.." - и закуривала - но через секунду не выдерживала: "А вот еще
перл, смотри! Корабли пришельцев, крейсируя между везде и всюду..." Дальше
прочитать не удавалось, потому что оба начинали хохотать снова, и, давясь
смехом и старательно грассируя, Малянов возглашал что-нибудь вроде: "Цар,
а цар! Ты где? - Я здесь между тут!", или какую-нибудь иную подходящую к
случаю реплику из еврейских анекдотов, которые во времена оны, семь
геологических эпох назад, вдруг полюбил рассказывать Вайнгартен - видимо,
как они сообразили много позже, наперекор судьбе тщась быть не евреем, а
просто советским парнем. Они все учились тогда на третьем курсе, только на
разных факультетах, а Израиль воевал с арабами... И анекдоты-то
действительно, как правило, были смешными, и рассказывал их Валька, как
правило, мастерски - если только не был сильно пьян, пьяный он делался
занудным; и, скорее всего, он ни на волос не кривил душой, а действительно
был, как и многие еврейские мальчики той поры, стопроцентным советским
парнем и как умел демонстрировал презрение к тому, что, вместе со всем
советским народом, искренне считал плохим.
Он и в аэропорту, наклонившись к уху Малянова и жарко дыша
многодневным перегаром, - прощался он с Россией так, что жутко делалось,
казалось, человек умереть решил, - вполголоса отмочил что-то отчаянно
антисемитское и великолепно смешное, но Малянов не запомнил, к сожалению,
потому что чуть не плакал; отмочил, отхлебнул напоследок и, помахав
волосатой лапой, вместе со Светкой и детьми убыл в Тель-Авив.
"А вот еще перл, слушай сюда! - восклицала Ирка, отсмеявшись и оббив
о край пепельницы длинный мышиный хвост пепла с сигареты. И с выражением
произносила: - Она волновалась, ждала, не верила... За обедом она наспех
проглотила лишь несколько ложек!" - "Поутру, после первой ночи любви, из
сортира долго доносилось ритмичное позвякивание", - уже от себя
подхватывал Малянов. И они опять долго смеялись.
Потом организующее мужское начало брало верх. "Ладно, все, - говорил
Малянов. - Надо работать". - "Надо так надо, - уныло отвечала Ирка, давя
окурок посреди трухи предыдущих. - Работа делает свободным... Честное
слово, лучше тачку в концлагере катать, чем перелопачивать эту муть". -
"Читают... - неопределенно говорил Малянов. - И, знаешь, не гневи Бога.
Сидишь чистенькая, свет горит пока, и вода из крана пока течет, что еще
нужно?" - "...Чтобы спокойно встретить старость..." - добавляла Ирка из
"Белого солнца пустыни". "Масло в холодильнике есть", - забивал Малянов
последний гвоздь.
Это были еще цветочки. Ягодки начались, когда им стали очень по
знакомству предлагать - а они, естественно, не отказывались, только спать
становилось уже совсем некогда - тексты с совершенно им неизвестных
языков. Например, с корейского. Баксы, блин. "Ну я не могу больше, -
рыдающим голосом говорила Ирка. - Давай откажемся!" - "Спокуха на фэйсе! -
бодро отвечал сидящий за машинкой Малянов. - Жрать хочешь? Бобке кроссовки
нужны? Диктуй, шалава!" - "Диктовать? - язвительно переспрашивала Ирка,
закуривая. - Пожалуйста! С удовольствием! - затягивалась. - Его голос стал
объемнее, чем его мысль, и от этого немного странно сотрясался воздух в
комнате. Только его глаза, не видные сквозь гнусное пространство, имели
неописуемое выражение. Хоть и страдая немного, но с задорным выражением
лица он продолжал: "Подумай о товарищах, с рассвета до заката работающих,
пачкая кофем станки! Подумай об их бледных лицах, собранных на пыльных
рабочих местах и работающих, как мулы!" - "Ё!.. - озадаченно икал Малянов,
но вовремя осекался. - Что, так и написано?" - "Так и написано". -
"Кофем?" - "Кофем!" - "Какое гнусное пространство..." - задумчиво
произносил Малянов, и вдруг, посмотрев друг на друга, они начинали дико
хохотать. Буквально ржать, едва не валясь со стульев. "Может... -
всхлипывая, выдавливала Ирка, - может... испачканный кофем станок... это у
них, в Сеуле... предел нищеты?"
"Кошмар, - удрученно произносил Малянов, отсмеявшись. - Что с русским
языком делается..." - "Да уж, - с готовностью подхватывала Ирка; время
ругани - время отдыха. - Даже дикторы, даже артисты уже не понимают,
скажем, разницы между "надел" и "одел". Как скажет "одел калоши", так я
сразу пытаюсь сообразить, что же он на них надел. Шляпу? Колготки?" -
"Представляешь, если и в обратную сторону путать начнут? - начинал мечтать
Малянов. - Про какого-нибудь заботливого банкира: он надевает жену с
иголочки!" - "Как жену надеваешь? - с хохотом подхватывала Ирка. - От
Диора!" - "А рекламки эти в метро, обращала внимание? Дизайн, цвет,
полиграфия... какие мощности задействованы, какие деньжищи угроханы - а
"Кристал" пишут с одним "л". - "Фирма "Ягуана" через "я", - подхватывала
Ирка. - Как будто в честь Бабы-Яги, а не ящерицы игуаны". - "Да нет, -
вдруг хихикал догадливый Малянов. - Это они так представляются. Лицо
фирмы. Я, говорят, гуано. Гуано знаешь, что такое? Птичий помет, на
чилийских островах добывают. Удобрение - пальчики оближешь, сам бы ел.
По-испански гуано, а по-нашему говно. Так прямо сами и сообщают: я -
говно".
И они опять смеялись.
"Ладно, - говорил Малянов потом. - Будем рассуждать логически. Что
хотел сказать автор? Полагаю, что пыльные лица на рабочих местах вкалывают
до потерн пульса. До посинения. До седьмого пота, во! Кровь из носу капает
на станки у них, а не кофей! Так и запишем... - И его пальцы начинали
проворно плясать над рокочущей и лязгающей клавиатурой раздрыганной
машинки. И он приговаривал: - От моих усилий тоже... несколько странно...
сотрясается воздух в комнате... А интересно... сколько платят тому, кто
нам... подготовил такой..." - "Ты не слишком далеко от оригинала
отходишь?" - озабоченно спрашивала честная Ирка, заглядывая ему через
плечо. "Ништо! - отвечал Малянов. - Думаешь, найдется идиот, который за те
же деньги полезет сверяться с подлинником? Диктуй дальше!" Ирка оббивала
сигарету и шустренько цапала следующую страницу, и лицо у нее
вытягивалось. "Он думал, - упавшим голосом читала она, - что трава,
колышущаяся по ветру за пригорком, одна трава - это трава целиком, а трава
целиком - это одна трава. Если не так, думал он, то ему, имеющему только
имя, нет причины умирать..." - "Е!.." - икал Малянов. "Ну я не понимаю! -
рыдающе восклицала Ирка. - Я вообще не понимаю, что хотел сказать автор! -
Она вчитывалась еще раз. - ...Одна трава - это трава целиком... а целиком
- это одна трава... Слушай, может, это связано с восточными философиями?
Дзэн, синто... что там у них еще... дао... Может, Глухову позвонить? Как
ты думаешь?" - "Я думаю одно, - отвечал Малянов, от обилия травы тоже
несколько стервенея. - В пятницу мы должны сдать чистовой текст.
Полностью. Иначе следующего заказа может вообще не быть. И так нам уже
дают понять, что к их услугам теперь масса настоящих профессионалов. А
насчет "не понимаю"... Великих авторов, - издевательски выговаривал он, -
всегда понять трудно. Вот дай-ка сюда "Крейцерову сонату". Ирка
представить не могла, зачем Малянову вдруг понадобилась "Крейцерова
соната", но послушно протягивала руку и снимала с полки графа Толстого.
Малянов брал у нее том. "Помнишь суть? - спрашивал он, листая. - Он едет
жену убивать из ревности... Ага, вот! - зачитывал: - Страдания мои были
так сильны, что, я помню, мне пришла мысль, очень понравившаяся мне, выйти
на путь, лечь на рельсы под вагон и кончить". - "Что-о?! - чуть подождав
продолжения, но поняв, что это конец фразы, обалдело переспрашивала Ирка,
совершенно не ожидавшая от не читанного со школьных лет графа подобного
подвоха. Мгновение они смотрели друг другу в глаза, потом опять
взрывались. - Чертов извращенец! - выдавливала, задыхаясь от смеха, Ирка.
- Ну и кончал бы себе на рельсы - женщину-то зачем ножиком? Ой, слушай, а
может, и Анна Каренина под паровозом... того?.." И они опять очень долго
смеялись.
Если не хохотать до упаду по крайней мере раз в десять минут, от
унижения и тоски можно было спяти..."

"...пор, как истина открылась ему, жизнь превратилась в ад.
Нет, не происходило никаких страшных чудес. Не происходило ничего,
что можно было бы счесть характерно невероятным и конкретно остеречься,
как когда-то. И он остерегался по максимуму: ни с кем не говорил, ничего
не записывал, не пытался осмыслить и, тем более, привести в систему; он
вообще старался на эту тему не думать. В сущности, он старался не думать
вообще. Жизнь к этому располагала, год от года все больше, что правда, то
правда; но ведь совсем ампутировать мозги невозможно. Или приснится
что-нибудь, или мыслишка невольная нет-нет да и мелькнет - пока успеешь ее
выколотить из башки, выдавить, как гной из чирья, и заменить на что-нибудь
чистое, чисто бытовое, тоскливое, унылое, но безопасное...
Не смей! О чем угодно - о сроках сдачи очередной муры, о кроссовках,
о путче, о гипертонии, о Бобкиных оценках, о деньгах, и еще о деньгах, и
все время о деньгах; да мало ли тем! Не перечесть! Только не о главном!
Сначала он ничего не замечал. Потом делал вид, что не замечает. Потом
долго убеждал себя, что замечать нечего. Потом издевался над собою:
паранойя, старик, типичная паранойя! Псих из пары ничего не значащих
случайностей способен вывести железную закономерность и потом видеть ее
проявления во всем! Кончай дурить, неровен час, психушкой кончишь!
Не помогало.
Мелочи, мелочи, мелочи... Именно на него всегда наваливался в дороге
какой-нибудь лыка не вяжущий, зловонный и агрессивный алкаш. Почти
обязательно. В какое бы время ни перемещался Малянов по городу - утром ли,
днем ли, вечером, или совсем уж вечером - жди мурла.
В институтском буфете - пока в институте еще работал буфет - ему
всегда давали битый стакан. То колотый, то невероятным образом будто
обгрызенный кем-то, то с длинной свежей трещиной от края до середины
донца. Всегда.
Когда бы ни шел Малянов ко входу в собственный дом - или, наоборот,
от входа - в узости проходного двора на него обязательно выворачивал
грузовик; казалось, он целыми днями только и дежурит в ожидании, когда
Малянов пройдет под арку, но грузовики были разные, то "краз", то "камаз",
и уж во всяком случае разные у них были номера. И всякий раз нужно было с
каратистской скоростью припластываться к кирпичной стене, тычась носом в
гнусь и матерщину, и гадать, заденет или нет. Пока не задевало. Но кто
знает...
На почте ли, в кафе ли, в магазине - именно когда подходила его
очередь, продавщица, или кто там еще, отворачивалась поговорить о
чем-нибудь, вероятно очень срочном, или вообще отлучалась, ни слова не
сказав, в крайнем случае бросив: "Я на минутку..." - и могла отсутствовать
десять, пятнадцать, двадцать минут. И уж, разумеется, именно к Малянову,
честно и бессловесно оттрубившему эти пятнадцать-двадцать минут у окошка
или прилавка, с железной неизбежностью обращались старики, старухи,
увечные, больные и беременные с просительными голосами и требовательными
глазами. "Я очень спешу". "Я очень плохо себя чувствую". "У меня дома мать
при смерти". "У меня ребенок дома один". "Я вот-вот рожу". И, разумеется,
ощущавший себя относительно молодым, относительно здоровым и абсолютно не
беременным Малянов никогда не мог отказать.
Он перестал следить за собой, уныло ходил в старом, несвежем и
неглаженом - хотя был чистюлей и аккуратистом до мозга костей; эффектная
красивая шмотка, надетая после долгого перерыва или тем более впервые,
радовала его, как ребенка или женщину, придавала уверенности,
раскованности, даже подтянутости. Но именно с новым и чистым обязательно
что-нибудь случалось. Единственного светлого пальто Малянов лишился, когда
они с коллегой после очень серьезного ученого совета присели, устало
доспоривая, на лавочку в саду напротив Адмиралтейства, морда к морде с
Пржевальским, коллега закурил, и почти сразу здоровенный шмат сигареты -
видимо, с каким-то бревном внутри - дымя, обвалился на Малянова; насквозь
не прожег, но мигом выел здоровенное черное пятно на благородной ткани, на
самом видном месте. В купленном позапрошлым летом с напряжением всех
финансовых ресурсов семьи костюме Малянов, страшно гордый обновой, даже
доехать никуда не успел; уже на спуске в метро стоявшая на эскалаторе
ступенькой выше молодая туристическая чета принялась что-то спешно
перекладывать друг у друга в рюкзаках - и отоварила Малянова целым
термосом крепкого горячего чая. Дружелюбно хохоча, без тени смущения,
парень хлопнул ошпаренного Малянова по плечу, над которым еще курился пар,
и сказал: "Ну, бывай! Смотри, не злись! Нам тоже чаю жалко", - а Ирка, как
ни билась, так и не смогла отстирать потеки и разводы...
В мае девяносто третьего, в ту пору, когда прогулка за город на
электричке еще не била фатально по месячному бюджету, Малянов отправился
погулять часика три в Комарове - ему лучше всего думалось именно на ходу,
и именно в безлюдном лесу. Май был сухой, жаркий, и уже в десяти минутах
ходьбы от платформы, на границе поселка, Малянов наткнулся на, что
называется, очаг возгорания. С шипением и треском по сухой хвое,
подбираясь к сосенкам, проворно ползло дымное, пахучее пламя. Очажок
поначалу был размером с таз, не больше, но у Малянова совершенно ничего не
оказалось с собой - сложенный вчетверо лист бумаги да шариковая ручка,
взятые на всякий случай. Начал затаптывать, прожег кроссовки, попробовал
забивать веткой; дым въедался в глаза, мигом спалило ресницы и брови - и
главное, очажок, несмотря на все усилия, медленно расширялся. Мимо,
старательно глядя в сторону, прошла женщина средних лет;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15