Вукадин
Роман
(серб.)

ГЛАВА ПЕРВАЯ,
которую, согласно биографическому методу, мы начинаем с самого начала, то есть с рождения героя нашего романа. Предлагая ее вниманию уважаемых читателей, мы просим прочесть ее и хорошенько запомнить, ибо только к концу романа станет ясно, насколько эта первая глава уместна и полна смысла. А кроме того, из нее можно будет нагляднейшим образом увидеть, как часто остаются в дураках теперешние так называемые ученые люди, которые воображают, будто всю мудрость ложкой выхлебали, если чуть ухватили да отщипнули от науки,— и уж не верят ни в гороскопы, ни в рассказы старых людей
Давно опустилась ночь, и глубокий мрак давно опустился на гору и долину, заключив в свои черные объятия и черепичные и соломенные крыши села Б., когда из одного дома выскочил с кремневым пистолетом в руке малый Яня, пастушок, известный под прозвищем Пушо 1 (который лишь три года назад первый раз в жизни натянул штаны и примерно тогда же начал играть на свирели, и теперь по целым дням тюрюлюкает, до такой степени всем досаждая, что на него со всех сторон сыплются колотушки). Выскочил и остановился. Выпятил грудь, уперся левой рукою в бок, а правую с пистолетом вытянул в сторону улицы. Курок щелкнул трижды, и только на четвертый раз кремень дал искру, порох вспыхнул, старый пистолет громко выстрелил, и немало индюшек и кур, контуженных оглушительным треском, свалилось со своих насестов.
— Что стряслось, Вуядин?— крикнула живущая по соседству бабка Джурисава.
— Прибыль в доме. Брат родился!— весело ответил ей Пушо.
— Прибыль? — спросила бабка.
— Слава богу, мальчик!— сказал Пушо и, сунув молодецки пистолет за пояс, вошел в дом.
— Неужто опять?! Эх, бедняга Вуядин!
Вскоре все село знало, что у верзилы Вуядина родился и тринадцатый. Все его жалели, хотя кое-кто и осуждал — одни его самого, другие Радойку, но что ни говори, а все помаленьку жалели и его и ее. «Что делать грешному
1 Мальчик пяти-шести лет.
перед богом Вуядину с такой кучей ребят?— говорили в селе.— Мал мала меньше!» Однако как добрые христиане поспешили уже утром поздравить, укрепить его дух, дабы он не впадал в уныние, а покорился божьей воле и его промыслу.
Вуядин в эту пору был в горах. Когда на заре ему сообщили о радостном событии, он только почесал затылок, помянул недобрым словом свою хозяйку Радойку, поклялся, что больше на нее и не взглянет, и направился домой. Поздравления и приветствия посыпались на него у околицы и гнали его до самого дома.
— Поздравляем, Вуядин! Аферим, Вуядин! Да ты и года не пропустишь — капусту в кадку, а ребенка в дом!— бросил один.
— У него это вроде налога! — заметил другой.
— Право,— добавил третий,— видать, еще немного, и, судя по всему, они с Радойкой начнут каждые полгода по ребенку делать.
А Вуядин молчит, улыбается и нет-нет да и вздохнет; как ни досадно, ничего не поделаешь, приходится пожимать каждому руку, благодарить да еще обносить вместе с Пушо ракией.
— Аферим, аферим!— повторяют гости, отхлебнув ракии.— Божий дар!
— Да почему аферим?! С какой стати, что на вас нашло?! Давно сказано: «Где тонко, там и рвется!» Ничего зазорного я в том не вижу!— говорил Вуядин.— Но только ежели это дар божий, то не слишком ли его много, право!
В том же духе приветствовал он и роженицу, войдя к ней в клеть:
— Ну, знаешь, это уж совсем ни к чему!
— Да, конечно,— ответила хозяйка,— думаешь, мне легко!
— Плохо дело!
— Да уж хуже быть не может! Только я тут ни при чем.
— А кто же?— переспросил Вуядин.
— Во всяком случае, не я!
— И, ей-богу, не я!
Так они препирались, сваливая вину друг на друга, пока наконец не сошлись на том, что ни тот, ни другой не виноваты, уж такие они неудачники.
Как видите, новоявленного младенца — гостя из неведомого
1 Аферим — браво (турецк.).
мира, как выражался один поэт, и нашего будущего героя — встретили не бог весть как. Только брат Яня встретил его искренне, по-братски, пистолетным выстрелом. Встретили как всякого непрошеного гостя, потому-то так туго ему пришлось, едва он появился в доме. И не удивительно, если только подумать, которым этот гость был по счету! Родителям его, людям неимущим и даже бедным, с каждым годом все более странной и невероятной казалась пословица: «Дети — дар божий!», особенно они стали это ощущать после шестого ребенка. Когда в доме появился седьмой, Вуядин лишь вздохнул и произнес: «Ах, боже мой, грешный я и невезучий! Если бы с неба валились подхвостники, так и они, верно, падали бы тебе, Вуядин, на шею! Ну, авось это последний!» — утешал он себя до тех пор, пока не родился восьмой. Тут Вуядин только глаза вытаращил и таращил их до той минуты, пока не подоспел девятый, здесь он уже впал в подлинное отчаяние. «Клянусь богом, это еще хуже, чем в старые времена у Юг-Богдана! Тот все-таки был вельможа и царев тесть, а что делать мне, бедняку, который день-деньской извозничает между Стари-Влахом и Белградом!»— сетовал Вуядин, который кое-что усвоил из старинных книг, когда учился играть на гуслях. Так он и жил, непрестанно предаваясь отчаянию, а господни дары также непрестанно сыпались на него, покуда этим тринадцатым дом не наполнился до отказа.
— Что поделаешь!— заключил Вуядин.— Чему быть, того не миновать! Никто как бог! А куму сказали? Надо же окрестить младенца.
Дня через три-четыре известили кума и договорились о дне крещения. В условленный день прибыл кум.
— Видишь, кум, что со мною стряслось?!— спросил Вуядин, направляясь ему навстречу.
— Эх, кто знает, на все божья воля!
— Ей-богу, мне просто стыдно столько тебя беспокоить!
— Ив самом деле, Вуядин; я, как говорится, с ног сбился, крестя твоих ребят.
— Ей-ей, хорошо сказано; и впрямь с ног собьешься, уж очень мы тебя утруждаем! Да что поделаешь, давние мы кумовья!
Куму поднесли ракии, и, прилежно орошаемая сливовицей, беседа пошла своим чередом.
— Как полагаешь, кум, какое нам имя дать этому ослу?— спросил Вуядин.
— Знаешь, кум, не сглазить бы, но я уже дал все имена, какие только знал и помнил. Клянусь богом, перебрал всех своих и твоих родичей, а теперь, думаю, лучше взять из книги... давай заглянем в календарь и подыщем ему счастливое имя.
Тут же послали в управу общины за календарем, и, когда явился писарь, кум спросил, какого числа родился младенец.
— Седьмого сентября,— ответил Вуядин.
— Ну что ж,— молвил кум,— какой святой выпадет в этот день, его именем и наречем младенца! Ну, писарь, хвати-ка малость этой мученицы, взгляни в книгу и скажи нам.
Писарь взял баклагу, взболтнул ее немного обычая ради, буркнул: «Спаси бог!» — и хлебнул по-молодецки, потом раскрыл календарь, отыскал в нем сентябрь и нужное число.
— Здесь, кум, написано: святой Созонтий.
— Ого, взял черт душу под заклад, да и сам не рад! Неужто так и написано?! Погляди лучше, дай бог тебе здоровья! Уж не ошибся ли ты?
— Нисколечко,— отвечает писарь,— как мне ошибиться, ежели я три с лишним класса гимназии прошел! Сам министр лучше не прочтет, клянусь богом! Говорю без обмана!
— Э, не стану я хаять Созонтия и его святость,— заметил кум, берясь за баклагу,— но его крестный вряд ли прославился!
— Пощади, кум, избавь, коли в бога веруешь,— просит его Вуядин.— Найди другое имя, дай хоть свое!
— Давал уж раз,— отвечает кум.
— Ничего не поделаешь!— говорит Вуядин.— Пускай двое носят твое имя, только, ради господа, не надо Созонтия! На веки вечные станет посмешищем для всего села. А с меня, ей-богу, и без того срама и глума предовольно.
Думали, гадали, прикладывались по очереди к баклаге, пока наконец не помогла Писарева образованность. Вспомнил он вдруг, что покойного кума кумовой хозяйки звали Вукадином, и предложил дать ребенку это имя. Так же точно прозывался и Вуядинов дед, о котором только и помнили, что зимой он чудесно играл на гуслях, а летом подстерегал на больших дорогах путников и купцов.
Вуядин точно заново на свет божий родился! Был он человек рассудительный. Кум, согласившись окрестить ребенка именем деда, задел его слабую струнку. Вуядин с радостью согласился и даже непрошеный гость показался ему милее; наполнив баклагу ракией, хозяин выпил и пустил ее по кругу, признав наконец как факт рождение тринадцатого.
Однако такое настроение продолжалось недолго. Уже во время обеда в честь кума, после крестин, Вуядина снова охватило отчаяние, и, подобно библейскому праведнику Иову, он возроптал.
— Все же это слишком, брат! — воскликнул он, потряхивая головой и баклагой.
— Ах, кум Вуядин, только бы вы с Радойкой были живы-здоровы, а все прочее пустяки.
— Ладно, когда соседские вдруг повиснут у тебя на шее, все, сколько их есть, а то ведь свои, их кормить надо.
— Эх, кум, что и говорить,— утешает Вуядина кум,— но все от бога, а что от бога, слаще меда. К добру! Спаси бог!
— Эх, кум,— отвечает Вуядин,— далече от меня это добро; а будь оно хоть чуточку ближе, не стряслось бы, кум, такого со мной.
— Ничего-то ты, кум, не разумеешь, кто знает, может, все это и к лучшему.
— А я полагаю,— вмешался писарь, положив себе на тарелку изрядный кус,— что как раз из него, то есть из вышеупомянутого Вукадина, что-нибудь да получится. Всемирная история нас учит, что большие умы и заступники угнетенного люда рождаются не в великолепных дворцах, а в хижинах бедняков. Перелистайте Всемирную историю и вы на каждой странице найдете подтверждение моим словам. Все что ни есть знаменитого и путного, все, братец ты мой, вышло из опанка, из вот лдакой халупы. Ну, спаси бог!— промолвил он и отхлебнул из баклаги.— А ты, Вуядин, запомни хорошенько мои слова, и ежели думаешь, что я подлещиваюсь, спроси меня еще раз, и тогда увидишь, повторю ли я тебе то же самое.
— Слушай, брат,— поддержал писаря кум,— бог знает, что делает, так это и с тобой сейчас.
— Верно, эти самые слова были у меня на языке,— тешил себя Вуядин.— Я тоже твержу: дай боже здоровья мне и моей Радойке, а все прочее чепуха.
— Где кормится дюжина, небось сыт будет и тринадцатый,— продолжал кум.— И поверь, тут какое-то предзнаменование.
— А я о чем сейчас толковал?— вмешался писарь.— О-о-о, пусть только этот малыш вырастет живым и здоровым, он еще прославит твое имя, это я тебе говорю. О-о-о, из него еще получится большой человек.
— Дело темное!— отозвался Вуядин.— Длинным он наверняка будет, это точно — весь наш род таковский, а ежели станет большим человеком — дай бог! Но вряд ли что-нибудь путное в моем доме может родиться.
— Смотри, кум, не греши, не гневи господа,— утешает его кум.— Это благословение божье.
— А справедливо ли, что мой дом от избытка благословений господних стал вроде казармы? Надо же, болезный мой, всех кормить и одевать?! Да мне на одни опанки каждый день по корове надо резать! Это тебе не кролики: чуть появятся на свет, гони их в готовых шубах в лес глодать молодые побеги.
— Э-э, ведь не ты один такой!
— Как не я один! Что ты плетешь!— возражает Вуядин, снова впадая в отчаяние.— Загляни в любой дом в нашем селе, нигде нет такого срама и безобразия, как у меня! Что же это такое, братья, ей-богу! Возьми хотя бы моего тезку Вуядина — у него сын и дочь; рядом с ним, у Петрония,— два сына и дочь; у его соседа Милисава — сын и две дочери; возьми, братец мой, Стоя-дина — три сына и две дочери. А все они побогаче да поплечистее меня, горемыки злосчастного, который перебивается с хлеба на воду, у всех у них ребят поменьше: у кого — двое, у кого — трое, ну пятеро или шестеро, но тринадцати нигде не найдешь — ни в селе, ни в уезде, ни в округе! И куда мне с ними? В доме свободного закутка нет. Разве что, как ласточке, свить им гнезда под стрехой? А писарь здесь заливает, дескать, солнце мне засветит как раз из-за этого тринадцатого!
— Э, я тебе сказал!
— Делать тебе нечего, писарь; знаешь свое двадцать шестое число, вот и зубоскалишь над чужой бедой,— ворчал Вуядин.
— Никакого тут зубоскальства нет, Вуядин, братец милый и родной, а что я сказал, то сказал!— ответил писарь.
— Но откуда ты знаешь? Вычитал где, что ли?
— Да, конечно,— подтвердил писарь.— Или полагаешь, это не записано?
— Как же, очень нужно кому-то записывать Вуяди-ново потомство. Эх, меня не то что люди, господь бог позабыл!
— Ну ладно, сейчас увидишь и ты, кум, и все прочие,
рассказываю ли я сказки или дело говорю. Позови-ка Я ню, пусть быстренько сбегает ко мне.
Пришел Яня, и писарь послал его за книгой.
— Слетай-ка, паренек, ко мне домой,— сказал он,— попроси старую книгу, что висит на стене под иконой святой Параскевы Пятницы, и живо тащи сюда.
Порассуждали еще немного, и вот, запыхавшись, прибежал малый Яня и передал писарю требуемую книгу. Это был Рожданик. Старая толстая книга, каких теперь уже не пишут и какую в наше время нигде и ни за какие деньги не найдешь, обыщи хоть все бакалеи нашего захолустья. Миновали старые времена, не осталось больше ни старых людей, ни старых книг! Ценная книга! А писарь лучше других знает, что стоит эта старинная книга, ни за какие деньги он бы с ней не расстался, ибо она приносила ему хорошие барыши; не соврать бы, но давала она ему, пожалуй, больше, чем все прочие побочные доходы, а это, ей-богу (кто знает писаря), немало. Безвозмездно ее никогда не листали, писарь был человек неразборчивый и неприхотливый — принимал, если не было денег, и натурой. Цыпленка, курочку, лукошко яиц или поросенка, да еще то, что выпьет перед и после чтения. Открыв книгу в каком-нибудь трактирчике, писарь, прежде чем прочитать, что следует, долго ее расхваливал и превозносил. Рассказывал, какая она древняя, что написана она кто знает сколько сот лет тому назад, но когда именно, ни одна живая душа, ни он сам не ведает, потому что книга начиналась с одиннадцатой страницы. А кроме того, книга побывала в паломничестве, носил ее с собой некий паломник Аксентие, торговец восковыми свечами, и книга ночевала однажды в Иерусалимской церкви под «Тайной вечерей», и что в ней прочитаешь, все так и будет, ни на волос не солжет, не преувеличит. Писарь неизменно рассказывал об этом, хотя и в этом селе, да и в соседних, все уже наизусть знали историю книги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25