Может, послать письмо? Два слова. «Я жив». И без подписи. И не по месту работы, а домой. И не два слова, а пять. «Я жив. Сожги эту записку»… Нет, писем посылать нельзя. Но домашний адрес узнать надо. Съездить туда, к ее дому. Подежурить вечерок. И убедиться, что она тоже жива. Чем черт не шутит, Пал Ваныч вполне мог взяться за обрубание концов. И убрать даже ту, с кем спал… Можно, конечно, и позвонить. Молча послушать голос. Да только, боюсь, поймет она, кто это молчит в трубку. И от неожиданности наделает глупостей. Влюбленная женщина вполне способна на глупости. Даже такая, как моя Инга. Нет, звонить нельзя. Но увидеть — надо!
Вот после этого решения я и отправился в город. До вечера имелся еще вагон времени, но моя правая нога все время старалась поглубже вдавить педаль газа. Ей не терпелось, она хотела коснуться шелковистого Ингиного бедра. И мне приходилось периодически сбрасывать скорость, потому что вся дорога от Сертолова до Поклонной горы была оборудована автоматическими камерами с радаром-скоростемером — антирадар предупреждал об этом недвусмысленно.
В конце концов я решил переключить охваченное сексуальным влечением тело на удовлетворение другого основного инстинкта и отправился обедать. В первую же попавшуюся на пути забегаловку. Рестораны теперь были не для моего кармана. Кто знает, какие еще расходы ждут впереди!..
Стоя у высокого круглого стола, я жевал политые кетчупом хот-доги и разглядывал окружающих. Я не был среди них белой вороной, но мой джинсовый костюм выглядел поприличнее их затрапезных одеяний. Судя по всему, этой забегаловкой пользовались безработные. Мрачные лица с тяжелым взглядом, нечесаные волосы, дрожащие руки… Полная гармония с давно не помнившими ремонта стенами и столь же давно просящимися на свалку столами.
— Не возражаете? — Ко мне приблизился тип, только что осчастливленный порцией хот-догов.
— Прошу! — Я пододвинул к себе стакан, будто боялся, что тип завладеет моим компотом.
Несколько дней назад я бы на такой компот даже не взглянул, не то что стал пить. Как быстро все-таки мы привыкаем к переменам! Потому и выживаем… А кто не в силах приспособиться, тому остается прыгнуть с Бруклинского моста. Или из окна квартиры, когда в дверь звонят судебные исполнители…
— Недавно без работы, брат? — спросил тип. У него было исхудалое лицо с глубоко запавшими серыми глазами, но взгляд оказался на удивление живым.
— А как ты определил? — поинтересовался я, расправляясь с очередной сосиской.
— Костюмчик необтерханный. И глаза еще не потеряли уверенности.
— У тебя глаза тоже не смотрят в гроб.
Он улыбнулся открытой и даже отчасти какой-то восторженно-наивной улыбкой:
— А зачем им туда смотреть? Жизнь прекрасна, брат!
— Чего же в ней прекрасного, брат? Без денег ведь долго не протянешь!
Он опять улыбнулся:
— Я-то тяну. Уже десять лет тяну. Не вообще без денег, но без больших — точно. Много ли мне надо? Кусок хлеба. — Он глянул в тарелку. — Крыша над головой. — Он перевел взгляд на потолок.
Я вспомнил слова Шерлока Холмса из «Собаки Баскервилей». «Много ли мне надо? Кусок хлеба! Чистый воротничок!» Хорошо ему жилось, в девятнадцатом веке! Великий сыщик не нуждался в хакерах. И ему нечего было избегать инспектора Лестрейда — через того бы никогда не вышел на Шерлока очередной профессор Мориарти…
— Честно скажу тебе, брат, — продолжал мой сотрапезник, — я счастливее многих толстосумов. Мне не надо бояться, что лишусь богатства. Мне незачем прогибаться перед хозяином в опасении, что останусь без работы. Мне не приходится лгать жене в страхе, что потеряю семью. А мир не без добрых людей, всегда помогут. Да и я никогда никому не откажу в помощи. Кроме всех этих «купи-продай»… — Он с удовольствием располовинил вилкой сосиску, с удовольствием обмакнул в соус и с удовольствием схрумкал. Только что не сожмурился от наслаждения.
Мне даже стало завидно.
— Так ведь без «купи-продай», брат, вся наша жизнь рухнет, — сказал я.
Он посмотрел на меня с сожалением:
— Не рухнет, брат! Ты отравлен их философией. Поэтому они делают с тобой, что хотят. Они покупают и продают твое тело. Они покупают и продают твою душу и твой мозг. Они покупают и продают твою супругу и твоих детей. А ты бегаешь на выборы и снова и снова голосуешь за них. Суета это, брат! Суета, недостойная свободного человека. Бери пример с меня! Через денек-другой я возьму ноги в руки и отправлюсь на юг, туда, где синеет море за бульваром, каштан над городом цветет. На дорогах тоже много добрых людей, подвозят. И от ментов спрячут. Я как перелетная птица, брат. Зимой — в теплые страны, летом — в родные края. Кабы не вся эта кавказская заваруха, отправлялся бы и подальше. «Где растут банановые пальмы, где под солнцем зреет ананас», — пропел он неожиданно красивым дискантом.
Я вдруг понял: передо мной дервиш, один из тех, кто проповедует философию бродяжничества. Их много развелось в последние десять лет, и называют они себя словом, обозначающим нищенствующих мусульманских монахов.
А я откуда-то обо всем этом знал.
— Что с тобой, брат? — сказал дервиш. — Ты как будто себя потерял. Пойдем со мной, и ты обретешь и себя, и много-много друзей. Ведь в этой жизни у тебя друзей нет. Одни коллеги да приятели. Это потому, что все вы друг другу что-то должны. Либо деньги, либо ответную помощь. Купи-продай… А друг — тот, кто тебе ничего не должен и кому ты ничего не должен. Друзья помогают друг другу, не думая о долге, а потому, что иначе не могут.
Конечно, в его словах имелось зерно истины. И немалое зерно. Иначе бы у подобного образа жизни не было столько приверженцев. И насчет купли-продажи он во многом был прав. Что жратва? Что шмотки? Теперь покупают-продают даже смерть детей…
Но, если отбросить красивые слова, в основе его философии лежало одно — жизнь за чужой счет. Проехаться, если подвезут. Поесть, если покормят. Поработать, если в охотку и работодатель нравится. Трахнуть попутчицу, если не откажет. Но когда где-то чего-то нужно добиваться, прошибать лбом стену, бороться с людьми и обстоятельствами, он шарахнется как черт от ладана. Своего рода философия «лишнего человека»… Жизненная позиция хронического неудачника…
Я не стал ему всего этого говорить. Он, несомненно, был образован — чувствовалось по речи. Но он бы не понял. Потому что не захотел бы понять. Потому что понять не значит упростить. Потому что понять значит простить. Без «у»… А на это большинство людей не способны. Они делят всех на наших и не наших. На грешников и праведников. На правоверных и неверных. На своих и чужих. Они — большевики; свои для них червонное золото, а чужие — дерьмо на палочке. Чужих можно ненавидеть. Или презирать. Но никогда нельзя — прощать…
Я опомнился. Эка меня занесло! Не бывает в мире ничего однозначного. Но есть люди, которых прощать нельзя по определению. Я не большевик, но если мне стало известно, что рядом живет человек, способный отнять жизнь у младенца, чтобы продать его тело… Ей-богу, мне ближе шлюха, которая сделала аборт и плачет: «Ребенка жалко!» Потому что ей действительно жалко, а этот человек воспользовался ее жизненными обстоятельствами, чтобы…
Я снова опомнился.
Куда это меня сегодня заносит? Ведь все гораздо проще! Есть закон и есть люди, преступающие его! И есть, в конце концов, твой долг!
Правда, слово это в последнее время затерли до основания, превратили в эвфемизм, который для одних означает источник средств существования, для других — оправдание собственной лени и трусости, для третьих — дополнительную возможность замочить соперника в сортире, но само слово в этом не виновато. Долг был, есть и будет, что бы там ни утверждали разного рода проходимцы. Долг — как любовь, честь и совесть; он вечен…
Я доел жухнущую на глазах сосиску, подобрал хлебной корочкой остатки кетчупа и проглотил теплый компот, больше смахивающий на помои, чем на фруктовый напиток. По-видимому, повар считал, что для обитателей дна сойдет и такое…
— Что, брат, не удалось тебя убедить? — спросил дервиш все с той же улыбкой.
— Не удалось, брат, — ответил я. — Есть долги, которые должны быть отданы. И мне нет пути с тобой, пока я не отдам кое-кому кое-какой долг.
Он протянул ладонь:
— Я уважаю чужую убежденность, брат. Прощай!
— Прощай, брат! — Я пожал сухую прохладную пятерню. И вышел из забегаловки.
Глава 34
Передо мной снова был стол с гейтсом. На этот раз я поехал в другое ателье, на Богатырский проспект. По принципу «Пуганая ворона куста боится!»Я, правда, считаю иначе. Лучше вырыть семь могил противнику, чем одну себе…
Гейтс не сообщил ничего стоящего.
В Петербурге насчитывалась масса женщин с фамилией Нежданова. Но ни одной Инги Артемьевны среди них не оказалось. Лиц женского пола по имени Инга Артемьевна было тоже не счесть — имена-то в последние двадцать лет весьма популярны. Но среди них не было ни одной с фамилией Нежданова. Поначалу я удивился. Человек может жить и работать под чужим именем. Но имя это все равно где-то должно засветиться. Потом я вспомнил, что есть лишь одно-единственное место, где оно засветилось, — моя память. Но ей сейчас веры было меньше комариного носа. Моя любовь могла быть Ингой Артемьевной только для меня. И для своих сослуживцев в моем присутствии. А в другое время и в других местах она могла носить совсем другое имя.
Подобное, кстати, могло происходить и с Пал Ванычем Поливановым. Только что же я за птица, если передо мною разыгрывают такие спектакли? Ведь частному детективу проверить базу данных адресной службы — раз плюнуть! Но почему-то Арчи Гудвин и не подумал проверять. Да и сейчас я занялся этим делом только в силу чрезвычайных обстоятельств…! А может, Арчи Гудвин и не должен был проверять; может, ему это недолжествование заложили в память изначально? А что же еще туда заложили? Ведь могли — что угодно! К примеру, отыскав убийцу и представив доказательства, Арчи должен застрелиться из личного «стерлинга». Возможно такое? Вполне! Или еще что-либо подобное… Нет, парни, как ни крути, надо выходить на гипнотизера и трясти его как грушу. А для этого требуется раскрыться перед Ингой… Да-а, обложили бирюка флажками — куда ни сунься, везде охотник. Лежит себе на матрасике, кофеек из термоса попивает, а в стволе — жакан!..
Я все-таки запросил данные на Павла Ивановича Поливанова. Таковых числилось целых полтора десятка, но все они были моложе тридцати лет.
Тогда я расплатился за арендованное время и покинул ателье.
Волки не прыгают через флажки, но я-то человек, я-то могу и преодолеть свой страх.
Глава 35
К семи часам пачка закончилась, и пришлось открыть новую. Сигареты оказались сыроватыми, но не идти же за другими!..
Ингина «Забава» стояла через шесть машин. Ближе было не припарковаться, да, собственно, и не стоило — я хорошо видел дверь поливановского офиса. За три часа, что я тут прохлаждался, туда никто не вошел и оттуда никто не вышел. Будто и не работает контора… Зверски хотелось отлить. В конце концов я не выдержал. Переполненный мочевой пузырь порой становится пупом земли. И уже не важно, что тебя загребут менты за нарушение общественного порядка. Или узнают те, кто полагает, что ты умер. Или, бегая, упустишь ту, которую столько времени ждал. Переполненный мочевой пузырь — это вещь в себе, это для мужчины нечто вроде любимой женщины; бывают моменты, когда ни о чем больше думать не можешь.
Я и не стал. В смысле — думать. Я вытащил из сумки бороду и парик, приобретенные несколько часов назад в магазине театрального реквизита. Как мог изменил внешность. И дробной рысью рванул в ближайшую арку. В смысле — пошел, пританцовывая от нетерпения.
Слава богу, во дворе не оказалось прогуливающихся мамаш с чадами. Равно как и отдыхающих на скамеечке дамочек пенсионного возраста. Зато нашлась лесенка о четырех ступеньках, заканчивающаяся дверью в подвал. К этой двери я и пристроился.
Струя из переполненного мочевого пузыря сродни струе спермы. Ни ту ни другую усилием воли не остановишь. Поэтому, когда сзади раздался визгливый голос: «Что вы делаете, молодой человек! Как вам не стыдно!»— я продолжил свое черное дело. И лишь испытав несказанное чувство наслаждения, застегнулся и явился на свет божий.
В двух шагах от лесенки стояла бабуля. Из тех самых дамочек пенсионного возраста, которым всегда и до всего есть дело. С такими лучше не связываться. Я буркнул: «Пардон!»— и проскользнул мимо, под арку. Мне повезло: обладательница визгливого голоса следом не побежала.
К счастью, Ингина «Забава» оставалась на своем месте. Я вздохнул — еще раз повезло! — скользнул в свою машину, закурил и пропел:
— Все стало вокру-у-уг голубым и зеле-о-оным… И тут же увидел мою любовь — она выходила из родного офиса. Оглянувшись по сторонам, села в машину. Я подождал, пока «Забава» тронется, вставил ключ в замок зажигания и… замер.
Следом за Ингиной тронулась еще одна машина из стоящих впереди — зеленый «Олдос» образца две тысячи девятнадцатого года. А еще секунд через двадцать от тротуара отвалил голубой «Москвич». Похоже, за Ингой шел хвост, да не простой, а двойной. То есть за хвостом еще один хвост.
Я подождал чуть-чуть и покатил следом. На перекрестке они все проследовали прямо. А я свернул налево, на Малый проспект. Проехав два квартала, вновь припарковался рядом с таксофонной будкой, в которой торчала необъятная дамочка в брючном костюме. Вылез из «Забавы»и явился под дамочкины очи. То ли дамочка оказалась неболтливой, то ли не выдержала моего пристального взгляда, но через полминуты будка освободилась. Я снял трубку, набрал знакомый номер и прикрыл микрофон носовым платком.
— Слушаю!
Это был ее голос, любимый и долгожданный. Очень и очень нерадостный.
— За вами следят, — сказал я. — Зеленый «Олдос». И голубой «москвичонок».
— Знаю, — ответила она. — А вы кто?
— Ангел-хранитель! — Я повесил трубку. Сел в машину. И отправился в родную меблирашку.
Глава 36
Утром я позвонил своему новому помощнику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39