.. Это не то слово.
С новых позиций мы ведем огонь по врагу. Три наших миномета рявкают куда-то через холмы. А я подношу и подношу мины.
А ведь могло ударить в наш миномет. Не в первый, а в наш. И не подносил бы я мин. Может быть, я шел бы по полю, медленно, враскачку, а потом упал бы. Здесь пока спокойно. Нас пока не накрыли. И снова:
- Отбой!
И опять - по машинам. И - в ночь, в ночь, в темень.
Мы топчемся в темноте вокруг машин. Цепляем минометы. А где-то высоко, в черном небе, гудят бомбардировщики.
- Наши идут.
- А днем-то их не видать.
- Пусть хоть ночью.
Подходит командир взвода младший лейтенант Карпов. Он руки потирает. Щеки потирает. Замерз или волнуется наш командир взвода?
- Опять переезжаем? - спрашивает Сашка Золотарев.
- А как же, - говорит Карпов, - вперед идем, ребята. Хватит отсиживаться...
- Отсиживались... - говорит Шонгин, - вон скольких потеряли!
- Война, - говорит Карпов тихо, - уж вам ли, Шонгин, старому солдату, говорить об этом?
Все молчат. Слова - это просто смешно. Действительно война. Ну что тут скажешь? Карпов виноват? Вон он какой краснощекий, молодой, энергичный... Я виноват? Коля?
Мы сидим в машине. Бездорожье. Машину покачивает, как корабль. Мы покачиваемся из стороны в сторону. Хорошо еще, что едем. А то ведь могло развезти все кругом. Попробуй потаскай на себе "ЗИСы". Мы едем. Идет снег пополам с дождем. Мы промокаем постепенно. Сначала это даже хорошо: прохладно становится после запарки. И холодные капельки уютно затекают за шиворот. А вот сейчас уже бы ни к чему. Хватит. Я знаю, через минуту нас начнет бить мелкая дрожь. И тогда попробуй-ка согрейся. И ноги замерзают. Быстро и наверняка. И мы движемся в сторону нового боя. Уже ясно слышны разрывы и автоматные трели. И озаренное небо выплывает из-за холма.
"ГДЕ ВАША ДОЧЬ?.."
Как все хорошо складывается. Завтра напишу письмо домой. Я жив. Что осталось от батареи? Два миномета и не больше тридцати человек. А я жив. Меня даже не царапнуло. Завтра напишу письмо. Домой.
- Давай постучимся... - говорит Сашка Золотарев.
Ночь. Хатка какая-то. Окна темны. Я стучу в ставню. "Мадам, не будете ли вы столь любезны..." Никто не отвечает. "Мадам, я остался в живых. О, если б вы знали, что там было!.." Я стучу в ставню. "Ботфорты - сюда, мундир - в гардероб, шпагу - на стул..." - "Благодарю вас... А где же ваша дочь?.."
- Спать... Спать.. Спать... - говорит Коля.
Я стучу в ставню. "Вальдшнеп?.. Сыр?.. Вино?.." - "О, благодарю вас. Ломтик холодной телятины и ром. Я солдат, мадам". Я стучу в ставню.
- Замерзнем к черту.
- Пошли в другую.
- Еще разок постучи.
Я стучу в ставню. Сашка стучит в ставню. Коля стучит в ставню.
"Вот ваша комната. Спокойной ночи". - "Спокойной ночи, мадам. А где же ваша дочь?.."
- Чего вам еще?
На пороге раскрытой двери - женщина. Она закутана.
- Нам бы переночевать, мамаша.
- Мы в живых остались, - говорю я.
- Радость-то какая... - говорит женщина, - только вас и не хватало.
- Мы зайдем? - спрашивает Коля.
- Холодно очень, - говорит Сашка.
- Мы переночуем только и уйдем, - говорю я. В сенях холод. В комнате тепло. Чадит коптилка. Кто-то ворочается на печи. Комната маленькая. Куда мы все ляжем? Женщина сбрасывает платок. Она совсем молодая.
- Ложись сюда, - говорит она Коле. Она в угол показывает. Хорошее место у Коли. - А ты сюда, - говорит она Сашке.
Золотарев ложится на свою шинель, расстелив ее под столом. И Коля молча раздевается. А меня устраивают на короткой лавке под печкой. Лежать можно только на боку. А, черт с ним! Лишь бы лежать. А сама хозяйка ложится на койку. На раскладную. Заваленную каким-то тряпьем. Она лезет под это тряпье, не снимая полушубка.
Я кладу шинель на лавку. Гаснет синий огонек коптилки. Чья-то рука проводит по волосам моим.
- Лезь ко мне, - говорит с печки тихий голос, - у меня тепло.
- А ты кто?
- Какая разница? Лезь. У меня тепло.
- Манька, - равнодушно говорит хозяйка, - смотри у меня...
- Тебя не спросилась, - говорит Манька с печи. А рука ее гладит меня, гладит. - Лезь сюда.
- Обожди, ботинки сниму.
- Лезь. Какая разница?
Вдруг услышат?.. "Где ваша дочь, мадам?.." Вдруг услышат... Вот тебе и дочь!.. Возле Маньки тепло. Если я прикоснусь к ней, все полетит к черту. Манька... Неужели так и называть?
- Тебя как зовут?
- Мария Андреевна...
Вот тебе раз! Как же так... У нее горячий упругий живот, руки маленькие, цепкие.
- Сколько вам лет?
- Шестнадцать. А что?
- Тишшше...
- А что? А что?
- Услышат...
- Пусть... Иди поближе.
- Манька, - говорит хозяйка, - ой смотри, Манька...
- Сама разберусь, - говорит Манька. А внизу покашливает Сашка Золотарев. А Коля говорит:
- Хозяйка, а тебе не холодно?
А Мария обвилась вокруг меня, и уже не понять, где я, где она. Все перепуталось.
- А сердце-то у тебя ой как бьется, - смеется она прямо в ухо, испугался, что ли? А Коля спрашивает:
- Тебе не холодно, хозяйка?
Так просто? И Нина вот так же? И все?..
- Ты что, неживой, что ли?
- Пусти меня.
- Да уж я шучу, дурачок...
- Пусти, Мария...
- Мария... - говорит хозяйка, - как же, Мария. Дура белобрысая, а не Мария.
- Пусти, хуже будет.
- Ну давай так полежим, ладно?
- Пусти...
- Ну и вались на свою лавку, раз тебе с людьми тесно.
...На лавке - прохладно. Сашка покашливает. Коля говорит из своего угла:
- Хозяйка, замерзла ведь в тряпье-то. Хочешь, шинелью накрою?..
...Кто-то ходит по хате. И что-то шепчет. Это тихий торопливый шепот. Слов я не разбираю. Это, наверное, Мария там, на печке. А может быть, это хозяйка. А может быть, это и не шепот, а тишина. Но кто-то всхлипывает. Как трудно, наверное, в этом маленьком поселке. А меня завтра засмеют. Засмеют, засмеют! И поделом мне. Сама просила. Уговаривала... Засмеют. Утром встану пораньше, пойду в другую хату, или в штаб пойду, или в машину пойду... А она как огонь горячая. Мария Андреевна. Она первая смеяться будет. Шестнадцать лет... Коля про таких говорит "кровь с молоком"... А кто-то и в самом деле плачет. Или это за окном?
- Кто это? - спрашиваю я.
- Не ори, - говорит хозяйка, - лег и спи.
Это у меня бред. А меня засмеют, засмеют... И все-таки кто-то плачет. А может быть, это Мария смеется?..
Утром Сашка Золотарев говорит:
- Похоже, что здесь припухать. Комбат картошку ест. Машины разбиты.
Сашка уже умылся. От него пахнет морозом. Щеки у него, как у ребенка, пунцовые. Уже успел все разузнать. А Коля спит. А в хате - ни Марии, ни хозяйки.
- Что ж с нами теперь будет? - спрашиваю я.
- А ничего не будет, - говорит Сашка, - подождем новую технику - и снова.
- А машины побиты?
- Начисто.
- А кухня работает?
- Какая там кухня...
Сашка достает из мешка три пачки горохового концентрата.
- Вот выдали. Будем варить. Колю-то будить надо. Вставай, Мыкола!
И вдруг входит хозяйка. И снимает платок с головы. И я вижу, что она совсем молодая. И красивая.
- Вставай, Мыкола, - говорит Сашка. Но Коля спит.
- Зачем будишь-то? - спрашивает хозяйка. - Пускай его спит. Устал ведь.
Она говорит строго очень, а сама все на Колю смотрит.
- Давай сварю, - говорит она и берет у Сашки концентрат.
...Мы сидим за столом. Мы молчим. Едим похлебку гороховую. Мы едим деревянными ложками. А у меня ложки нету. Вот уйдем отсюда, и достану я свою дощечку. А уж этой деревянной сейчас поем. Давно ложки у меня не было... Мы едим гороховую похлебку, хлеба нет. Коля ест медленно. Изредка на хозяйку посматривает. А она сидит напротив. И тоже иногда на него глядит. И все. А я жду, что Мария вот-вот начнет смеяться. А она и не смотрит на меня. Я сейчас только и разглядел ее как следует. Она курносая такая. И лицо широкое. И на лоб смешная челочка спадает. А на носу несколько крупных не то веснушек, не то просто родинок.
- Ну как, конопушечка, - говорит ей Сашка, - как жить дальше будем?
- Проживем, - говорит Мария.
- Вкусная штука получилась, - говорит Коля и смотрит на хозяйку.
- А что это вы друг на друга и не похожи вроде? - спрашивает Сашка. Живете вместе, сестры как будто, а не похожи...
- А мы и не сестры, - говорит Мария, - мы чужие. Просто живем вместе.
- А похлебочка-то ничего получилась, - говорит Коля. И смотрит на хозяйку. А она ничего не говорит. И вдруг входит Шонгин.
- Ну вот, принесло, - громко говорит хозяйка.
А Шонгин садится на табурет.
- Много народу побило, - говорит он, - и раненые есть. Увезли. - И достает кисет.
- Покурим? - спрашивает Сашка.
- А чего курить? - говорит Шонгин. - Тут и на одну не наберется. - И показывает кисет.
- А ты где спал, Шонгин? - спрашивает Коля.
- А я и не спал, - говорит Шонгин, - раненых больно много было. Пока всех подобрали - и утро.
- Сейчас бы покурить, - говорит Сашка.
- Покури, покури, - говорит Шонгин и затягивается. Он пускает большие клубы дыма. И говорит: - Вот зашел поглядеть, как вы тут.
А хозяйка наливает в чашки молоко. И Коля говорит:
- Слышь, Шонгин, концентрату тебе не хватило. Может, молока попьешь?
- Козье молоко, - говорит Мария.
- А я уже ел, - говорит Шонгин, - ел. Гургенидзе ранило. Я супу сварил ему и себе.
Бедный маленький грузин. Совсем мальчик. С вечной каплей на носу. "Попадалься - не попадалься..."
- Сильно его, Шонгин?
- Приблизительно ничего себе, - говорит Шонгин, - на машине лежит, на последней. Сейчас повезут.
Я бегу по свежему снегу. К машине. Возле нее ходят солдаты. Гургенидзе лежит на соломе, в кузове. В обгорелой шинели. Он поднимает забинтованную голову. На кончике носа повисает капелька.
- Попадалься, - грустно улыбается он.
А мы с ним не дружили. Так, знали друг друга. А у него покрасневшие веки часто-часто вздрагивают.
- Куда тебя?
- Голова попадалься, живот попадалься, нога тоже попадалься... Шонгин мэня носил на своем спина...
- Ничего, Гургенидзе, теперь отдохнешь. Все хорошо будет.
Мотор тарахтит. Гургенидзе откидывается на солому. Руки у него на груди сложены.
- Какой у нас часть? - спрашивает он.- Какой номер?
- Отдельная минометная батарея, друг.
- Нэт, полк какой?
- Кажется, 229-й...
- А дивизия какой?
- А зачем тебе?
- Госпиталь спрашивают...
Мотор гудит ровно. Кузов подрагивает.
- Какой дивизия?
- А черт ее знает! - кричу я.
Машина идет по свежему снегу. Рука Гургенидзе торчит из кузова. Это он прощается с нами. Уехал, уехал... А ложку забыл я у него выпросить!
Комбат говорит мне:
- Собирай всех. Пора. Отдохнули.
...В хате нет никого. За домом на бревне сидит хозяйка и Коля. Она молчит. Голову подперла ладонью. Глаза у нее красные. Губы, как у девочки, надуты. А Коля курит и тоже молчит.
- Пора, Коля, - говорю я, - комбат приказал...
- Знаю, - говорит он и встает. И смотрит на меня. Я жду его.
- Знаю, - говорит он.
Я ухожу. Пусть прощаются.
ДОРОГА
- Видал у немцев машины? - спрашивает Коля. - Брезент, и все такое. Сидят, как дома. А тут...
- Я же ног не чувствую,- говорит Сашка Золотарев.- Я бы валенки обул. Пимы. Морда - черт с ней, главное - ноги. Может, у меня большой палец уже отвалился, а? Сниму ботинок, а он выпадет.
А мне бы не валенки. Мне хотя бы сапоги. С широким голенищем. Чтобы они как корабли. Встал в воду - ничего, встал в снег - ничего. Хоть ночь стой. Пожалуйста.
Степь, степь, степь. Когда мы остановимся? Идет наступление. Кочует наша батарея. То в одну часть ее направляют, то в другую. Где-то, неизвестно где, остался полк, которому были мы приданы. А там - Нина. Нина, Нина, очень ты мне хорошо улыбалась. И не могу я тебя позабыть. Кто ты и откуда? Ничего мне не известно. Где я тебя разыщу? Все померкло, потускнело все, что было. Где-то Женя в тумане, вдали. Только ты, Нина. И зачем ты так хорошо со мной говорила?
- А я во сне разговариваю? - спрашиваю у Коли.
- Один раз говорил. С Нинкой Шубниковой.
- Что?
- Садись рядом, Нина. Ну, садись. Посидим покурим - так говорил. Потеха.
- А она тебе про меня говорила?
И зачем спросил? Сейчас он посмеется. Выдумает что-нибудь...
- Нет, не говорила, - хмурится Коля. - Чего говорить. Она с начальником штаба полка живет. Помнишь, майор такой высокий?
Помню, помню. Если бы он этого не сказал, теплее было бы. Если когда-нибудь встречусь с ней, ну просто так, случайно, ведь может быть такое, я ей скажу...
- Когда я в кавалерии служил, - говорит Шонгин, - вот была беда, это уж в самом деле горе. С марша пришел, а спать нельзя: коня расседлай, напои, накорми, а время останется - сам отдыхай.
- А у англичан официантки солдат обслуживают, - говорит Коля, - и к обеду - коньячок.
- Врешь ты все, Гринченко, - ворчит Шонгин.
Машины стоят. Впереди - пробка. Вечереет.
- Слезай, ребята. Грейся. Писем из дому нет. Что там?..
- Шонгин, ты из дому письма получаешь? - спрашиваю я.
Он смотрит на меня внимательно.
- Получаю, а как же, - говорит он, достает кисет и предлагает мне закурить: - На-ка вот. Погрейся.
Если до утра вот так простоим, можно простудиться окончательно. Какие у Шонгина глаза были! Ласковые, добрые. Вчера, когда мы концентрат гороховый варили, он мне и Коле в котелки насыпал по горсти пшена. Пшено разварилось - густо было. Сам ведь подошел: "Ну-ка, ребятки, добавочки я вам насыплю..."
- Шонгин, дай закурить, - говорит Сашка.
Шонгин топчется на месте: ноги греет.
- И так хорош, - бубнит он.
Когда темно, снега не видно. Словно теплей становится. Подходит командир взвода Карпов. У него всегда румяные щеки. Даже в сумерках это видно.
Он смеется:
- Что, вояки, замерзли?
- Замерзнешь, - говорит Коля, - старшине-то тепло. Он о радиатор греется. Может, костер разведем, товарищ младший лейтенант, а?
- Никаких костров, - говорит Карпов.
Шонгин, как сторож, топчется по снегу и рукой постукивает по котелку.
Подходит Гаврилов и говорит тихонько:
- Ребята, впереди машины с крупой какой-то... И водители спят...
- Ну и что? - спрашивает Шонгин.
- А ничего, - говорит Гаврилов, - я к тому, что спят водители.
- А неплохо бы нам по котелку крупы отсыпать, - говорит Сашка Золотарев.
И он уходит в темноту, туда, к машинам, где спят водители. И все глядят ему вслед. И все молчат.
Если это пшено, можно сварить кулеш. Если гречка - ее хорошо с молоком. Если перловка - с луком. Вытерплю я до утра или нет? Все промокло на мне. Все. Вдруг я заболею воспалением легких?
Из дому писем нет. Где же ты, почта полевая?
ШКОЛЯРЫ
Я заряжаю автоматные диски. Заряжаю и молчу.
1 2 3 4 5 6 7 8