Часто господин фон Крехмер останавливается и около стада, если оно оказывается в границах его маршрута. Тогда глаза его наполняются отеческим умилением, умиленно двигаются и длинные усы. Ибо вот эти сто сорок коровьих сосков — к сожалению, не больше, да и коровы далеко не лучшей породы,— это главные жизненные артерии, питающие его хозяйство, это основа его барской независимости; картофель остается далеко позади, а зерно играет еще меньшую роль, если вообще его хватает для продажи. И мяэкюльский помещик ласково почесывает между рогами Пеструху, протягивает Краснухе кусок булки и удостаивает пастуха Тоомаса каким-нибудь доверительным вопросом. Тоомаса он не боится. Тоомас не опасен для сердечного клапана. Этот приземистый лупоглазый мужичонка смотрит па хозяина так, будто перед ним сам господь бог, слетевший с небес. Даже шапку не догадается стащить с головы, пока барин не повернется к нему спиной. Ни жалоб, ни просьб у Тоомаса не бывает.
Осмотрев подмызок, то есть подразумеваемые под этим общим названием овипы, каменный сенник и два торфяных сарая (отроения эти более новые, сравнительно исправные, и смотреть па них но так противно), поискав ради забавы земляники или клубники на склоне холма, спугнув в кустах ежика, ужа или ящерицу, господин фон Кремер нижней, луговой дорогой возвращается домой и за обедом радует свою стряпуху отличным аппетитом, замечая разницы между вкусными и невкусными блюдами. Утолив жажду бокалом недорогого портвейна, он засыпает часика па два мирным сном землепашца.
Второй тур, чуть покороче, мяэкюльский помещик совершает во второй половине дпя. Затем следует интереснейший пункт дневной программы: господин фон Кремер наблюдает за доением коров на скотном дворе. После этого бодрящего зрелища, полного жизни и движения,— мелькающие руки, брызжущие молоком соски, пенистые подойники,— Ульрих фон Кремер приходит домой в таком приподнятом настроении, что тотчас же заводит старую музыкальную шкатулку. Затем под ее нежное треньканье он с удовольствием приступает к ужину. Закусывая, он иногда подпевает шкатулке, и это, по критическому замечанию жены управляющего госпожи Рээмет, звучит так, «будто тупой пилой стену пилят и камни лопатой швыряют».
При свете трех свечей (керосиновых ламп он упорно не признает) фон Кремер, зевая, просматривает перед сном несколько столбцов «Рева л мне Цейтунг» и две-три главы из Библии, главным образом из книги премудрости Соломоновой; другой литературы в доме нет. Затем свечи гаснут, гаснет и день, прожитый старым холостяком точно так же, как и вчерашний, как бесконечный ряд других ушедших в прошлое дней.
ГЛАВА ВТОРАЯ
И вот однажды весной, в начале девяностых годов, в его жизнь, выдержанную в таких спокойных тонах, вплелась более яркая полоса. Ему вдруг стало казаться, что он уже не один с самим собой. Стало чудиться, будто во всем, что он видит, слышит, осязает, вдыхает, появилось что-то новое, неизведанное. Вначале оно не было пи прекрасным, ни отталкивающим, ни дурным, пи хорошим — оно было лишь невероятно, поразительно новым. Но потом неопределенность сменилась ясностью и неведомое стало сладким, как мед, сладким до горечи.
Во время прогулок Ульрих фон Кремер очень редко сворачивал на поросшую травой дорожку, которая шла вдоль южной стены дома и вела мимо амбара к бобыльским хибаркам, ютившимся на склоне холма Кру-узимяэ: эта дорожка, проходившая между двумя клочками пашни, вскоре терялась в болоте, где вода местами доходила чуть не до колен. Правда, можно было обогнуть лачуги, пройти по тропке, вьющейся между холмом и болотом, и, не замочив ног, вернуться к дому — тогда и прогулка получалась подольше. Но мяэкюльский помещик не любил узких дорожек. И все же однажды после обеда, постояв за амбаром под распускающимися кустами орешника и с удовольствием послушав, как на барском поле пахари понукают волов, господин фон Кремер случайно забрел на круузимяэский выгон. Жуя сухую булку, он дошел до ворот, за которыми круто сбегала вниз сырая, топкая дорожка, послал отсюда приветственный взгляд церковной башне, что виднелась за болотом, и побрел вдоль изгороди, направляясь к ольховой рощице,— там начиналась протоптанная между пашней и покосом тропинка, которая вела обратно на двор имения.
Под этим ольшаником прилепилась одна из бобыль-ских лачужек, черневших кое-где но краям выгона; задней стеной она опиралась па склон холма, так что, если смотреть со стороны господского дома, был виден лишь гребень ее крыши. Господину фон Кремеру, когда он глядел из окон своей спальни, казалось, будто это замерла на меже длинная мохнатая гусеница. И всякий раз ему вспоминался хозяин избушки, тоже мохнатый, мызный бобыль Тыну Приллуп, по фамилии которого теперь называли и хибарку.
Проходя мимо Приллупова двора, щедро залитого весенним солнцем, Кремер невольно повернул голову и остановился: ему бросилось в глаза цветное пятно — красная женская юбка на зеленой траве. Почти в углу двора, около амбара, лежала женщина, освещенная ярким солнцем. Глаза ее были закрыты, рот приоткрыт.
«Вот как! Здесь изволят спать в будний день!» — прежде всего подумал помещик. Внимательно оглядев ее, Кремер убедился, что не знает этой женщины. В гости, может быть, приехала? А, да все равно! И он двинулся дальше. Но прошел всего три шага. Ему словно что-то вспомнилось, что-то заставило его обернуться: надо бы взглянуть еще раз... Почему его потянуло назад, он понял не сразу, поэтому сделал те же три шага обратно и приблизился к изгороди. По дворе и в доме все казалось вымершим. Только лно-три курицы копошились у ворот гумна, да на высокой оорезе, росшей посреди двора, устроили свое шумное сборище воробьи.
Ленивица спала, свернувшись клубочком, как кошка, и откинув голову на левую руку. Господину фон Кремеру был виден профиль и белая шея под загорелым подбородком. Ее лицо, ее приоткрытые губы сохраняли такое выражение, точно она с лукавой усмешкой прислушивалась к чьему-то вкрадчивому шепоту. Господин фон Кремер заметил также, что у нее очень редкие зубы. Но особенно приковали его внимание две складочки, две юные «ниточки» на ее полной шее над дешевыми бусами, и старый барин вдруг вспомнил, что именно эти складочки и вызвали его невинное любопытство. А вообще молодуха была как и все деревенские молодухи; о том, что она молодуха, а не девушка, говорило серебряное обручальное кольцо, блестевшее у нее на правой руке.
Спросить, кто она такая?.. Кремер знал всех взрослых жителей своей маленькой волости, а особенно хорошо — семьи бобылей, вплоть до детей-подростков. А тут вдруг у Приллупа во дворе оказалась неизвестная ему, Кремеру, женщина, да еще в таком явно домашнем виде. Почему же не спросить, кто она такая?
Но господин фон Кремер повернулся, чтобы уйти, точно ему стало жаль будить спящую. Он так и ушел бы, ни о чем не спросив, если бы ие увидел в эту минуту, что у хибарки Приллупа навешена новая дверь. Кремер сделал несколько шагов и остановился, разглядывая эту роскошь. Поставив ногу на нижнюю жердь изгороди и опершись крестцом о свою можжевеловую палку, он осмотрел потемневший домишко, окинул взглядом огород, полоски пашни и решил: «Гм, а ведь Тыну хозяйничает не хуже, чем другие мелкие арендаторы в Мяэкюле... Ну а та, на траве?..» Кремер опять украдкой взглянул на женщину. Потом подумал: куда же девалась Лээпа? У них ведь, кажется, двое или трое детей? В окошке никого не видно... Может быть, это у них нянька такая?.. Его опять потянуло взглянуть на красную юбку там, у амбара... Он заметил, что около изгороди лежат немытые кадушки и бочонки, а огонь под большим котлом совсем погас. Господин Кремер окончательно собрался уходить, по опять вынужден был остановиться: с покоса к хибарке бежали с радостными криками двое ребятишек.
— Мари, Мари, погляди, что мы нашли! Погляди, что мы!
Впереди мальчуган с гнездышком крапивника в руках, за ним вихрастая девочка и, наконец, собачонка, скачущая вокруг детей в исступленном восторге,— точно маленький вихрь закрутился у изгороди, за которой спала женщина. Барина, стоящего поодаль, никто заметил.
«Видно, совсем молодая»,— подумал Кремер, следя, как она поднимает голову, поворачивается, встает. Во всех ее ленивых и медлительных движениях было что-то странно противоречащее ее облику вполне сложившейся женщины, так же как и в ее взгляде и звуке голоса, когда она, склонившись над гнездом крапивника, стала серьезно и строго выговаривать маленькому воришке: гнездо, говорила она, нужно сейчас же отнести обратно в траву, где его нашли, не то вокруг Приллупы совсем не останется птиц, они улетят к другим дворам.
— А яички?
— Ну конечно, все надо отнести на место!
— Ой, нет! Они такие красивые, рябенькие, такие малюсенькие-малюсенькие! Может, хоть два...
— Нельзя, нельзя! Птичка их все пересчитала, все до единого.
Но при этом женщина, которую дети называли Мари, разглядывала лежащее у нее па ладони яичко с таким видом, будто и ей жаль было с ним расставаться.
Вдруг собачонка залаяла на барина, все трое заметили его, и спор прекратился.
— Ты что — здешняя? — подходя поближе, спросил Кремер на чистом эстонском языке, звучавшем у него даже с некоторой крестьянской напевностью.
Женщина спокойно посмотрела, но не ответила. Кремер подождал с минуту.
— IIу, почему же ты молчишь?
Молодуха оглядела его с головы до ног, но не произнесла ни слова. Яичко крапивника она бережно положила обратно в гнездо.
«Не глупая»,— подумал Ульрих, чувствуя, как у него под равнодушным взглядом женщины приливает к щекам кровь. Он потоптался на месте, соображая, в какой бы форме задать новый вопрос, но потом решил обратиться к ребятишкам.
— Эта Мари живет у вас?
Теперь все трое стояли перед ним в ряд: женщина за изгородью — грудью к ней, мальчуган и девочка перед изгородью — спиной к ней, и носы у всех были задраны. Услышан ной рос, оба малыша быстро взглянули па Мари, по так как она и рта по раскрыла — только в уголках губ задрожала улыбка,— то и дети ответили насмешливым молчанием. У обоих под носом весело блестело.
— Б-болваны! — пробормотал господин фон Кремер, но лишь после того, как повернулся к ним спиной.
Стоило ему пройти всего несколько десятков шагов, как он мог бы получить самые подробные сведения о таинственной Мари, если бы его еще интересовало это. Мужики, начавшие пахоту от опушки ореховой рощи, за это время уже выбрались на холм Круузимяэ и сейчас вспахивали то поле, краем которого проходил Кремер. Среди пахарей был и Тыну Приллуп. Когда барин поравнялся с ним, Тыну как раз поворачивал плуг, в то время как остальные поднимались вверх, каждый в своем ряду. Тыну поздоровался, Кремер ответил на поклон, но Приллупа не остановил: что-то неясное ему самому удержало его от расспросов. Вскоре он услышал у себя за спиной гулкий хрипловатый голос Тыну:
— Н-ну, Пегаш! Ну, Лобастый! Шагай в борозду! Ты куда? Ну, Пегаш! Ну, Лобастый!
Выше по всему полю разносились такие же окрики — мужики понукали Рыжих, Пестряков, Чернолобых и Белолобых, осыпая их ударами кнута, бранясь и чертыхаясь вовсю.
Несмотря па этот бодрый буколический аккомпанемент, владелец Мяэкюлы вернулся домой все же слегка усталым и почему-то недовольным собой.
Вечером пришел с докладом управляющий, и Кремер хотел было под конец их беседы спросить вскользь насчет той «безъязыкой» молодухи, которую видел на Приллупо-вом дворе, но тут же решив, что дело это пустяковое, осекся и тем дал знак Рээмету уходить.
Уже лежа в постели, Кремер вдруг вспомнил, что Тыну Приллуп, как и многие другие бобыли, остался ему должен с юрьева дня несколько рублей аренды. В Мяэкюле это случалось, к сожалению, так часто, что Кремер обычно лишь краем уха слушал извинения и объяснения должников. Не Приллуп ли в тот раз бормотал что-то про похороны?.. Похороны жены? Тогда, значит, эта молодуха?.. Но с юрьева дня не прошло и трех педель, а о свадебных расходах Приллуп ничего не говорил... Или это Рейн из Калласю плакался, что у пего умерла жена, а Тыну мямлил все-таки про свадьбу, а не про похороны? Лээна ведь могла осенью или в течение зимы... А впрочем,— и господин фон Кремер натянул на голову одеяло,— какое ему до этого дело?
И все-таки уже на пороге сна в его цепенеющем сознании еще мелькнуло: «Но ведь дети звали ее Мари?..» И наконец, уже закрыв глаза и разинув рот, чтобы захрапеть, он успел подумать с усмешкой: «Ну и волосы! Свалялись, как войлок, а цветом вроде торфяной золы... Фи!»
На другое утро Кремер, подойдя к воротам, в раздумье остановился: куда сегодня? Опять на подмызок? Гм, можно бы пойти к Круузимяэ, посмотреть, много ли мужики напахали за первую упряжку. И Кремер сходил на Круузимяэ. Поглядев с хозяйским интересом на пахоту, он пошел домой по вчерашней полевой тропинке, мимо хибарки.
Случайно бросив взгляд на Приллупов двор, он увидел только двух маленьких «болванов»: они сидели на старом жернове около амбара и стригли свою шавку. Девочка держала собачонку, а мальчик орудовал огромными ножницами, какими стригут овец; оба были настолько увлечены своим занятием, что и не взглянули на проходившего барина. Из открытого окна хибарки слышался стук ткацкого станка, но через крохотное оконце не разглядеть было, кто там перебрасывает челнок.
День был такой тихий, безветренный, что ритмичное «клиц-клац» — постукиванье гребня на станке — еще долго провожало господина Кремера; ему даже казалось, что он и дома продолжает слышать этот звук. Он вошел в свою спальню, открыл окно и стал, как бы прислушиваясь, смотреть через свежевспаханное поле — туда, где на меже замерла длинная мохнатая гусеница.
Следующие два дня лил холодный дождь, Кремер не мог и за порог ступить. Первый день он провел, зевая и слоняясь по комнатам, па второй день начал ругаться, даже сыпать проклятиями, что вообще было не в его привычках. Третий день тоже выдался туманный, пасмурный, временами сеялась изморось, но это не пугало господина фон Кремера: не терпелось выйти из дому, несмотря на острую ломоту в правом бедре и левой щиколотке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24