Надев дождевик и глубокие калоши, он направился к воротам, а от них не раздумывая зашагал прямо к подмызку, из чего явствует, что и дождливые дни имеют свою приятную сторону...
Часа через два, когда он возвратился домой, кухарка Фил л ем и на (вернее, Вильгельмииа) Фахтрик, его единственная служанка называвшая себя мяэкюльской «фир-тии» \ носкликнула:
—- Лй-яй! Господин барон уже дома, а Мари еще с окошками не упрафилась! Я ей приказала шифее кончать, по они тут все такие непрофорпые, ушасно непрофорные!
Господин фон Кремер пробормотал в ответ нечто снисходительное и разрешил девице Филлемипе снять с него дождевик и калоши, что ввиду ее обширной и зыбкой корпуленции было проделано не так уж быстро, «Какая Мари?» — подумал он при этом: обычно окна и полы мыла Кай, жена пастуха. Но вслух он ничего не сказал. «Фир-тин» распахнула перед ним дверь, и он прошел из передней в ближайшую комнату, где уборка была, по-видимому, уже закончена.
Здесь он посидел несколько минут, отдыхая, бесцельно послонялся по комнате, потом, глубоко засунув руки в карманы, постоял у каждого из окон, точно проверял, чисты ли стекла.
Рядом, в кабинете, было тихо.
Может быть, там тоже все готово?
Он нажал на ручку двери и заглянул: да, действительно.
В этой части дома больше помещений не было; остальные две комнаты из четырех находились по ту сторону маленькой прихожей.
Какая Мари?.. Он прошел обратно, открыл дверь, ведущую в переднюю, и прислушался. Стряпуха возилась на кухне. Больше ничего не было слышно. Кремер вышел в переднюю и приоткрыл противоположную дверь. Да-а, в зале кто-то есть... Кто-то там насвистывает.
Едва ступив на порог залы (почему бы не посмотреть, кто вместо Кай моет окошки?), Кремер сразу узнал ленивицу из Приллупова двора. Узнал, несмотря на то, что еще не видел ее лица и шеи, почти скрытых от пего переплетом окна, несмотря на то, что она была сегодня в платье другого цвета. Молодуха сидела на подоконнике и вытирала стекла с наружной стороны, покачиваясь всем корпусом в такт движению руки. Вот по этим гибким движениям Кремер и узнал ее, сразу почему-то вспомнив о зеленой траве па дворе Приллупа.
Мари, по-видимому, не слышала, как Кремер вошел: она продолжала спокойно насвистывать, негромко, как бы про себя, но очень искусно. Пегие усы господина фон Кре-мера от растерянности обвисли. Наконец он решил подойти поближе и тем дать знать о своем присутствии,
— Ну-с,— начал он, заложив руки за спину.— У меня, я вижу, новая уборщица. Откуда же она явилась?
Молодуха медленно повернула голову и ответила не сразу. Сегодня она не думала молчать, как тогда,— это было видно по ее лицу,— но ей как будто надо было найти свой ответ в огромном ворохе других мыслей. Кремеру показалось, что глаза ее потому и глядят в сторону, что она душой где-то далеко-далеко.
— Здравствуйте! — как-то впезапно сказала молодая женщина.— Кай недавно родила, лежит еще.
— Вот как? Да, да, верно, этого опять нужно было ожидать. А ты откуда?
— Из Приллупы.
— Из Приллупы... так-так...— Господин фон Кремер попытался пошутить.— У Тыну, значит, теперь целых две жены?
— Нет, одна. Моя сестра умерла месяц назад.
— Приллупова Лээпа — твоя сестра?
Мари кивнула головой. Не слезая с подоконника, она принялась вытирать мокрой тряпкой другую створку окна с наружной стороны.
— За один месяц успел и жену похоронить, и другую взять!
— Ему без жены не управиться.
— Откуда же он тебя привез?
— Из лесу, откуда ж еще.
Мари и не думала шутить: Кремер знал, что «лесом» в народе называют большую, богатую лесами волость, лежащую за церковью, к юго-западу от Сяргвере.
— А-а... Да, я припоминаю — Лззиа была не из здешних мест. Вы, значит, справили свадьбу вскоре после юрьева дня?
— На николин день,— ответила молодуха и ловко прошлась у себя под носом тыльной стороной руки.
— Но Приллуповы дети не зовут тебя матерью?
—- Какая я им мать! — Мари встала с подоконника и сполоснула тряпку в ведре. Волосы ее, темно-пепельного цвета, свалявшиеся, как войлок, выбились из-под платка, а когда она опять подняла голову, стала видна одна из складочек на ее шее.
Барин нашел нужным на этом прекратить беседу и сделал вид, будто остановился здесь лишь мимоходом, идя в соседнюю комнату. Но, возвратившись оттуда, он, уже пройди через залу и взявшись за ручку двери, снова обернулся.
— Послушай, Мари, несколько дней назад я спросил тебя, кто ты такая. Почему ты не ответила?
— Не хотелось.
— Не хотелось? — Кустистые бисмарковские брови господина фон Кремера слегка приподнялись.— Ишь ты — не хотелось! Почему же тебе не хотелось?
— Да просто так,— сказала Мари, переходя с ведром и тряпкой ко второму окну.
Кремер чуть отступил от двери. Он как будто намеревался расследовать этот вопрос более основательно, но в конце концов, пожевав губами, перешел к совсем другой теме.
— Ну, и как он? Не обижает тебя?
— Кто?
— Да Приллуп.
Молодуха взяла стремянку, стоявшую у стены, пристроила ее перед окном и поднялась на несколько ступенек, чтобы протереть верхние стекла. Только оттуда она ответила на вопрос Кремера, и ему подумалось, что она, наверное, сейчас тоже смотрит куда-то в сторону.
— А когда он кого обижал!
Мари мыла окна, барин стоял тут же. Взгляд его скользнул снизу вверх по ее фигуре, от ног, обутых в постолы, до облаженных рук- и затем головы, почти упиравшейся в потолок. Наконец он спросил тем тошнотворно игривым тоном, какой бывает у людей нудных, но с потугами на остроумие:
— А вдруг ты оттуда слетишь и сломаешь себе шею?
Эффект от этих слов был неожиданный. Лицо молодухи, глядевшее на старого рыцаря из-под потолка, резко изменило выражение, щеки покраснели, редкие белые зубы впервые блеснули.
— Кто ж обо мне горевать будет? Барин, что ли?
Кремер хихикнул и ушел. Он был доволен, а чем именно — он и не старался себе дать отчет. Прохаживаясь из кабинета в столовую и обратно, он, покрутив усы, вытянул их, как пики, затем, засунув в проймы жилета большие пальцы и поигрывая остальными, сделал три-четыре круга вокруг обеденного стола. Случайно подойдя к окну, он заметил па подоконнике легкий след от постолы. Это дало господину фон Кремеру повод для долгого, хотя и доброжелательного исследования, затем направило его мысль путем индукции к осмотру оконных стекол. Основательно проверив, чисто ли они вымыты, Кремер и там нашел погрешности, каких в работе прежней уборщицы не замечалось. «Ничего, научится»,— снисходительно подумал хозяин и приступил к инспекции кабинетных окон.
Через некоторое время господину фон Кремеру показалось, будто он забыл расспросить Мари еще кое о чем, что хозяину необходимо знать. Он снова направился в залу и спросил, ходит ли Мари вместо жены пастуха доить коров, и добавил, что сам он в последние дни не бывал на скотном дворе.
Мари ответила, что ходит.
Ее вызвал управляющий или его супруга?
Из имения передали, чтоб пришла, а кто вызывал, она не знает.
Ходила ли она раньше в чье-нибудь имение мыть окна?
Нет, сегодня в первый раз.
Это... это к свадьбе Приллуп навесил дома новую дверь?
Господину фон Кремеру хотелось, очевидно, выяснить еще и другие крайне важные вопросы, по они никак не приходили ему в голову. Поэтому он ограничился сказа шил м и собрался уходить. Но тут ему кое-что вспомнилось.
— У тебя есть еще сестры?
— Да, две.
— Моложе тебя?
— Одна моложе, другая старше.
— Почему же он взял среднюю?
— Лийна еще не конфирмовалась, а Тийна за него не пошла.
— Л ты пошла?
— Кому-то надо было — не ей, так мне. У пего ведь Лээпииы дети.
— Так-так,— заключил барии сухим, деловым тоном.
Вернувшись в кабинет, Ульрих фон Кремер воззрился на большое чернильное пятно, темневшее на полинялом сукне письменного стола, и долго не сводил с него глаз, потирая виски костяшками пальцев. Ульрих фон Кремер все больше убеждался в том, что если человеку свойственны «плебейские склонности», то некоторых его глупостей не может смыть даже двухдневный дождь. И взгляд господина фон Кремера оторвался от чернильного пятна и обратился к небольшому темному портрету, писанному масляными красками, который висел на слабо осиещеипой стене рядом со вторым таким же. Дело и том, «пи слона о «плебейских склонностях», вызванные материнской треногой, некогда слетели с высокомерных аристократических уст почтенной дамы, изображенной па портрете...
Полчаса спустя господин фон Кремер сидел за обеденным столом и девица Вильгельмипа прислуживала ему.
Вдруг она остановилась, прислушалась и волосы у нее чуть не встали дыбом. «Господи Иисусе!» — прошептала она и бурно устремилась вон из комнаты, чтобы через несколько минут вплыть обратно с дребезжащей шкатулкой в руках. Вильгельмина несла ее словно ягненка, вырванного из волчьей пасти.
— Они здесь все такие наглые, ушасно наглые! Как только она пришла, я сразу уфидела, что это за птица! Знаете, господин барон, что она сделала? Плюх на ди-фан, ноги вытянула, сама потягифается и юворит: «Ой, милые мои, вот бы где хорошо пофаляться!» При мне, на моих глазах садится на дифан и говорит: «Ой, милые мои, вот бы где хорошо пофаляться!»
Пока бедная «фиртин» водворяет на угловой столик позвякивающую шкатулку, спасенную от осквернения, хозяин медленно двигает челюстями, проглатывает пере-жевапный кусок и замечает:
— Да-а, глуповаты они, эти деревенские, их надо учить...
Вечером на скотном дворе, разговорившись с женой управляющего, господин фон Кремер, между прочим, сказал:
— У нас теперь новая доильщица вместо Кай.
— Да, я велела этой прийти, она как будто опрятнее других,— ответила госпожа Рээмет.
— Окошки она вымыла хорошо, лучше, чем Кай. Можете ее всегда присылать для уборки в доме.
И господин фон Кремер, переводя речь на другое, заговорил о телятах.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Погода стоит сухая, и мяэкюльский помещик регулярно ходит смотреть, как доят коров, иногда даже по два раза в день. Он является заранее, чтобы понаблюдать и за водопоем у колодца. Как они бегут, толкаясь и обгоняя друг друга! Как теснятся у корыта, как стекает вода по их мордам и шеям, как мелькают хвосты и раздуваются ноздри, звякают колокольчики! Все это для Ульриха фон Кремера — зрелище, полное подлинного драматизма; он ни за что не променял бы его на спектакль в городском театре, куда он попадает случайно два-три раза в зиму, так же как не променял бы своего ревущего племенного быка на самый превосходный оркестр... А потом, когда они, мечтательно жуя жвачку, стоят дразброс по всему двору и то у одной, то у другой под выменем появляется белый подойник и начинают двигаться проворные женские пальцы, господин фон Кремер бродит между коров, отгоняет своей можжевеловой палкой мух от их ног и крупов и с наслаждением вдыхает сложный запах, которым насыщен воздух,— запах их морд, их шерсти и парного молока.
Наконец он останавливается около ушата, в который сливают молоко. Тут с чулком и спицами в руках сидит на скамеечке госпожа Рээмет, наблюдающая за доением. На расспросы хозяина она всегда готова ответить сахмым обстоятельным образом. А пока они беседуют, к ушату подходит Тийу, подходит Трууту, подходит Мадли, потом одна пожилая баба, потом еще молодуха, и каждая опоражнивает свой пенящийся подойник в ушат, па тонкую ткань — цедилку. Одна из доярок — новенькая; барин посматривает па ее руки и даже провожает ее испытующим взглядом.
Женщины почти не обращают на него внимания. Он, как видно, не из тех господ, которых низший люд по-настоящему боится. Об этом, вероятно, догадывается и новая доярка, та, что из Приллупова двора: девчонка-скотница без смеха не может вспомнить, как однажды, когда старый помещик проходил мимо них, Мари обрызгала его сзади молоком из Пеструшкипого соска, так что па фалдах у барина появился словно ряд белых пуговичек. Тот, правда, оглянулся через плечо — чего это там девушки фыркают? — но потом пошел своей дорогой.
Боится барина только пастух Тоомас, но он тут единственное исключение: ведь у него жена недавно родила пятого ребенка.
Пенится молоко в подойниках, ушат все больше наполняется, а хозяйка усадьбы Куру с дочкой везут на ручной тележке из моечной в «молочню» чистые кадушки. Со стороны выгона показывается человек, которого каждый узнает даже издали.
Этого человека как будто держит за нос чья-то невидимая рука и ритмичным движением дергает его голову то вверх, то вниз, то вправо, то влево. Если смотреть со стороны, кажется, будто шея у него стала такой тонкой, что голова вот-вот отвалится.
Человек этот входит в людскую, находящуюся под одной крышей с молочней, а если молоко почему-либо долго не доставляют, он появляется и на скотном дворе, чтобы посмотреть, как доят. Для господина фон Кремера это служит сигналом, что пора уходить. Не то чтобы он не терпел этого мужика, нет, Яан из Куру — человек весьма нужный, но в его манере здороваться есть что-то неприятное. Лет девять назад, когда Яана еще не дергала за нос невидимая рука, господин фон Кремер охотно заводил с ним беседу; тогда Яан здоровался еще как полагается и тон и взгляд у него были приемлемые.
— И куда только этот человек деньги девает! — заговаривает Яан с госпожой Рээмет, сказав ей вместо «здравствуйте» — «здрассьте».— То и дело требует вперед, давай ему вперед — и больше никаких! В других имениях, голубушка...
Яановы речи, которые с денег начинаются и деньгами кончаются, уже настолько приелись жене управляющего, что она бывает рада, когда ушат наконец, поддев на палку, поднимают и уносят. В молочне госпоже Рээмет остается только опустить в ушат палочку с делениями и записать число штофои; проделав это, она быстро уходит.
Так течет день за днем. Господин фон Кремер усердно ходит на скотный двор и среди прежних доярок видит ту новенькую, взятую па время, ту, что так хорошо вымыла окна в его доме. Но однажды в полдень он видит около коровы вместо той новой доярки другую, тоже новую,— Юулу из Паюзи, соседку Мари.
— А что с Мари приключилось?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24