и, пожалуй, имело бы смысл обосноваться в таком месте. Но, с другой стороны, это за городом, и не такое жилье мне нужно.
– Что если я сниму комнату Олни? Вы не возражаете? – спросил я у инспектора, когда мы шли под дождем, меся уличную грязь. – Нет? Тогда замолвите за меня словечко хозяйке миссис Уилкинсон.
– Она – славная старуха, – сказал Хэмп, – и вам у них будет не хуже, чем в любом другом месте, тем более что город переполнен. Кроме того, туда я смогу заходить к вам, не опасаясь, что меня увидят те, кому не надо.
– Я об этом тоже подумал. И вот еще что: если это вас не затруднит, я бы хотел, чтобы вы для меня кое-что разузнали. Я сберегу таким образом массу времени.
– О, нет, разумеется, не затруднит, – сказал он с подчеркнутой иронией. – Вот только беда, что половину моих людей взяли в армию, а город битком набит, население за время войны увеличилось вдвое, и с каждой почтой приходят десятки анкет с пометкой «срочно» и «экстренно» и черт его знает что еще, и во всем этом нужно разобраться и заполнить… Одним словом, при таких условиях мне только доставит удовольствие поднять на ноги вторую половину моего штата для того, чтобы…
– Довольно, довольно, я вас понял, – перебил я с раздражением. – Забудьте мою просьбу и считайте, что я прибыл сюда для поправки здоровья и что здесь просто курорт. Но вам все же не мешало бы помнить, что, пока сюда шлют разные анкеты, отсюда кто-то шлет секретные сведения нацистам и в некоторых авторитетных кругах репутация Грэтли начинает сильно подмокать. А я могу обойтись без посторонней помощи. Я и раньше делал это сам.
– Вы как будто сегодня немного не в духе? – заметил Хэмп самым любезным тоном.
– Я не в духе уже много дней, недель, месяцев, пожалуй, даже лет. Не обращайте внимания. Я прошу вас помнить только одно: чтобы узнать то, что меня интересует, мне придется потратить не один день, вам же – пять минут. В конце концов вы обязаны знать, что делается в этом городе.
– Знаю столько же, сколько любой обыватель. – Он дружески хлопнул меня по плечу. – И постараюсь ответить на все ваши вопросы. Так что не расстраивайтесь.
Мы опять пришли на Раглан-стрит. У меня вдруг мелькнула мысль, что миссис Уилкинсон, вероятно, еще не знает о смерти жильца. Я спросил инспектора, и он ответил, что ей сообщили эту весть вчера поздно вечером, а сегодня утром вызывали для опознания трупа. В кармане у Олни был найден конверт с его адресом, и таким образом узнали, где он жил.
Я не слышал, что сказал инспектор миссис Уилкинсон. Через несколько минут я зашел к ней сам, и мы договорились относительно комнаты. Мне показалось, что в этом есть что-то кощунственное – ведь после смерти Олни прошло немногим больше полусуток. Да и маленькой миссис Уилкинсон наша беседа напомнила о трагедии, с которой она так близко соприкоснулась (впрочем, она думала, что это просто несчастный случай), и она даже поплакала немножко. Тем временем инспектор обыскивал комнату наверху.
Я пошел туда, и мы с ним вместе произвели самый тщательный осмотр. Зажигалки в комнате не оказалось. Я и не рассчитывал найти ее здесь, так как даже те из нас, кто не пользуется ею как зажигалкой, всегда носят ее с собой.
– Я ничуть не удивлен, – сказал я Хэмпу. – Десять против одного, что она была при нем и что у нее появился новый владелец. Вы на всякий случай хорошенько рассмотрите мою. Такая точно была у Олни.
Инспектор внимательно рассмотрел ее и сказал, что теперь узнает зажигалку Олни, где бы и когда бы ее ни увидел.
– А если я увижу такую у кого-нибудь, – добавил он, – у нас с этим парнем будет серьезный разговор! Теперь о записной книжке. Вы хотите посмотреть ее. Что если я зайду сюда сегодня часов в девять и принесу ее вам? Договорились? В ближайшие дни у меня будет масса хлопот – главным образом по делу Олни, но если вы запишете мне на бумажке имена тех, кто вас интересует в Грэтли, я постараюсь собрать вам всю информацию, какая у нас есть.
– Отлично. – Я нацарапал с полдюжины фамилий на внутренней стороне старого конверта. Хэмп пробежал их глазами, кивнул и, не сказав ни слова, направился к двери. Я слышал, как он внизу говорил миссис Уилкинсон, что уже отдал констеблю распоряжение унести вещи Олни. Действительно, констебль вернулся и начал укладывать их, даже не дожидаясь моего ухода.
Когда инспектор ушел и больше не с кем было делиться мыслями или спорить, мне стало как-то не по себе. Весть о смерти Олни в первый момент как-то не затронула меня глубоко, но сейчас я осознал ее по-настоящему. Я стал думать об этом славном человеке, вспомнил, как он смотрел на меня поверх бутафорских очков в железной оправе, вспомнил искорки юмора и ума, заметные даже во время нашего короткого разговора. Потом я представил себе картину его смерти – как его сшибли в грязь, как потом запихнули в машину и из машины выбросили на мостовую, словно мешок картофеля. Мною овладела печаль, а вслед за нею – ярость. Я не предавался размышлениям о том, не ждет ли и меня подобная участь. Это была бы пустая трата времени, и вообще мне было наплевать, умру я так или этак. Теперь я окончательно решил отдать все силы своей новой работе. До этого дня я, собственно, тоже не так много времени потерял в Грэтли, ведь каждый предпринятый мною шаг что-нибудь давал. Но оттого, может быть, что я был в мрачном настроении и не имел охоты браться за это дело, голова у меня работала хуже, и я был склонен идти по линии наименьшего сопротивления.
Я пошел в гостиницу, уложил вещи, позавтракал, расплатился и, без всякого сожаления покинув владения майора Брембера, поехал обратно на Раглан-стрит. На этот раз я застал дома и мужа моей хозяйки. Мистер Уилкинсон, похожий на унылого старого спаниеля, служил на железной дороге. Он утверждал, что мы можем выиграть войну, если перебросим всю нашу армию в Польшу, и жалел, что сам он слишком стар, чтобы отправиться с нею туда. Я отвечал, что есть целый ряд людей, которых я бы охотно в любой день отправил в Польшу, но они большей частью тоже не очень молоды. Каждый из нас двоих считал другого немного свихнувшимся, но мы отлично ладили.
Утренний дождик и слякоть сменились настоящим зимним туманом, но все же я вышел из дому, чтобы разузнать, где живет доктор Бауэрнштерн. Я уже спрашивал об этом миссис Уилкинсон, но она никогда раньше не встречала этой женщины, хотя слышала о ней. Зайдя в ближайшее почтовое отделение, я нашел адрес в телефонной книге. «Доктор Маргарет Бауэрнштерн, Шервуд авеню, 87»: Это приблизительно на расстоянии мили от Раглан-стрит, в конце одного из тех больших жилых кварталов, которые так хороши на бумаге и производят такое угнетающее впечатление в действительности.
Дневной свет начинал уже меркнуть, когда я очутился перед домом № 87. Пожилая прислуга-иностранка, по-видимому, австриячка, сурово объявила, что доктор Бауэрнштерн в эти часы принимает только пациентов.
– Тем лучше. Я болен. Проводите меня, пожалуйста, в кабинет.
Никаких других пациентов не было видно. Практика у доктора Бауэрнштерн была, по-видимому, не блестящая – по крайней мере на Шервуд авеню. А кабинет был маленький и чистенький.
В первую минуту доктор Бауэрнштерн не узнала меня. Она показалась мне совсем иной, чем в комнате Олни. Во-первых, она была в белом халате. И теперь я видел ее волосы, темно-каштановые, гладко причесанные. Во-вторых, в ней чувствовались уверенность и деловитость, естественные для врача, принимающего больного. Должен сказать, она мне очень понравилась. Но лицо у нее было изможденное, и резкий свет ламп немилосердно подчеркивал это.
Узнав меня, она немедленно рассердилась. Затем сделала вид, будто мы встречаемся впервые.
– Здравствуйте. На что жалуетесь?
Я подумал: «Что ж, раз так – почему не сказать правду?»
– Ни на что особенно, – сказал я с торжественной серьезностью судьи. – Не стану уверять, что я чувствую себя тяжело больным. Но у меня постоянно какое-то угнетенное состояние, я плохо сплю, ем без всякого аппетита.
– Покажите язык.
Я показал – и даже с удовольствием.
– Вы, очевидно, слишком много курите и ведете сидячий образ жизни. А у зубного врача вы давно были?
– Давно. – Я покачал головой. – Видите ли, я очень занят. Но насчет моих зубов вы не беспокойтесь. Пропишите мне только что-нибудь такое, чтобы меня сначала встряхнуло немножко, а потом привело в равновесие. Понимаете?
У входной двери, которая была в каких-нибудь двух метрах от кабинета, вдруг громко позвонили. Я слышал, как старая служанка отперла, и услышал с улицы чей-то густой бас. Через минуту старуха постучала в дверь кабинета и испуганно затараторила по-немецки. Доктор Бауэрнштерн поспешно вышла, а я, воспользовавшись ее отсутствием, выглянул в узкое окно. На улице у двери стоял полицейский.
Не знаю, зачем он приходил, но его быстро сплавили.
Этот перерыв оказался губительным для маленькой комедии, которую мы разыгрывали. Когда она вернулась, лицо у нее было совершенно такое, как вчера вечером, в горящих глазах читалась тревога, тайный ужас. Она закрыла за собой дверь, но не отошла от нее.
– Как это глупо! – сказала она сердито. – Что вам нужно? Зачем вы пришли сюда?
– Пришел сказать вам кое-что, – ответил я серьезно. – Старуха заявила мне, что вы принимаете только больных, вот я и выдал себя за больного.
– Вы думали, я не пойму, что вы совершенно здоровы? – спросила она, намекая, вероятно, на недоверие публики к женщинам-врачам.
– Ни вы и никакой другой врач не могли бы ничего определить по таким симптомам. И откуда вы знаете, доктор Бауэрнштерн, что я не страдаю какой-нибудь ужасной болезнью?
Она чуть-чуть усмехнулась:
– Вы пришли мне что-то сказать?
– Да. И спросить у вас кое о чем. И то и другое очень важно. Но послушайте, нельзя ли нам поговорить где-нибудь в другом месте? Здесь у вас мрачновато.
– А вы ведь, кажется, хвастались, что вы человек мрачный.
Я выпучил глаза. Что это, сознательная линия поведения – эти неожиданные замечания, которыми она словно дает понять, что давно меня раскусила?
– Хорошо, – продолжала она, – будем разговаривать не здесь. По четвергам я пью вечерний чай рано, потому что мне к пяти нужно быть в детской больнице.
Она повела меня через переднюю, но по дороге остановилась, чтобы распорядиться относительно чая. От меня не укрылись беспокойные и предостерегающие взгляды старой служанки. Обе женщины просто до неприличия не умели ничего скрыть.
Гостиная оказалась очень уютной, не совсем в английском вкусе, но от этого она ничуть не проигрывала. Хозяйка сняла, наконец, халат. Темно-красное платье очень шло ей, несмотря на то, что как будто еще резче оттеняло ее широкие скулы и впадины под ними. Чрезмерная суровость лица и болезненная хрупкость не мешали ей быть красивой. Я понимал, что вижу ее в невыгодный для нее момент. Она не знала, как держаться со мной, и это ее сердило и мешало быть естественной, а мне для моих целей нужно было поддерживать в ней беспокойство и раздражение. И если вы захотите упрекнуть меня в жестокой игре на нервах усталой женщины, вспомните, что делали немецкие и японские солдаты с множеством женщин, гораздо более измученных, чем эта.
– Я хотел поговорить с вами относительно вашего пациента Олни, – начал я, глядя на нее в упор.
– А что с ним?
– Он умер.
Прикидываясь удивленными, люди всегда поднимают брови, таращат глаза, открывают рот и так далее, но, если вы будете внимательно наблюдать за ними, им не удастся вас провести. Однако эта женщина и не пыталась прибегнуть к таким уловкам. Напротив: искренно удивленная, глубоко потрясенная, она пыталась это скрыть. Была ли то обдуманная игра, ловкий маневр? Но, чтобы успешно вести такую игру, женщина должна быть гениальной актрисой, а доктор Бауэрнштерн, по моим наблюдениям, была очень плохой актрисой. Так что я теперь почти уверился в том, что она не знала о смерти Олни. А я для того и пришел сюда, чтобы это проверить.
Я в нескольких словах рассказал ей, что случилось с Олни, не упоминая о том, что он, видимо, был втащен в машину, переехавшую его, и затем выброшен в другом месте. Ее не следовало посвящать в версию об убийстве.
– Теперь другое, – продолжал я. – Я уже вас предупреждал, что хочу задать вам один вопрос. У Олни было больное сердце?
– Да, – отвечала она. – Вы хотите знать, мог ли по этой причине несчастный случай оказаться для него роковым скорее, чем для всякого другого? На это я вам определенно отвечу: да. Ужасно жаль его. Он мне нравился.
– Я в этом не сомневаюсь… А кому еще было известно о том, что у Олни болезнь сердца?
– Он мог рассказать об этом множеству людей. Некоторые больные – да и здоровые иногда – любят поговорить о своих болезнях.
– Знаю. Они часто надоедали мне такими разговорами. А Олни не обращался до вас к какому-нибудь другому врачу?
– Он мне об этом не рассказывал, – ответила она холодно. – Какое вы имеете право меня допрашивать?
– Ровно никакого, доктор Бауэрнштерн, – усмехнулся я.
Служанка подала чай, хотя явно предпочла бы угостить меня синильной кислотой. Удивительно непосредственное существо была эта женщина! Ни за что не доверил бы ей никакой тайны.
Чай был на столе, и хозяйке волей-неволей пришлось переменить тон, несмотря на неприязнь, которую я, видимо, вызывал в ней.
Разливая чай, она сказала:
– Когда меня называют «доктор Бауэрнштерн», я чувствую себя самозванкой.
– А разве это не настоящая ваша фамилия?
– Я ношу фамилию покойного мужа, – пояснила она, – знаменитого венского педиатра Бауэрнштерна. Он умер два года назад, и мне до сих пор как-то неловко, когда меня называют «доктор Бауэрнштерн», словно я выдаю себя за человека, который знал в десять раз больше.
– Да, это понятно. Но отчего же вы не практикуете под собственной фамилией, как очень многие замужние женщины-врачи?
Она посмотрела на меня с гордым вызовом.
– Я не хочу, чтобы думали, будто я стыжусь немецкой фамилии. Я гордилась тем, что ношу ее. Муж мой был великий человек.
– Он был эмигрант?
– Да, конечно. Когда нацисты водворились в Австрии, он потерял все, кроме своей репутации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28