Библиотека Старого Чародея, Вычитка — Владимир
«Прист К. Гламур: роман»: М.: Эксмо; СПб.: Домино; 2005
ISBN 5-699-09741-4
Оригинал: Christopher Priest, “The Glamour”, 1984, 1985, 1996
Перевод: Альфред Токарев
Аннотация
От знаменитого автора «Престижа», «Опрокинутого мира» и «Машины пространства» — психологический триллер «Гламур», головоломная эпопея самопостижения.
Телеоператор Ричард Грей оправляется в больнице от ранений, полученных при взрыве машины-бомбы у полицейского участка. Он страдает от амнезии: ничего не помнит ни о теракте, ни о предшествовавших ему неделях. Поэтому приезд в больницу Сьюзен Кьюли, утверждающей, что у них был роман, является для него полным сюрпризом; но под действием сеансов терапевтического гипноза он, кажется, начинает вспоминать, как они встретились — летом, на французской Ривьере.
Однако почему Сьюзен клянется, что никогда не была во Франции? Что за странную власть имеет над ней ее бывший дружок, которого Ричарду никак не удается увидеть? И как понимать ее слова о том, что она — да и сам Ричард — обладает гламуром?
Кристофер ПРИСТ
ГЛАМУР
Часть первая
Я пытаюсь вспомнить, откуда это началось, думаю о своем детстве и задаюсь вопросом, не могло ли еще тогда случиться нечто такое, что сделало меня тем, кем я стал. Никогда прежде я особенно не задумывался над этим, поскольку в целом был счастлив. Полагаю, все дело в моем отце, который всячески оберегал меня от реальности, и я плохо представлял, что происходит на самом деле. Мать моя умерла, когда мне было всего три года, но даже это не стало для меня по-настоящему тяжелым ударом: она долго болела, и к моменту ее кончины я уже привык большую часть времени проводить с няней.
О детских годах у меня сохранились наилучшие воспоминания. Когда мне было восемь, я был отослан из школы домой с медицинским предписанием. Среди учеников случилась вспышка какой-то вирусной инфекции, провели всеобщее обследование, и оказалось, что я — носитель вируса. Меня посадили под домашний карантин и запретили общаться с другими детьми вплоть до полного избавления от заразы.
История закончилась следующим образом: я был помещен в частную клинику, где усилиями докторов благополучно лишился обеих совершенно здоровых миндалин, после чего получил разрешение вновь посещать школу. К тому времени мне как раз исполнилось девять.
Почти полугодовые вынужденные каникулы захватили самые жаркие летние месяцы. Большую часть времени я был предоставлен самому себе и на первых порах чувствовал себя одиноким и заброшенным, но быстро адаптировался. Мне открылись удовольствия жизни в уединении. Я прочитал горы книг, отправлялся на долгие прогулки за городом в окрестностях родительского дома и тогда впервые заинтересовался дикой природой. Отец купил мне простенький фотоаппарат, и я принялся изучать птиц, цветы и деревья, предпочитая их обществу своих бывших приятелей. В саду я соорудил себе убежище, где просиживал часами над книгами и снимками, фантазируя и мечтая. Смастерив из старой детской коляски тележку, я носился с ней по сельским тропинкам и холмам, счастливый, как никогда прежде. Это было время простоты и довольства; именно тогда сложились мой характер и внутренние убеждения. Естественно, оно изменило меня.
Возвращение в школу было настоящей тоской. После полугодового карантина одноклассники успели меня забыть, и я сделался изгоем. Дети собирались в компании, затевали общие дела и игры, я же оставался в стороне, как чужак, не знающий их тайного языка и условных знаков. По правде говоря, меня это мало заботило. Взамен я получил возможность вести прежнюю жизнь, наслаждаясь одиночеством, хоть и не столь полным, как дома. Так до конца школы я и проболтался где-то на обочине, почти не привлекая к себе внимания. Но я никогда не сожалел о том долгом лете, проведенном наедине с собой, я лишь мечтал, чтоб оно длилось вечно. Взрослея, я менялся, и нынче я уже не тот, что был прежде, но до сих пор, возвращаясь мыслью к тому счастливому времени, я вспоминаю о нем с неизменным чувством тоски и утраты.
Так что, вполне вероятно, все началось именно тогда, и эта повесть есть итог, напоминание о былом. Все, что следует далее, — только моя история, но рассказанная на разные голоса. И мой голос звучит среди прочих, хотя я — пока еще только «Я». Скоро я обрету имя.
Часть вторая
1
Дом строился с видом на море. После превращения в санаторий для выздоравливающих его расширили, добавив два новых крыла. Эти пристройки не нарушили первоначального стиля здания; что касается парка, то ландшафт его был изменен и приспособлен к нуждам пациентов. Теперь во время прогулок им не приходилось преодолевать крутые подъемы и спуски: пологие дорожки, усыпанные мягким гравием, плавно извивались среди лужаек и цветочных клумб, повсюду были расставлены деревянные скамейки и устроены ровные площадки для инвалидных колясок. Зелень буйно разрослась, однако густые кустарники и живописные рощицы лиственных деревьев выглядели прекрасно ухоженными. В самой нижней части парка, в конце узкой тропы, ведущей в сторону от центральных аллей, за живой изгородью находился уединенный пятачок — изрядно заросший и заброшенный, но с чудесным видом на близлежащий участок побережья южного Девона. Этот вид на море позволял Грею ненадолго забыть, что Мидлкомб — клиника. Впрочем, и здесь, в этом неухоженном уголке сада, с безопасностью пациентов все было в полном порядке: низкий бетонный поребрик, уложенный прямо в траве, не позволял подкатить инвалидную коляску слишком близко к краю обрыва, а из кустов торчало устройство срочного вызова, связанное с кабинетом дежурного медперсонала в главном корпусе.
Ричард Грей спускался сюда всякий раз, когда чувствовал в себе силы. Он готов был крутить колеса коляски, преодолевая лишние метры, не только ради упражнения рук, но и ради удовольствия побыть в одиночестве. Конечно, он мог бы уединиться и в палате, где к его услугам были книги, телевизор, телефон, радио; однако там, в главном корпусе, постоянно ощущалось мягкое, но настойчивое давление со стороны медперсонала, призывавшего пациентов больше общаться друг с другом. До сих пор он так и не свыкся с мыслью, что сделался пациентом. Все операции были уже позади, он медленно шел на поправку, но период выздоровления тянулся бесконечно — так ему, во всяком случае, казалось. Физиотерапевтические процедуры изнуряли его и на первых порах только усиливали боль. Оставаясь один, он страдал от одиночества, но общение с другими пациентами, многие из которых едва говорили по-английски, раздражало его не меньше. Тело Грея было жестоко изувечено, как и разум, и он понимал, что им обоим требуется сходное лечение. Длительный покой, осторожные упражнения, упорство и вера в успех — вот все, в чем он сейчас нуждался. Часто он был способен только смотреть на море, следить за приливом, слушать шум прибоя. Грея волновали стаи перелетных птиц, он пугался, когда слышал рокот автомобильного двигателя. От одного звука мотора его бросало в дрожь.
Сейчас он жаждал только одного — вернуться к своему прежнему, нормальному состоянию, которое еще совсем недавно, до взрыва, принимал как должное. Он сознавал, что постепенно дела идут на лад: он уже мог самостоятельно стоять, опираясь на палки, костыли навсегда ушли в прошлое. Прикатив без посторонней помощи на нижнюю площадку сада, он уже мог подняться из инвалидной коляски и сделать несколько шагов. Он гордился тем, что справляется с этим сам, без поддержки врача или санитара, без страховки и ободряющих слов. Теперь он мог больше увидеть, мог ближе подойти к краю обрыва.
Сегодня, когда он проснулся, за окнами шел унылый мелкий дождь. Моросило все утро без перерыва, так что на прогулку пришлось надеть плащ. Но сейчас дождь перестал, а плащ по-прежнему был на нем. Он не мог раздеться самостоятельно, и это угнетало его как лишнее свидетельство собственной немощи.
До его слуха донеслись шаги по гравию и шорох мокрых листьев: кто-то приближался к нему по тропинке, раздвигая ветки. Он повернулся, двигаясь очень медленно и осторожно: переставлял палки после каждого шага, следя за тем, чтобы шея оставалась неподвижной.
Это был Дейв, один из братьев милосердия.
— Ну как, мистер Грей, справляетесь?
— Ухитряюсь стоять прямо.
— Хотите снова сесть в коляску?
— Нет. Я еще постою.
Санитар остановился в нескольких шагах, держа руку на спинке инвалидного кресла, готовый в любую секунду подкатить его поближе, к самым ногам Грея, чтобы тот сразу мог опуститься на сиденье.
— Я пришел взглянуть, не нужно ли вам чего.
— Помогите мне снять плащ. Я уже вспотел.
Молодой человек шагнул вперед и забрал у Грея обе палки, предложив для опоры свою согнутую в локте руку. Затем он расстегнул пуговицы плаща и, поддерживая своего подопечного под мышки, принял основную тяжесть его веса на себя, дав возможность освободиться от плаща самостоятельно. Грей нашел процедуру раздевания крайне болезненной и утомительной, особенно когда попытался свести лопатки, чтобы извлечь руки из рукавов, не напрягая при этом мышцы спины и шеи. Попытка, разумеется, не удалась даже с помощью Дейва, и когда плащ наконец был снят, у Грея не оставалось сил даже на то, чтобы скрыть боль.
— Порядок, Ричард. Позвольте, я устрою вас в кресле.
Дейв ловко изогнулся, подхватил Грея и почти понес на руках, едва позволяя касаться ногами земли, затем бережно опустил в кресло.
— Как все это мне ненавистно, Дейв! Не могу выносить собственное бессилие.
— Вы же поправляетесь не по дням, а по часам!
— Сколько времени я уже здесь, а вы до сих пор все затаскиваете меня в это проклятое кресло и вынимаете из него.
— Было время, когда вы не могли подняться с постели.
— Как давно я здесь, в клинике? — спросил Грей.
— Три или четыре месяца. Теперь, вероятно, уже четыре.
Его память молчала: целый кусок жизни был невосполнимо утрачен. Теперь он знал только этот сад, дорожки, вид на море, боль, бесконечные дожди и дальние холмы в тумане. Дни, неразличимо похожие один на другой, мешались в сознании, но в его прошлом существовал еще и этот утраченный фрагмент. Он помнил, что потом были операции, долгие недели постельного режима, полной неподвижности, когда он держатся только на успокоительных и обезболивающих. Как-то он пережил все это, как-то выкарабкался и был отправлен выздоравливать на другую койку, с которой долго еще не мог подниматься самостоятельно. Но сколько бы он ни пытался направить мысль назад, за пределы боли, что-то в сознании отключалось: память ускользала, отказывалась ему служить. И снова были только сад, сеансы физиотерапии, Дейв и другие братья и сестры милосердия.
Постепенно он смирился с тем, что память не вернется, что попытки оживить ее только мешают выздоровлению.
— На самом деле я искал вас, — сказал Дейв. — К вам посетители.
— Гоните прочь.
— Возможно, вы захотите повидаться с девушкой. Она хорошенькая…
— Какое мне дело, — возразил Грей. — Они ведь из газеты?
— Думаю, да. Мужчину я уже видел прежде.
— Тогда скажите, что я на процедурах.
— Скорее всего, они пожелают подождать, пока вы не освободитесь.
— Мне же не о чем говорить с ними, нечего им сказать!
Пока они беседовали, Дейв надавил на рукоятки и развернул кресло кругом. Теперь, стоя позади Грея, он осторожно покачивал кресло вверх и вниз.
— Едем к дому? — спросил он.
— Похоже, у меня нет выбора.
— Конечно есть, мистер Грей. Но раз уж они прибыли из Лондона, то вряд ли уедут, не повидавшись с вами.
— Что ж, вперед.
Дейв налег на рукоятки и медленно покатил кресло. Предстоял долгий неспешный подъем наверх, к главному корпусу. Грей не раз проделывал этот путь самостоятельно, поэтому давно привык к неровностям тропинки и научился, как-то инстинктивно предчувствуя каждый новый толчок, смягчать его воздействие на спину и бедро. Но сейчас, когда его вез другой человек, ему никак не удавалось предугадать очередную встряску.
Наконец они добрались до корпуса и въехали в здание через боковую дверь, которая автоматически открылась при их приближении. Кресло мягко катилось к лифту. Гладкий, без единой царапины, паркетный пол коридора был натерт до блеска и сверкал. Благодаря постоянным заботам уборщиков все помещение клиники сияло безупречной чистотой, даже обычного больничного запаха здесь не было: только глянец, лак, ковры, приглушенная акустика, ароматы интернациональной кухни. Это место больше напоминало дорогой отель, чем лечебное учреждение, и к пациентам здесь относились как к избалованным гостям, нуждающимся в постоянной опеке. Впрочем, сейчас для Ричарда Грея клиника была тем единственным домом, который он знал.
Порой у него возникало ощущение, что он прожил здесь всю свою жизнь.
2
Они поднялись на второй этаж, и Дейв направил коляску в одну из комнат отдыха. В обычное время эти небольшие гостиные были оккупированы пациентами, но на этот раз их не было. За письменным столом, стоявшим в нише возле окна, расположился главный психолог клиники Джеймс Вудбридж. Он разговаривал по телефону. Когда Грей появился на пороге, Вудбридж кивком приветствовал его, потом что-то произнес быстрым шепотом и положил трубку.
Человек, сидевший у другого окна, был Тони Штур — один из репортеров той самой газеты. Встречаясь с ним, Грей каждый раз испытывал противоречивые чувства: Штур был привлекательным, открытым и, очевидно, неглупым молодым человеком, но газета, на которую он работал, судя по всему, принадлежала к числу бульварных изданий самого худшего толка — продажная газетенка с подмоченной репутацией. Вот и в последнее время они печатали серию заметок за подписью Штура о сомнительном внебрачном романе в королевском семействе. Газету эту ежедневно доставляли в Мидлкомб специально для Ричарда Грея, который, однако, никогда не заглядывал в нее, даже если свежий номер приносили ему прямо в палату.
При появлении Ричарда Штур поднялся ему навстречу, коротко улыбнулся и тут же перевел взгляд на Вудбриджа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41