарантия того, что сможешь выдавать на-гора один художественный
перевод за другим, и они поначалу просили подстрочники; но Боже ж ты мой,
что это были за подстрочники! И, судя по книгам, заполонившим лотки,
именно подобные сим подстрочникам тексты скороспелые издательства без
колебаний отправляли в набор. Поэтому скоро семейное предприятие Маляновых
перестало опасаться того, что "не дотянет". Чрезвычайно редкими в наше
время качествами - обязательностью и добросовестностью, а также
готовностью работать чуть ли не задаром, по демпинговым ценам, - оно даже
снискало некоторую известность в соответствующих кругах.
Долго приучались писать слово "Бог" с большой буквы. Бога теперь
поминали всуе все, кому не лень, причем в переводах куда чаще, чем в
оригиналах - а Малянов никак не мог преодолеть своей октябрятской
закваски: дескать, если "бог", то еще куда ни шло, а уж ежели "Бог" - то
явное мракобесие. В конце концов Ирка его перевоспитала совершенно
убойным, вполне октябрятским доводом, от которого у любого попа, наверное,
власы бы дыбом встали, возопил бы поп: "Пиши, как хошь, но не
святотатствуй!" "В конце концов, - сказала Ирка, держа дымящуюся сигарету
где-то повыше уха, - почему, скажем, Гога писать с прописной можно, а Бог
- нельзя? Чем Гога лучше Бога? Ну зовут их так!"
В подстрочники теперь заглядывали, только если хотелось от души
посмеяться. "Ну-ка, ну-ка, - вдруг говорила Ирка, отрываясь от иностранной
странички, - а что нам тут знаток пишет?" Она, похоже, женской пресловутой
интуицией чуяла, где можно набрести на особенно забавное безобразие, - и,
порывшись несколько секунд в очередной неряшливой машинописи, с выражением
зачитывала что-нибудь вроде: "Меня охватил невольный полусмешок. Из-под
леса ясно слышались индивидуальные голоса собак и кошкоподобный кашель
преследователя. Двигаясь на еще большей скорости, мой ум скользил по
поверхности событий". С восторженным хохотом оба принимались
воспроизводить все упомянутые звуки, при этом жестами изображая скользящий
ум. Жесты иногда получались довольно неприличными, но, раз Бобка уже
дрыхнет и не видит, они могли себе позволить почти по-стариковски
поскабрезничать слегка; прошли, увы, прошли те времена, когда Ирка, чуть
что, краснела до корней волос и прятала глаза.
Нахохотавшись всласть, вытерев проступившие в уголках глаз слезы,
Ирка с неожиданно тяжелым вздохом страдальчески заключала: "Ох, ну и
муть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15