– Нет. – Он наклонился над ней. – Детка, я ничего тебе не открываю, никаких своих тайн. То, что я сказал, мне ничем не грозит, потому что это не секрет, это известно всем. И это не моя характерная особенность, таковы все шлемили.
Она повернулась к нему и раздвинула ноги:
– Тише…
– Неужели ты не понимаешь, – продолжил Профейн, возбуждаясь, хотя вовсе к этому не стремился, – что я, как и любой шлемиль, непроизвольно навожу девчонок на мысль, будто у меня в прошлом есть какая-то тайна, о которой нельзя рассказать, но все это чушь. Полная туфта. Там вообще ничего нет, – добавил он, словно ДУРАК подсказал. – Пустая раковина моллюска. Детка, дорогая, – тянул он елико возможно фальшивее, – шлемили знают это и пользуются этим, они понимают, что девушкам нужна какая-нибудь загадка, романтика. Ибо женщина чувствует, что мужчина, о котором она узнает все до конца, станет ей невыносимо скучен. Я знаю, о чем ты сейчас думаешь: бедный малыш, зачем он стремится себя очернить. А я просто пользуюсь твоей любовью, которую ты, дурочка, считаешь взаимной, чтобы вот так вставить тебе промеж ног и вот так получить свое, нисколько не думая о твоих чувствах и не заботясь о том, чтобы ты кончила, поскольку считаю себя достаточно хорошим любовником, чтобы заставить тебя кончить и так… – Профейн говорил и говорил, не умолкая, пока они оба не кончили, после чего переверггулся на спину и по традиции загрустил.
– Пора бы тебе повзрослеть, – наконец сказала Рэйчел. – вот и все. Маленький ты мой неудачник, неужели ты никогда не думал, что мы тоже получаем свое? Мы старше вас и когда-то жили внутри вас – в пятом ребре, которое ближе всех к сердцу. С тех пор мы все о вас знаем. А после этого нам пришлось играть в игру, переполняющую сердца, которые вам кажутся пустыми, хотя мы знаем, что это неверно. И теперь вы все живете в нас – сначала целых девять месяцев подряд, а потом – каждый раз понемногу, когда пытаетесь вернуться туда, откуда вышли.
Профейн захрапел без всякого притворства.
– Боже, дорогой, я становлюсь занудой. – И она провалилась в сладкий, яркий и подробный сон о совокуплении.
– Попробую тебе что-нибудь подыскать, – сказала она на следующий день, выпрыгнув из кровати и одевшись. – Жди. Я позвоню. – После этого Профейн, разумеется, заснуть уже не смог. Некоторое время он бродил по квартире, натыкался на мебель и клял ее на все лады.
– Метро. – Он воззвал к нему, как Квазимодо взывал к собору Парижской Богоматери. Весь день Профейн болтался, как йо-йо, а с наступлением ночи выбрался на улицу, зашел в ближайший бар и нарезался. Дома (дома!) Рэйчел встретила его улыбкой и попыталась продолжить игру.
– Хочешь стать коммивояжером? Продавать электробритвы для французских пуделей?
– Никаких неодушевленных предметов, – с трудом выговорил Профейн. – Могу торговать рабынями.
Она отвела его в спальню и, когда он рухнул на кровать, сняла с бесчувственного тела ботинки. И даже подоткнула одеяло.
На следующий день Профейн с похмелья использовал для упражнений в йо-йо паром Стэйтеч-Айленда и болтался туда-сюда, наблюдая за юными парочками, которые нежничали, тискались, соединялись и расходились.
Днем позже он поднялся раньше Рэйчел и отправился на рыбный рынок в Фултоне, дабы окунуться в оживленную утреннюю деятельность. Хряк Бодайн напросился пойти с ним.
– Преподнесу Паоле, – сказал он, – свою рыбину, хуйк-хуйк. – Профейна передернуло. Они неспешно прошлись по Уолл-стрит, разглядывая изредка попадавшиеся брокерские бюллетени. Потихоньку добрели до Центрального парка. Убили на это полдня. Еще час увлеченно наблюдали за светофором. Зашли в бар и посмотрели по телевизору серию мыльной оперы.
Вернулись поздно, веселые и довольные. Рэйчел не было.
Зато вышла заспанная и опеньюаренная Паола. Хряк тут же принялся с оттяжкой скрести задними лапами по коврику.
– Ох, – сказала Паола, увидев Хряка. – Можете сварить себе кофе. – Зевнула – А я вернусь в постельку.
– Правильно, – сказал Хряк, – Золотые слова. – И, нс отрывая взгляда от ее талии, двинулся, словно зомби, вслед за Паолой в спальню и прикрыл за собою дверь. Вскоре до Профейна, варившего кофе, донеслись крики.
– Ну-ка. – Он заглянул в спальню. Хряк ухитрился вскарабкаться на Паолу и, казалось, приклеился к подушке длинной нитью слюны, блестевшей в слабом свете, проникавшем из кухни.
– Помочь? – спросил озадаченный Профейн. – Насилуют?
– Убери от меня эту свинью, – завопила Паола.
– Эй, Хряк. Отвали.
– Я хочу ее трахнуть, – запротестовал Хряк.
– Пошел вон, – рявкнул Профейн.
– Катись на катере к ебене матери, – зарычал Хряк.
– Ну нет, – ответил Профейн, хватая Хряка за ворот свитера и пытаясь оттащить от Паолы.
– Эй, ты меня задушишь, – предупредил Хряк.
– Задушу, – согласился Профейн. – Хотя как-то раз я тебе спас жизнь. Помнишь?
И впрямь, было дело. Когда они служили на «Эшафоте», Хряк твердил всем и каждому из корабельной команды, что не признает никаких контрацептивов, кроме французского презерватива. Сие вполне обычное изделие было изготовлено из гофрированной резины (и нередко венчалось какой-нибудь веселой мордочкой), что позволяло стимулировать те нервные окончания женских половых органов, которые в иных случаях не задействовались. Когда они последний раз ходили на Ямайку, Хряк привез из Кингстона пятьдесят слонов Джамбо и пятьдесят Микки Маусов. Однако пришел день, когда он оказался без этого надежного прикрытия, поскольку последний презерватив был утрачен еще неделю назад во время достопамятной битвы на мостике «Эшафота» с Нупом, бывшим приятелем, а теперь младшим лейтенантом.
Хряк и его дружок радиотехник Хиросима обтяпали на берегу дельце с радиолампами. На эсминцах вроде «Эшафота» радиотехник сам ведет учет радиодеталей. Разумеется, Хиросима начал жульничать, как только нашел в Норфолке покупателя, умевшего держать язык за зубами. И как только Хиросиме случалось свистнуть несколько ламп, Хряк грузил их в вещмешок, просился в увольнение и уносил товар на берег.
Однажды Нуп заступил дежурным по кораблю. Обычно вахтенный офицер только и делает, что стоит на палубе и отдает честь уходящим в увольнение и прибывающим из оного. Еще он следит за тем, чтобы все уходили одетыми в собственную форму, с аккуратно повязанными шейными платками и застегнутыми ширинками; ну и, само собой, проверяет, чтобы не уносили с корабля и не проносили на корабль то, чего носить не положено. И вот к этому в последнее время старина Нуп стал особенно придирчив. Пьяница-писарь Хоуи Серд, у которого на ноге образовались две проплешины от липкой ленты, которой он крепил под расклешенную брючину разнообразные емкости со спиртным, дабы попотчевать команду чем-нибудь повкуснее торпедной смазки, успел пройти целых два шага от квартердека до корабельной канцелярии, когда Нуп достал его икру стремительным ударом в стиле таиландского бокса. И Хоуи застыл, а виски «Шелли Резерв», смешиваясь с кровью, стекало на его лучшие выходные ботинки. Разумеется, Нуп, злорадствуя, триумфально закудахтал. Кроме того, Нуп поймал Профейна, когда тот пытался вынести пять фунтов говядины, которую спер на камбузе. Профейн избежал наказания, поделившись добычей с Нупом, который на тот момент переживал супружескую войну и потому рассудил, что два с половиной фунта мяса могут быть расценены как предложение заключить мир.
Так что через несколько дней Хряк, понятное дело, нервничал, пытаясь одновременно отдать честь, предъявить удостоверение личности и увольнительную, кося при этом одним глазом на Нупа, а другим – на вещмешок с радиолампами.
– Прошу разрешения сойти на берег, – отрапортовал Хряк.
– Сойти разрешаю. Что в мешке?
– В мешке?
– Ну да, в мешке.
– Что же там есть? – задумался Хряк.
– Смена белья, – подсказал Нуп, – туалетные принадлежности, какое-нибудь чтиво, грязные тряпки, которые постирает мамочка…
– Все в точности как вы говорите, мистер Нуп.
– И радиолампы. – Что?
– Открой мешок.
– Я полагаю, сэр, – сказал Хряк, – что мне, пожалуй, есть смысл на минутку заскочить в корабельную канцелярию и заглянуть во флотский устав, поскольку то, что вы приказываете, представляется мне несколько, как бы это помягче выразиться, незаконным…
Внезапно Нуп зловеще ухмыльнулся и, высоко подпрыгнув, приземлился в аккурат на вещмешок, в котором жутко захрустело и жалобно зазвенело.
– Ага, – сказал Нуп.
Через неделю капитан вызвал Хряка на ковер и наложил взыскание. Про Хиросиму речи не было. Вообще-то за хищение подобного рода могли в назидание прочим отдать под трибунал, посадить на губу или списать с позором на берег. Однако так уж получилось, что капитан «Эшафота», старый морской волк С. Озрик Лич, собрал у себя в команде тесно спаянную группу моряков, которых можно было назвать нарушителями-рецидивистами. Помимо прочих, в эту группу входили помощник моториста Фаланж-Младенчик, который периодически надевал в отсеке платок на голову и предлагал выстроившейся в очередь моторкой братии ущипнуть себя за щечку; палубная крыса Лазарь, которого, как правило, привозили из увольнения в смирительной рубашке, так как он имел обыкновение писать на мемориальном памятнике Конфедерации всякую похабщину; его дружок Теледу, который как-то раз, решив увильнуть от наряда, спрятался в холодильнике, где почувствовал себя вполне комфортно, прожил там две недели, питаясь сырыми яйцами и морожеными гамбургерами, и был извлечен на свет корабельной вахтой во главе с дежурным офицером; и наконец старшина-рулевой по кличке Шафер, для которого лазарет был вторым домом, поскольку на нем обитали целые колонии вшей, бурно размножавшихся и благоденствующих, к огорчению главного врача, на его сверхмощном вошебойном препарате.
Капитан, привыкший при разбирательстве каждого чрезвычайного происшествия видеть одни и те же рожи, стал относиться к ним с симпатией, как к своим парням. Он давил на все кнопки и зееми правдами и неправдами старался удержать их во флоте и, в частности, на борту «Эшафота». Хряк, будучи, так сказать, привилегированным членом капитанской шатии, отделался месяцем без увольнения на берег. Через некоторое время дни стали ковылять все медленнее, и Хряка естественным образом потянуло к завшивевшему Шаферу.
Именно Шафер и организовал едва не ставшее роковым знакомство Хряка со стюардессами Хэнки и Пэнки, которые вместе с полудюжиной сотоварок снимали просторную квартиру неподалеку от Вирджиния-Бич. В день, когда истек срок наказания, Шафер притащил Хряка к стюардессам, предварительно загрузившись качественным спиртным в винном магазине.
Что ж, Хряку досталась Пэнки, поскольку Хэнки была девушкой Шафера. А у Хряка, в конце концов, были какие-никакие принципы. Он так и не узнал настоящих имен девушек, да, впрочем, и не слишком стремился: невелика разница. Они были практически взаимозаменяемы: крашеные блондинки, возраст – между двадцатью одним и двадцатью семью годами, рост – от пяти футов и двух дюймов до пяти футов и семи дюймов (вес – соответственно пропорциям), кожа – чистая, очков или контактных линз – нет. Они читали одни и те же журналы, пользовались одинаковой зубной пастой, одинаковым мылом и дезодорантом; вне работы менялись платьями. В результате однажды ночью Хряк оказался в постели с Хэнки. Наутро он прикинулся, будто был пьян до потери пульса. Шафер легко простил Хряка, поскольку, как выяснилось, вследствие такого же недоразумения переспал с Пэнки.
После этого началась полная идиллия; весной и летом толпы людей валили на пляж, а Береговой Патруль (все чаще) появлялся у Хэнки и Пэнки, чтобы унять свары и остаться на кофе. Наконец, под давлением беспрестанных вопросов Шафера, Хряк проговорился, что Пэнки во время любовных утех делает что-то такое, от чего Хряк, по его собственному признанию, встает на уши. Что именно – никто так и не узнал. Хряк, обычно не слишком щепетильный в таких вещах, в данном случае вел себя как ясновидец после мистического откровения – не мог или не хотел облечь в слова неописуемый и божественный талант Пэнки. Как бы то ни было, Хряк проводил на Вирджиния-Бич все увольнения, а иногда даже срывался туда с ночной вахты. В одну из вахт, оставшись на «Эшафоте», Хряк после показа фильма забрел в кают-компанию, где обнаружил старшину-рулевого, который раскачивался под потолком и ухал, как обезьяна.
– На мандавошек, – заорал Шафер, увидев Хряка, – действует только лосьон после бритья. – Хряк поморщился. – Они его пьют, балдеют и отрубаются. – Он спрыгнул на пол и, развивая разработанную на днях теорию, начал подробный рассказ о своих кусачих насекомых, которые субботними ночами устраивают ритуальные танцы в лесу его лобковых волос.
– Хватит, – прервал его Хряк. – Как там дела в клубе? – Недавно созданный Клуб Отбывших и Отбывающих Наказание занимался подготовкой заговора против Нупа, который помимо прочего был командиром Шафера.
– Вода, – сообщил Шафер, – это единственное, чего Нуп терпеть не может. Он не умеет плавать, и у него три зонтика.
Они обсудили все способы орошения Нупа, исключая разве что сбрасывание за борт. Через пару часов после отбоя к заговору присоединились Лазарь и Теледу, до этого игравшие в столовой в блэкджек (на будущее жалованье). Оба проиграли. Как и вся прочая капитанская шатия. С собой притащили четверть галлона «Старого холостяка», который выклянчили у Хоуи Серда.
Нуп заступил на вахту в субботу. Ближе к закату на флоте производится традиционный вечерний спуск флага, который в сопровождении конвойного эскорта на пирсе Норфолка смотрится весьма впечатляюще. С мостика любого эсминца можно видеть, что все движение – как пешее, так и моторизованное – внезапно прекращается; все разворачиваются, становятся по стойке «смирно» и отдают честь американским флагам, сползающим по дюжине флагштоков.
С четырех до шести Нуп как раз стоял первую полувахту в качестве дежурного офицера. Шаферу надлежало произнести;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79