чем угостят начальника, угостят и тебя, ешь и пьешь больше него; а продернут начальника в какой газете, о тебе даже не упомянут, достанется одному начальнику, а тебя, стражника, еще и под защиту возьмут, пожалеют, что, дескать, в ущерб интересам государства, которое платит тебе жалованье, приходится вертеть на вертеле ягненка да облизываться; а ты подложишь мягкий каравай пшеничного хлеба под ягненка, с которого каплет жир, и заморишь червячка до обеда. Потом поставишь жареного ягненка перед комиссией, жалуясь, что кто-то украл у него хвост. И все даром! Нет, такая служба словно нарочно создана для народа, не страдающего особой амбицией и не любящего трудиться в поте лица своего.
Вот так частенько беседовали и пререкались Вуядин и Радойка, отстаивая свои идеалы, пока в один прекрасный день не проявился нрав и самого кандидата — маленького Вукадина, который весьма огорчил тем самым и Вуядина и Радойку. Впрочем, он вовсе и не был таким маленьким,— ему исполнилось двенадцать лет. Окликали его: «Эй, парень!»; он уже посвистывал, гуляя по вечерам; разговаривая, старался басить, а проходя мимо девушек, покашливал. Иными словами, Вукадин начал превращаться в видного парня. Однажды, проходя мимо стога соломы, Вуядин услышал, как кто-то хрипит и давится. Он кинулся туда и, к немалому удивлению, обнаружил там своего Вукадина и соседского мальчишку Мичана; перед сыном стояла баклага ракии; сидя по-турецки, он курил из длинного отцовского чубука; поперхнувшись табачным дымом, Вукадин закашлялся, а чубук протянул Мичану, словно какому слуге, чтобы тот положил в трубку уголек.
— Ты что тут делаешь, распрекрасный ага? Уже задымил! — строго спросил Вуядин сына.— Это что за пир шество?
Вукадин побледнел, смешался — и ни слова, а Мичан, поняв, чем пахнет, пустился наутек.
Вуядин подошел к растерявшемуся мальчишке, нагнулся, поднял баклагу, взболтнул, приложился, отхлебнул, потом отобрал у Вукадина кисет и трубку, потушил ее, вывинтил чубук и им как следует выбил пыль из гуня и особенно штанов Вукадина.
— Значит, эфенди, ты не нашел ничего покороче, чтобы закурить, и взял именно этот мой чубук?!— сказал Вуядин Вукадину, который почесывал обеими руками все части тела.— Видали, сидит, прошу покорно, точно какой ага, у которого весь Златибор во владении!— и снова принялся его тузить, пока Вукадин не выскользнул каким-то образом из его рук и не убежал.
— Ну, не собачий сын, и откуда только знает, что к чему?— жаловался Вуядин Радойке.— Как он только этот баиновац отыскал? Расселся, словно на ковре, курит и запивает ракией! Ведь мог спалить и стог и дом, все бы мы сгорели, как мыши, если бы случаем не принесло меня туда! Эх, жаль, мало я ему всыпал!
— Как мало, бог с тобой,— заметила Радойка,— стреканул отсюда, как заяц, через двор несся — земли под собою не чуял.
— Но где эта скотина, я научу его брать баиновац, ведь и я не каждый день его курю.
— Ну, ладно, ладно, провинился ребенок, что же теперь, душу из него вынешь,— заступается мать и не говорит, где сын спрятался.
А Вукадин и в самом деле скрылся. Не явился ни к обеду, ни к ужину, не пришел и спать. Разозленный отец и не искал его, а мать — как мать, душа у нее болит, жалко ей сына. Пошла искать и нашла его в густом бурьяне. Позвала домой, но он отказался. Признался, что голоден, а в дом ни за что не захотел идти и даже близко к себе мать не подпустил, так и переговаривались издалека. Немного погодя Радойка вынесла хлеба и сыра, позвала его, чтобы он взял. Но Вукадин матери не поверил и выйти не пожелал, однако взять хлеб согласился.
— Подойди, сынок, подойди, родненький, мама принесла тебе поесть.
— Нет, нет,— закричал Вукадин.— Положи и уходи.
— Ах, я несчастная, одичает у меня ребенок, отобьется от дома!— запричитала мать.
— Положи на пень и уходи; гайдук словам не верит!— бросил Вукадин.
Что было делать? Положила мать хлеб и сыр на пень и удалилась. Когда она отошла довольно далеко, Вукадин, пугливо озираясь по сторонам, со взведенным кремневым пистолетом, выскочил, быстро схватил хлеб и сыр и снова юркнул в бурьян.
Как видите, Вукадин ушел в гайдуки. Причиной тому было воспитание: рос он в краю, где охотно играют на гуслях, охотно слушают гусляров, часто играл на них сам. Вукадин много раз слышал рассказы о том, как несправедливость заставляла уходить в гайдуки многих совсем невинных людей, и теперь, когда каждая частица тела еще ныла от ударов толстого орехового чубука, он чувствовал себя смертельно обиженным и тоже ушел в гайдуки, правда не в лес, а в бурьян за собственным домом.
Когда Вуядин пришел обедать, Радойка рассказала ему все, как было.
— Что ж, сокол сокола рождает! Голос крови,— промолвил Вуядин.
— Так вот, улетел твой сокол.
— Вот он каков оказался, твой торговец?— заметил насмешливо Вуядин.
— Таков уж. Ты его в стражники прочишь, гайдуков ловить, а он хвать пистолет, да и сам в гайдуки подался.
— Клянусь богом, взбучку получил хорошую. Что говорить, туго ему пришлось. До каких же пор он полагает отсиживаться?
— Сказал, в руки живым не дастся!
— Значит, останется, покуда не опадет в лесу лист?
— А кто его знает! Мальчик — твоя забота,— ответила Радойка.
— А выпадет снег, занесет дороги, жди его у сообщников,— с улыбкой произнес Вуядин.
— Ей-богу, ничего не знаю, только вижу, что так не годится. Ступай к нему да погляди, получится ли что с учением до зимы.
Вуядин встал и направился в сторону кустарников и бурьяна. Остановившись у края, окликнул сына:
— Эй, Вукадин!
— Что!— отозвался тот.
— Выходи сюда!
— Не выйду, бог свидетель.
— Выходи, пока я сам не вытащил тебя из бурьяна за ухо, как змею за хвост.
— А что будет, собачий сын?!
— Выстрелю, ей-богу, калекой останешься!
— Неужто в меня?
— В тебя, в кого же еще! Или ты, Вуядин, на лучшее рассчитываешь после того, как злодейски избил меня чубуком?
— Значит, не выйдешь?
— Нет.
— И до каких же пор?
— Ей-богу, покуда есть ружье да горы — гайдучий дом.
— Сыт ты — принесла тебе мать — вот и хорохоришься.
— Не сыт, голоден я, как волк.
— Ага!— промычал Вуядин, и ему в голову пришла счастливая мысль, что все, пожалуй, уладится без убийства, и он ушел домой.
Дома Вуядин приказал окружить со всех сторон бурьян и следить, чтобы юный мятежник не удрал. Он по собственному опыту знал, что голод штука мучительная, и запретил Радойке носить ему еду. И в самом деле, на другой день, примерно в полдень из бурьяна раздался зов:
— Эй, Радойка!
— Чего тебе, Вукадин?
— Побожись!
— Что?
— Побожись, что Вуядин снова не отколотит меня чубуком или чем другим?
— А что?
— Хочу сдаться, хочу быть, как и все.
— Выходи, ослиная голова, не тронет тебя отец!— крикнул Вуядин.
Вукадин кинул далеко вперед верного друга — пистолет и вышел. Он сдался, все было предано забвению, и перед мальчиком поставили большую миску качамака, ибо это было первое слово, которое ой произнес в своем новом положении. Вукадин сел, облокотился и с жадностью принялся есть, к великому удовольствию матери, которая с нежностью глядела на него и наслаждалась, видя, как ребенок поправляется у нее на глазах.
— Слушай-ка,— сказал Вуядин Радойке,— здесь дело темное, злой рок. Пожалуй, ничего из него не получится. Ни то, о чем я помышлял, ни то, куда ты его определяла, и уж вовсе ни то, что когда-то ему писарь из своей капустницы нашинковал.
— Кто знает?— ответила Радойка.
— Я знаю! Гайдук из него выйдет, разбойник! Вижу свою породу! Чую я, что он не будет ни владыкой, ни министром, а разбойником — и ничем больше! От худого семени не жди доброго племени!
Может, Вуядин и преувеличивал, но упрекать его не приходится, основания вспомнить пословицу у него имелись. Разбойничал в свое время и Вуядин, его поймали, но по случаю одного из многочисленных народных празднеств амнистировали. С тех пор он угомонился и больше разбоем не промышлял, а если время от времени и падало на него подозрение и его сажали ненадолго в тюрьму, то он тешил себя тем, что тюрьма построена для мужчин, а не для баб да мокрых кур; к чести суда, его невиновность бывала доказана, и он, отсидев немного, выходил здрав и невредим.
— Ничего не поделаешь,— продолжал Вуядин.— Придется за ним присмотреть да приструнить хорошенько. А сейчас, слава богу, положение наше не то, что прежде. И нас малость солнышко пригрело. Как-никак школу окончил, читает, пишет, читает и свое и чужое, как свое, нигде не запнется. Читает, пожалуй, почище, чем Вукман приказы исправника. Просто грешно, чтобы такой ум плесневел в селе! Отправлю-ка я его в местечко к портному Тиосаву, пусть изучает портняжное и торговое дело да долговые расписки крестьянам пишет; станет народ спрашивать: «Чей это у тебя секретарь, Тиосав?»— а Тиосав ответит: «Вуядинов, ей-богу, неужто не узнали». А когда вырастет, войдет в силу, может хоть и в стражники, ежели душа к тому лежать будет.
Так частенько говаривал Вуядин после всего, что случилось, пока еще одно происшествие не помешало его замыслам. Произошло все это неожиданно, точно гром среди ясного неба. Вуядин в свое время, интересуясь судьбой Вукадина, заглядывал в гороскоп, а теперь, пожалуй, было бы лучше, если б заглянул в древнюю книгу Вукадин. Может быть, сын нашел бы в ней то, что написано об отце и сейчас ничто не застало бы врасплох ни самого Вуядина, ни его домочадцев. Диво дивное! Вуядин опасался, как бы Вукадин не ушел в разбойники, а получилось: «На волка помолвка, а кобылу зайцы съели», или, как говорится: «Человек предполагает, а бог располагает», а также «Ум за горами, смерть за плечами». Так было и с Вуядином. В это время кто-то напал на почтовый дилижанс, и власти — как власти, их дело сидеть да подозревать, заподозрили и верзилу Вуядина, на которого уже давным-давно какой-то писарь наговаривал начальству, что, как ему кажется, на совести у Вуядина по крайней мере три дилижанса. Имея богатый опыт в подобных делах и зная, какие последствия влечет такое подозрение, Вуядин, не мудрствуя лукаво, счел за благо на зов властей не являться и, по примеру своих предков, взял ружье и скрылся.
Только из «Служебных ведомостей» стало известно, какое избрал себе Вуядин занятие, а одновременно, во сколько оценило его отечество. В «Служебных ведомостях» он был объявлен разбойником, а за его голову обещано три тысячи налоговых грошей.
И хотя для села Б. подобное дело было не в новинку, ибо многие прославились на том же поприще и тем спасли свои имена от «тьмы забвения», для карьеры молодого Вукадина это происшествие оказалось фатальным — оставшись без отца, юноша попал на попечение матери, дядьев и старших братьев, а наш народ замечательно выразился, как остается без глаза тот, о ком многие пекутся. Так было и с Вукадином. По мере своих слабых сил он помогал по хозяйству и страшно обрадовался, узнав, что дядья берут его с собой в извоз. До сих пор дальше водяной мельницы да сукновальни он не был, только однажды в поисках пропавшей козы забрел чуть подальше. Теперь же перед ним открывался далекий мир, неведомый мир, о котором ему рассказывал старший брат, честно отсидевший четыре года в белградской тюрьме, где научился мастерить много красивых и весьма полезных вещей, как, скажем, солонки, песочницы, свирели да футляры для часов из разноцветного бисера.
Пришел и желанный день, когда из Вукадинова села и нескольких соседних двинулся караван — длинная вереница мелкорослых косматых лошаденок, связанных хвостами и уздами друг за дружкой и груженных лучиной, мехами с дегтем и с можжевеловой водкой — специали-тетом этого края. Все это они продадут, купят соли и прочие вещи, которых нет в их горном нищем крае, и вернутся назад. Так торгуют в этих краях испокон веку со времен владычества Николы Алтомановича. Как знать! Люди торгуют, стало быть, расчет есть; миски бобового
Один из воинственных сербских князей XIV века.
отвара и доброго куска кукурузного хлеба на человека хватает на дорогу туда и обратно, а для лошадей ничего не берут и не покупают, разве попасут немного на чужом лугу, пока хозяин не видит. Купецкая манера! Вукадин блаженствовал. Он то усаживался на вьючное седло и болтался в нем, точно цинцаренок, едущий к себе на родину, то, спешившись, шагал перед лошадью, ежеминутно спрашивая о чем-нибудь, хотя ему либо вовсе не отвечали, либо отвечали первое, что придет в голову.
Прибыли в окружной город, третий по отдаленности от ихнего, и здесь продали все: и деготь, и лучину, и брынзу, и можжевеловую водку; купили, что нужно; конечно, в первую очередь соли, и начали собираться в обратный путь.
Все в городе казалось Вукадину новым, удивительным. Так его потрясли наши огромные достижения во всех областях культуры, что он рот разинул от удивления. И как разинул его на околице, так и шел с разинутым ртом и опущенными руками, пока какой-то лавочник не сунул ему в рот кукурузный початок. Он вздрогнул, сконфузился, закрыл рот рукой, но глаза таращил по-прежнему.
Удивление его достигло предела, когда он оказался перед кофейней «Народный солдат». (Солдат был намалеван в воинственной позе, с шашкой наголо, у него были черные тоненькие усики, румяные щеки и ямочка на бритом подбородке, из-под шайкачи выглядывали черные, как смоль, бачки.) Перед кофейней толпа народа глазела на итальянца с обезьяной. Обезьяна вытаскивала билетики с предсказаниями судьбы, итальянец играл. Однако Вукадин никогда в жизни не видал, чтобы так играли: итальянец не дул, как все крещеные люди, в одну дудку или поочередно в несколько дудок, а играл на доброй сотне каких-то инструментов одновременно. Вукадин слыхал, будто обезьяну выдумал немец, но эта игра показалась ему еще большим чудом. Шутка ли, что выделывает этот итальянец! Колотит ногами и руками, подергивает локтем, дует губами, свистит носом, трясет головой! А на макушке у него желтый жестяной колпак весь в бубенчиках, как шевельнет головой, бубенчики звенят — одно удовольствие слушать... Вукадин подошел ближе, замешался в толпу, разинул рот и не дыша глядел то на итальянца, то на обезьяну;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25