— Что, практикант?!— воскликнул, как ужаленный, господин начальник, которому стало досадно, что он оказал практиканту такое внимание.
В это время Джоле внес две чашки кофе.
— У меня семеро детишек, семеро птенчиков, которые каждый день просят хлеба, да и родители висят на моей шее, сосут, точно корову.
— Сколько детей?
— Семеро. Семь солдат ращу царю и отечеству. Таковской уж мы породы, господин начальник, я у отца — тринадцатый!
— Семеро! А женились два года назад?! Вон!— заорал господин начальник.
— Простите,— оправдывался Вукадин,— я еще молод, будьте отцом родным!
— Вон!— гремел господин начальник, указывая на отворенную дверь, где стоял перепуганный Джоле с кофе и недоуменно таращил глаза то на начальника,то на Вукадина, который в тот же миг очутился в приемной.
— Будьте отцом родным,— молил Вукадин выбегая.
— Сейчас же отправляйся на службу!— крикнул начальник.— Значит, ты тот самый?! Сейчас отцом просишь быть, а потом, как от кумовства, отречешься!
— Что такое, что случилось?!— навалились на Джоле озадаченные просители; некоторые, более пугливые, извинившись, даже убежали, чтобы явиться завтра.
— Ого, этот остыл прежде своего кофе. Гляди-ка, и трость свою позабыл!— промолвил Джоле, прихлебывая предназначенный Вукадину кофе.
«Злосчастный горемыка,— ворчал про себя, красный как рак, Вукадин, шагая по Теразии,— если бы с неба падали лошадиные подхвостники, то тебе бы на шею непременно!» И зароились думы одна мрачнее другой.
— О-о-о!— остановил его знакомый.— Как живешь, Мучибаба?! (Старое прозвище Вукадина.) Куда тебя несет? Откуда ты здесь?
— Да вот приехал ненадолго,— буркнул Вукадин, сбитый с толку давно позабытым прозвищем.
— Из министерства, а?
— Ну да.
— Ну и как, удачно?
— Эх, хуже еще никогда не бывало.
— А что, верно, просил повышение?
— Да какое там повышение! Указ, братец!!
— То есть как... разве ты еще не указный?
— Нет, брат. Это для вас, белградцев, а нас, провинциалов, должно быть, за ослов держат.
— Ну, ну, братец. Неужто ты еще практикант?!— удивился знакомый, оглядывая Вукадина с головы до пят.
— Практикант, а как ты полагаешь?— сердито пробубнил Вукадин, еле сдерживаясь, чтобы не хватить его по шее.— А ты небось уже в помощники или секретари пролез?!
— Ну, ну, братец! О чем же ты думаешь... чего ждешь, горемыка?! Торопись, голубчик, пока не поздно. Неужто не знаешь, что уже пишущие машинки придумали да разные пишущие инструменты?! Что станешь делать, мученик несчастный, когда в один прекрасный день прочитаешь в газетах, что эти американцы, черт бы их драл, практикантов из картона делают! И правительство заказало одну баржу или несколько вагонов практикантов?! А? Посадят такого практиканта, привинтят к стулу, нажмут на спине кнопку; механизм внутри заработает, потом нажмут другую кнопку — остановится! А вас всех уволят?
— Слушай, не мели чепухи!— огрызнулся Вукадин, который недолюбливал своего знакомца за то, что тот вечно над ним потешался.
— Когда же ты приехал? Когда уезжаешь? Слушай, ты женился?
— Женился.
— Даже и это! А дети есть?
— Нет, голубчик, ни одного!— заревел Вукадин и кинулся прочь, оставив приятеля с разинутым от удивления ртом.
Дома, у госпожи Каи, он застал целое общество женщин — соседок. Холодно поздоровавшись, Вукадин прошел в комнату, кинулся в полном отчаянии на кушетку и погрузился в грустные, мрачные размышления, пока его не вывел из задумчивости доносившийся из кухни смех, и он на минутку отвлекся.
Женщины, сидевшие в кухне, о чем-то оживленно болтали. У прекрасной половины рода человеческого, как известно, всегда находятся темы для разговора, в их обществе никогда не бывает таких томительных пауз, как в мужском. Но если еще добавить, что дамы, явившись к Старой Симпатии, были приглашены на ракию и то и дело прикладывались к графину, а его наполняли в корчме уже третий раз под предлогом, что покупают ракию для прачки, то читателям еще легче себе представить ту оживленную и громкую болтовню, которая отвлекла Вукадина от тяжелых мыслей и приковала его внимание к кухне.
Разговор шел о цирке. Гостьи договаривались идти смотреть цирковое представление бесплатно, через дырки в парусине, и усиленно звали с собой хозяйку, однако она ни за что не соглашалась.
— Не хочу,— говорила Кая.
— Но почему?— спрашивала одна из соседок.— Недоставало еще платить! Даром-то лучше...
— Не хочу,— упорствовала Кая,— не то что бесплатно, но даже если мне заплатят! Нет, нет, я уже однажды обожглась: пусть в глаза плюнет мне тот, кто еще раз увидит меня у балагана!
— А почему, в чем дело? Что случилось?
— Эх,— говорит Кая, взболтнув графин с ракией,— что случилось — об этом, милая, даже сырой земле не поведаю!!
Но все к ней пристали, и она в конце концов уступила, попросив только, чтобы «все осталось между ними», на что со всех сторон посыпалось: «Не беспокойся,— уверяла каждая,— что мне, что сырой земле — все едино». Кая сказала, что никогда в этом не сомневалась, ибо знает их и уверена, что они будут немы, как рыбы.
— Итак,— начала Кая,— но прошу вас еще раз, пусть это останется между нами. Главное, чтобы не услышала эта ведьма напротив, эта Криста из Панчева... Истрепалась — ни дать ни взять старая щетка, видеть ее не могу! («Не бойся!»— успокаивают и уверяют ее женщины.) Итак, когда мы были там последний раз, я нашла удобное местечко (потому и не осталась с вами на той стороне), уселась на землю, выброшенную из канавы, что вокруг балагана, и наслаждаюсь себе, глядя в маленькую дырочку в парусине. И так мне удобно и спокойно, что я еще подумала: надо будет встать и поискать вас (ах, если бы я это сделала!). Смотрю на все эти трюки и ничегошеньки, бедняжка, не подозреваю, как вдруг у меня из глаз искры посыпались, помню только, что схватилась за голову и ничего больше.
— Ахти! Что же это было?!— спросили все в один голос.
— Не знаю. Хватил кто-то кулаком по носу.
— Ой-ой-ой, бедная Кая,— охали женщины.— А за что?! А как ударил? Кто?
— Не знаю, негодяй какой-то. Заметил, верно, что парусина выпирает, и ахнул изо всей силы.
— Ой-ой, а за что?
— А он знал тебя?
— Да нет! Откуда ему знать?! Ни он меня, ни я его. Просто смекнул бездельник, что это чей-то нос, и пришла ему в голову фантазия хватить по нему: стукну, мол, а чей нос, не все ли равно!
— Хе-хе! Дескать, не важно чей, доставлю себе удовольствие, и все тут.
— О-о-о!— сетует одна.— Убей его бог! Ну, ладно хоть бы слово друг другу сказали.
— Говорю вам, что и знать его не знаю! Даже глаза его бесстыжие не помянула! Просто так... заблагорассудилось, подумал, верно, как же пропустить такой случай...
— Ах, ах, ах! Да где же власти в этой стране?!— воскликнула третья соседка, женщина с чувствительным сердцем.— Где жандармы, где полиция?! Вот когда привязываться к порядочным людям, так они тут как тут, а где проходимцы безобразничают, их не сыщешь! Ух, ух! Лучше бы и не слышать такое.
— Господин Вукадин,— крикнула одна из соседок,— слышите, как пострадала наша Кая?
— Слышу! А зачем всюду совать свой нос?! Даровщинки захотелось...
— Э, хорошо вам, господам,— заметила Кая,— а мы, бедняки, развлекаемся как можем. Заплатите, тогда и пойду.
— Правильно,— защебетали женщины,— правильно, сводите ее в цирк, господин Вукадин, чтобы бедняжка Кая хоть немного утешилась! Сводите!
И тотчас все пристали, чтобы Вукадин повел их в цирк. В конце концов он обещал взять с собой госпожу Каю.
Но бог знает, сдержал ли бы Вукадин слово, если бы не одно обстоятельство, заставившее его выполнить обещание.
За полдень, когда жар немного спал, Вукадин отправился в кофейню «У тигра» и сел выпить кофе, как вдруг в кофейню вошла хорошенькая блондиночка с ременным хлыстиком в руке и стала переходить от стола к столу, предлагая какие-то билеты. Вечером был ее бенефис. Подошла она и к столу, где сидел Вукадин, и, положив три билета, по одному перед каждым сидящим, сказала:
— Meine Herren, heute abends ist mein Benefiz und ich bin so frei...1
— Что она говорит? — спросил Вукадин соседей, видя, что те вытаскивают деньги и протягивают ей.
— Да вот, билеты продает. Сегодня представление в ее пользу.
— Wollen Sie auch? 2 — спросила немка Вукадина и положила перед ним визитную карточку, на которой было напечатано «Miss Hella Edelweiss».
— Слушай, как отца родного прошу, отойди, пожалуйста,— сказал Вукадин, у которого не выходила из головы утренняя неприятная сцена.— Каждый норовит на даровщинку, подоткни, дочка, подол, засучи рукава и два динара на поденщине заработаешь, хочешь — луг коси, хочешь — кукурузу окучивай.
— Wa-a-a-s? — сердито протянула мисс Хелла Эдельвейс.
— Можешь к Васе пойти, и Васа нанимает поденщиков.
— Aber Sie! Ich bittе Sie sehr schon,— проворковала она и, сложив кокетливо с умоляющим видом ручки, нагнулась к нему так, что Вукадин почувствовал на своем лице ее теплое дыхание. В этой душистой атмосфере Вукадин смягчился, вспомнил Мальвину, тоже немку, и ему даже показалось, будто артистка очень на нее похожа. Вукадин окинул ее взглядом.
— No?— спросила та.
1 Господа, сегодня вечером мой бенефис, и я беру на себя смелость... (нем.)
2 Не желаете ли вы тоже? (нем.)
3 А вы? Я очень прошу вас (нем.).
— Отойди, женщина, богом тебя великим заклинаю, женат я!— промолвил Вукадин и схватился было за шапку.
— No... also? l — протянула мисс Хелла Эдельвейс, похлопывая Вукадина по щеке.
Вукадин стал мягким, как воск, и показал ей три пальца.
— Давай три билета!— сказал он, вытаскивая свой пухлый кошель, и, как делают наши попы, опустил его под стол и начал в нем копаться.— Почем билет?— спросил он соседей.
— Три динара!— ответил один из них.
— Вот тебе, сестрица, десятка. Не спрашиваю почем, плачу наличными.
Мисс Хелла протянула ему три билета, программу и динар сдачи. Вукадин махнул рукой в знак того, что сдачи не надо, и хлопнул по кошельку.
— Забирай все,— сказал он.
Мисс Хелла поклонилась и направилась к следующему столику.
— Ладная бабенка,— пробасил Вукадин, глядя ей вслед и покручивая ус.— Что скажете? — спросил он соседей.— Бела как снег, кровь с молоком, ни дать ни взять распрекрасная княжна. И сводит, сводит, наверно, с ума белградцев?!
Когда мисс Хелла вышла, Вукадин заглянул в программу и прочел ее от строчки до строчки. Вначале жирным шрифтом сообщалось, что 14 июля «дается представление в пользу любимицы публики, популярной канатоходки и акробатки на трапеции мисс Хеллы Эдельвейс», которая просит широкую публику почтить ее своим присутствием. А ниже объявлялось, что еще будет демонстрироваться Буцефал (осел). Кому из почтеннейшей публики удастся сесть на него верхом и сделать один круг, тот получит награду в двадцать цесарских дукатов, кто же удержится на нем три круга (то есть если осел его не сбросит), тот получит, кроме упомянутых двадцати дукатов, и самого осла.
— Ну-ка, погляди, что тут пишут,— спросил Вукадин, когда прочитал все.— Не подвох ли какой?
— Нет,— сказал один,— я сам был и видел. Стольких он уже скинул и в Европе и у нас! Как начнет бить задом, ни за что не усидишь, будь у тебя мать хоть сама Яна. Он на всю Европу знаменит, этот «неукротимый осел».
1 Итак? (нем.).
— Неужто так никто и не мог его укротить, всех сбросил?
— Всех!
— Эх, не попался ему мастер! Вот он и кобенится!
— Что ты, какие только дрессировщики не пробовали, но стоило Буцефалу кинуть задом, как они отлетали на три сажени носом прямо в песок.
— О-о,— удивился Вукадин,— в самом деле... даже благородных, ученых людей...
— Ослу, брат, все равно, он сбрасывает и ученых и благородных, не говоря уже о купеческих сынках! Чего там, вот уже третий вечер как его выводят и подзадоривают публику, но никто не решается выйти.
— Просто жалко, братец милый, что никто не может заработать этих двадцати золотых. Но, повторяю, не нарвался на мастера.
— Тебя, стало быть, ждет.
— А что! Когда-то, работая у моего газды Милиса-ва, я собирал по селам долги и на каких только норовистых не ездил. Мне бы только его политику раскусить, а там он мой. Значит, говоришь, пытались и благородные, а?
— Слушай, кого только не было! Но ослу все едино, он не спрашивает о ранге. Сам увидишь вечером.
— О, хорошо, что сказали! Что ж, погляжу вечером и на это диво! — сказал Вукадин, вставая и продолжая удивляться Буцефалу.
Вечером Вукадин отправился в цирк, пригласив госпожу Каю и ее приятельницу:
Около цирка стоял страшнейший шум. Народу собралось уйма, не поймешь, где больше — внутри или снаружи. У входа стояли жандармы, тут же разгуливал клоун в пестрой одежде, усы у него были наполовину белые, наполовину черные, брови высоко подняты, волосы завиты и вздыблены. Он вопил благим матом, жилы на его шее вздулись от напряжения.
— Заходите, заходите, только сегодня,— орал он,— завтра уезжаем в Вену, Берлин, Париж, Лондон и в прочие европейские столицы. Необыкновенное представление: прелестнейшая мисс Хелла Эдельвейс прыгает сквозь обручи, гуттаперчевый человек без костей, трапеция между небом и землей! Пожалуйста, берите последние билеты! Магнетизация человеческого тела, впервые демонстрируемая знаменитым профессором кабалистики, спиритизма и прочих чудес и фантасмагорий господином Джузеппо Палавичини; замечательный танец двух собачек Цуцы и Пуцы; величественный аллюр неукротимого чудовища Буцефала: кто на него сяд^ет и не будет сброшен, получает двадцать дукатов, депонированных в полиции!!! Пожалуйста, пожалуйста! — хрипло кричал клоун и заталкивал зевак внутрь, но те артачились, а многие, поглазев на плакаты, изображающие выступления гимнастов, стали расходиться, удовлетворившись и этим.
Вукадин с дамами вошел в балаган. Им указали на три стула во втором ряду.
Представление началось. Сначала кувыркались на ковре три мальчика, затем их сменили трое мужчин. Вышел и клоун, дети катались от смеху. Потом появилась мисс Хелла Эдельвейс на белой лошади, широкой, как омнибус, и вялой, как конская муха. Хелла прыгала сквозь обручи, сначала простые, затем зажженные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25