Так лучше... так все же лучше... Правду говоря, так гораздо лучше!
И не надо, чтобы было иначе... Нет, зачем же... Нет — так нет!
Нельзя, чтобы было иначе... Взгляд Приллупа останавливается на молодой женщине, скользит по ее стану сверху вниз, потом снизу вверх... Нельзя... нельзя...
Он вдруг поднимается и с улыбкой шагает к той, что пришла на смену Лээне. Ему хочется что-то сказать, что-то сделать, но он не находит ничего лучшего, как прикоснуться пальцами к ее шее, прищелкнув языком, как довольный хозяин, ласкающий свою молодую кобылку.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Но все возвращается снова.
Один приступ проходит, другой начинается.
Словно какое-то злое насекомое, слетев с языка барина, забралось в ухо бобыля, оттуда заползло в сердце и там то издыхает, то снова оживает.
Оно умирает днем и оживает ночью, по бывает и наоборот — умирает ночью и оживает днем.
И каждый раз, оживая, становится все назойливее, и лихорадка, порожденная им, все сильнее жжет душу.
Один приступ жара проходит, другой нарастает.
Приллупу не следовало бы высмеивать Яана за его умение всегда свести речь на то, что мило его сердцу: теперь Тыну и сам в совершенстве владеет этим искусством. Разница лишь в том, что Тыну говорит о вещах, любезных его сердцу, всегда одному и тому же человеку, а Яан о своих делах говорит всем. Но тем чаще приходится единственной собеседнице Приллупа выслушивать одно и то же.
Тыну точно буравом сверлит: ведь у него самого внутри сверлит бурав.
Тьшу упорен: то, что грызет его душу, тоже упорно.
«Была бы она чуть разумнее!» — думает он сегодня.
«Была бы она чуть поглупее!» — думает он на другой день.
Но Мари и не разумна и не глупа, поэтому все усилия Приллупа пропадают даром...
У Мари очень крепкий сон. Утром ей никак не встать. Она и зевает, и потягивается, и бранит летние ночи.
— Ты бы, наверно, не прочь т утро продрыхнуть?
— Ох, да!
— А может, и до обеда
— Может, и до обеда.
— А ведь есть такие бабы — спят вволю, сколько влезет.
Мари потягивается и зевает так, что слезы выступают на глазах.
— Наверно, есть.
— И не у всех это право на роду написано.
— Видно, не у всех.
— Приходится его добиваться — так или эдак.
— Ну конечно.
— А там — как кому повезет, как кто сумеет счастье за хвост поймать.
— Видно, так... о-о-э-эх!
— На нона жена и сейчас уже могла бы спать допоздна, если б хотела, а мороз год другой—хоть и до вечера.
— Жаль, по и но Лаиова жопа! — смеется Мари и, побором лот», вскакивает с постели...
И о летняя страда тяжела.
Мари то работает с охотой, живо, споро, то вдруг становится вялой, безучастной. Двигается с усилием, лениво, чуть не плача от усталости, и не стесняется даже делать долгие передышки. Часто, когда находит на нее такое настроение, и домашняя работа бывает заброшена.
Для Тыну это отличный предлог, он и старается зухватиться то одним, то другим манером.
Да да, Маши., работа— по свой брат... иному человеку работа как тяжел и! И в том его вины нету. Не родило! он работником, не родился — и все тут! Не таким бог создал. Я всегда замечал, всегда говорил: есть на спето две породы людей — одни сотворены мужиками, другие -- барами. Их и по обличью видать. У тебя, Мшим», ПЛОТЬ барская.
Ну и ладно, буду себе полеживать на боку, чтоб не решить против божьей воли.
— И могла бы полеживать, кабы покорилась господнему персту.
— Хорош перст! Еще одного старика посылает на мою голову!
Мари поднимает брови с таким видом, что Тыну бросает сверлить: ого бурав натолкнулся па железо. Слова застывают па губах, мысли» замирает в мозгу; иногда ему приходится отворачиваться, чтобы избежать взгляда жены, который пронизывает его насквозь, до самого сердца, чуть ли не до самых пяток.
И потом тянутся дни полной безнадежности, а за ними наступают дни, когда надежда вновь оживает; бывают и такие дни, когда Приллуп уже идет в контору, чтобы сказать барину «нет» и поставить крест на всем этом деле.
Но всякий раз поворачивает обратно — то у самого имения, то на полдороге, то у дверей конторы. Если Тыну приметит где-нибудь барина, то, чтобы не столкнуться с ним с глазу на глаз, в последнюю минуту сворачивает в сторону. Он и хочет, чтобы тот его позвал, и боится этого, и благодарен барину за его терпеливость. Он надеется — авось барин уже забыл о своем намерении, но в то же время думает об этом с тревогой. И когда случай наконец сводит их лицом к лицу, Тыну пугается, но и вздыхает свободнее.
Он сталкивается с барином на лугу, что тянется вниз от его хибарки, у копны сена, и резко останавливается, точно напоровшись на медведя у берлоги. Их взгляды скрещиваются, потом оба отводят глаза, и несколько минут никто не произносит пи слова. Кремер полулежит, опершись спиной о копну, в которой он продавил для себя уютную ямку, фуражка его надета па согнутое колено. Ветерок шевелит пышные усы.
— Ну, Приллуп, ты ко мне и глаз не кажешь. Только теперь Тыну стаскивает шляпу и той же рукой,
которой держит ее, почесывает затылок, точно считая, что разговор будет недолгим.
— Да нечего барину сказать...
— Не хочешь, значит, молочником быть?
— Молочником?.. Оно бы, конечно, не худо... А разве барин так-таки всерьез?..
— Хорошенькое дело! — Господии фон Кремер приподнимается и садится в своей нише.— Ты что же думаешь — я с тобой попусту болтал?
— Не-е, так я не подумал... даже пораскинул умом маленько... Но решать-то не мне.
— Неужели Мари не хочет?
— Вроде бы так.
Помещик надевает фуражку и хватается за набалдашник палки. Оба разом озираются — нет ли кого поблизости.
— Чего же она боится? Что пойдут сплетни?..
— И это тоже... Это, конечно, тоже...
— А что еще?
Тыну переминается с ноги на ногу.
— Поди знай... у нее свои причуды и выдумки, ее толком и не поймешь...
Большие выпуклые глаза господина фон Кремера из-под густых кустистых бровей впиваются в бобыля. В этом взгляде появилось какое-то выражение, и рука Тыну вместе с грубой самодельной соломенной шляпой невольно спускается с затылка на плечо и оттуда скользит по груди вниз.
— Послушай, Приллуп, ты лжешь. Я знаю, что Мари согласна, это ты не хочешь...
— Барин знают?..
— Да. Мари ведь не глупа. Мари не прочь хорошо пожить — и она сумела бы, это у нее прямо-таки на лице написано. А вот ты жадничаешь, ревнуешь.
Приллуп молчит, разинув рот, его глаза растерянно бегают, ломан рука елозит но бедру. Он столкнулся с чем-то
— Может, оно и порно... Может, и впрямь малость того... По она-то ни слова не говорила, ни нолелонечка... и не заикалась даже!
— Та-ак! Ну и умник же ты! — Господин фон Кремер поднимается на ноги.— Хочешь, чтоб жена сама тебе скапала! Она же видит, что ты в душе противишься. Ну и ум-пик ты, как я погляжу!
Он поворачивается спиной к своему сопернику, собираясь уходить, но медлит. Под конец ворчливо бросает плечо:
Приллуп намечает, что у барина багровеет шея.
По не только шея — лицо Ульриха фон Кремера тоже заливается краской. Даже глаза застилает горячая красная пелена. Потом ему кажется, будто в груди что-то раза дна кольнуло в том месте, где побаливает сердце. Но Приллуп ошибается, думая, что барии гневаются; это лишь сильный приступ недовольства собой, который выливается в горькую мысль
Однако тут выясняется, что у господина фон Кремера нет никаких оснований упрекать себя. Его удерживают, ним спешат вдогонку, сделка еще далеко не расторгнута.
Пусть барин не обижаются...— Рука Приллупа вместе с шляпой опять тянется к затылку.— Я хотел сказать, что мы с ней еще ничего толком не решили... это дело еще не кончено... пусть бы барин дали нам времечко все обсудить... обговорить...
Багровая краска исчезла с лица Кремера; он слегка поворачивается к бобылю своим грузным корпусом, усы и брови его зашевелились, суровый голос смягчился.
— Я тебя не торопил, Приллуп.
— Ну да, ну да, барин не торопили, барин даже очень терпеливые... А только иначе и нельзя, во всяком деле — своя загвоздка. Может, все давно пошло бы на лад...— Приллуп кривит рот в смущенной улыбке, глаза глядят виновато и просяще...— Кабы барин... как это сказать... были бы помоложе. А то у нее уже есть один старый...
— Она это говорила? — Кремер чуть-чуть поворачивается в сторону Приллупа.
— Дэ нет, разве б она посмела так прямо сказать! Ведь барин есть барин! Но от молодой, несмышленой чего еще ждать? Она и не понимает, когда ей начинаешь толковать про такое... говоришь, как с дитем малым... ей-ей, как с дитем...
— Сколько же ей лот?
— На успение вроде двадцать один исполнится. Да разве годы что значат... Просто — лесные, они уже таковские... Я их знаю, работал когда-то в Руйзу у господина лесничего... Они такие — пока волос не поседеет да морщины возле глаз не пролягут, до тех пор никак ума-разума не наберутся... А иные так с телячьим разумом и в могилу ложатся...
— Ну, в таком случае мне придется долго ждать!
— Ой, барии, есть среди них и такие, что раньше начинают соображать, тем можно кое-что втолковать, знал я и этаких в той стороне... Да и моя Мари — барин ведь сами сказали...
Но Кремер не верит ни единому слову из того, что смущенно лепечет Тыну, и решает прекратить разговор.
— Ладно, покончим па том, что ты в следующий раз придешь ко мне с ответом.
Уже повернувшись и приподняв палку, он добавляет:
— Можешь ей сказать: насчет сплетен пусть не беспокоится, лишь бы сама держала язык за зубами, и ты, Приллуп, тоже.
А потом, уже сделав несколько шагов, заканчивает:
— Она могла бы и сама как-нибудь вечером прийти мне сказать.
Тыну видит еще, как барин трет себя левой рукой по груди, бокам и спине, словно что-то счищая, затем его мерно движущаяся фигура теряется в темной зелени рощи...
С этого дня Тыну Приллуп начал действовать по-другому: не обиняком, не намеками, а прямо, в открытую. Од не настаивал, не упрашивал, не требовал — этот путь казался ему неверным, хотя смелости ему, пожалуй, хватило бы,— он неутомимо, неустанно рисовал жене ту соблазнительную цель, ради которой стоило принести жертву. Он расписывал эту цель все новыми и новыми красками, выставлял ее в самом привлекательном свете, заканчивая всегда одним и тем же выводом: «Ну как, Маииь, не плохо бы, а?» Л так как Мари, к сожалению, была еще только Маппь и того, чтобы желанная цель не казалась ей слишком далекой, он и своих речах все больше сокращал сроки между такой хлопотной для пик обоих молочной и достижением цели. Может, достаточно будет и ниш лег, а семи наперники хватит: разве им целое имение нужно! Можно для начала и что-нибудь нескромнее, чтобы потом с меньшими трудами, пусть хоть и не так скоро, достигнуть в конце концов того же самого. Мечтая об этом первом, ближайшем этапе, его себе по-разному; если говорить о второстепенных подробностях — то это была обыкновенная и усадьба, то участок с, то хутор с товарным чесом, то усадьба, при которой можно открыть ланку; но он нерок плодоносящей земле, нивы и луга никогда не исчезали представлений; ведь он хотел чувствовать под йогами свою землю, как и куруский Мак, слова которого он охотно повторял.
Мари при этом стояла тихо, как собака, у которой ищут блох. Ока но говорила пи «да», ни «нет», у нее пропала охота далее пяло отшучиваться, как раньше. Ничто не могло поколебать ее спокойствия, она только улыбалась или рассеянно смотрела в сторону, почесывала у себя за ухом или вдруг принималась тихонько напевать. Дятел долбит дерево, и оно сразу отзывается там, где внутри, думал Тыну, а я долблю изо дня в день — и никакого было трудно понять: Тыну и в голову не приходило, что не иго деревья с готовностью отзываются на стук дятла и говорит ему «да». Помещик тому не верил, не верил, в сущности, и недоверие его еще больше возросло теперь, когда он нашел ему подтверждение в недоверии барина.
Наконец настала минута, когда Приллупу показалось, будто дупло в дереве найдено.
Они сидели во дворе у летнего очага. Мари варила на ужин молодой картофель, Тыну точил косу. Тыну уже снова пропел свою песенку, снова ступил хозяйской ногой жирную черную землю обширного хутора. Зная, кате молодуха скучает по родным местам, он на этот раз закончил так:
— А потом переехали бы в лесной край, в Руйзу... Как ты думаешь, Маннь? Взяли бы да и переехали в Руйзу?
— А почему не в город? — спросила Мари, искоса глядя на огонь.
— В город?.. А что нам в городе?..
— Там — всякие люди и есть на что посмотреть.
Только через минуту Тыну открылось все значение вопроса жены. Он широко разинул рот, коса скользнула у него между колен на землю, нож так и остался торчком в правой руке.
Ему живо вспомнился один случай, вспомнилось, как вела себя тогда Мари, и это помогло ему понять ее мысль, Мари первый раз в жизни увидела город (в этом она не была исключением среди женщин «лесной стороны») лишь в тот день, как он поехал туда с ней перед свадьбой, чтобы купить ей подвенечный наряд и угощение для гостей. Девушка как будто попала в иной мир, где на каждом шагу ее ждали все новые и новые чудеса. С ней не было никакого сладу: она поминутно останавливалась и глазела по сторонам, раза два даже потерялась в толпе, так что ее пришлось разыскивать, словно ребенка. А после того как Тыну, оставив ее, сходил купить то, что можно было выбрать и без невесты, Мари явилась к их телеге только часа через четыре: не заметила, мол, как и время пролетело, разглядывала людей и все прочее. А у самой щеки горят...
Всю дорогу она молчала, задумчивая и серьезная, только дома оттаяла. И тогда у нее оказался целый ворох всяких новостей и историй, их хватило на много дней. Да и теперь она пет-пет да и вспомнит что-то еще не рассказанное, и тогда ребятишки слушают ее, разинув рот и развесив уши. За два-три часа Мари увидела и узнала в городе больше, чем Тыну за всю свою жизнь, хотя он и бывал там по нескольку раз в год.
В город, значит...
Правда, ничто не было так чуждо Приллупу, как мысль поселиться в городе. Там он всегда чувствовал себя лишним, теснота его давила. Зло брало на людей, которые, казалось, нарочно, будто их кто так научил или заставил, путались у него под ногами, задевали его и толкали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24