https://wodolei.ru/catalog/filters/
— воскликнул он уже мягче, глядя на растение с глубоким, свойственным только ботаникам умилением.
— Да знаешь, земля у нас гористая, скудная, человек бьется с нуждой, некогда ему волыниться с пустяковинами, всякими там травками! Может, и знает какая бабка-знахарка. А другие попусту такой ерундой не занимаются.
— Что попусту... как попусту! Какой ерундой?! — разорался преподаватель.— Пошел вон, с глаз долой! Подумать только! Такой замечательный и редкий экземпляр, которого, несомненно, нет даже в венском гербарии, а он мелет, что ему, мол, некогда заниматься пустяковинами. Пустяковинами! Ах, Панчич, Панчич, видишь ли ты позор своей Сербии!.. Ничего и никогда из нас, сербов, не получится!.. Ступай, уходи, не годишься ты для школы!
— Но, господин, прошу тебя, как брата.
— Нет! — крикнул раздраженный природовед и с помощью служителя вытолкал его за дверь.
И бедняга Вукадин, как ему казалось, ни за что ни про что очутился на улице. Но и преподаватель чувствовал себя не лучше. Дрожа от ярости, в отчаянии за будущность сербского народа, он воскликнул еще раз: «Ничего из нас не получится», а затем забегал по канцелярии, вздыхая выкрикивая в горестном патриотическом порыве:
— Ничего, ничего не получится!.. Хотим стать Пьемонтом, а до сих пор не имеем благопристойного названия и для трясогузки!.. Ничего не получится!.. Это не имя, а отвратительное — как сказали бы немцы — «шпицнаме»!..1 Бедная птица!..— промолвил он, глядя на чучело трясогузки.
Он был страшно зол. И когда в тот же день на собрании обсуждался вопрос о Вукадине, он решительно высказался против его приема в гимназию.
— Я думаю,— сказал он,— что принимать не следует. Во-первых, потому что он переросток... во-вторых,— хотя это мое сугубо личное убеждение,— этот юноша настоящий кретин.
— Ну, ну! — возразил филолог.— Пожалуй, это не совсем так!
— Извините, но позвольте мне закончить свою мысль. Мне известно, что вы намеренно пренебрегаете естественными науками; но еще раз повторю: за ними будущее!
Директор зазвонил в колокольчик и попросил природоведа продолжать.
— Прошу вас, вы первый просили слова.
— Представьте себе только,— продолжал природовед.— Я его спрашиваю, как в народе называют трясогузку', этак, более благопристойно, а он не знает! А мне это необходимо. Супруга уездного начальника просила меня прочесть лекцию на вечере, который устраивает Женское общество в пользу основывающейся школы домоводства, и мне хотелось кое-что сказать о трясогузке, но я не могу перед женщинами даже помянуть это название. Правда, я знаю научное название этой птицы, ее зовут: «Otis tetrax, или Matacilla, но для популярной лекции это не годится, а сказать «трясогузка» неловко. Спрашиваю его дальше: как называется альпийское растение, Primula alpina, то самое, что цветет в июне, он и этого не знает! Не знает, как называют растение там, на его родине, подумайте только! Чудеса, да и только! А говорит, будто из крестьян, горец! Вот почему, да еще приняв во внимание его возраст, я предлагаю не принимать.
И несмотря на горячее заступничество преподавателя языка и литературы, взявшего под свою защиту Вукадина, как уроженца края, где говорят на чистейшем языке, о
1 Кличка, прозвище {нем.).
котором еще с такой похвалой отзывался бессмертный Вук,— Вукадину подавляющим большинством голосов было отказано в просьбе, ему возвратили школьное свидетельство и метрику и порекомендовали обратиться с прошением к господину министру.
Вукадину ничего не оставалось, как попросить кого-нибудь написать прошение и потом, переписав его, отослать господину министру. Его направили к некоему адвокату, прозванному Непоседой за то, что у него в четырех кофейнях — «У пушки», «Под Севастополем», «У пахаря» и «До последнего гроша» находились канцелярии, в каждой официантской стояла его чернильница, лежали перья и десть бумаги; когда случалась работа, он устраивался за угловым столиком, кельнер выносил чернильницу, перо, бумагу (песочницей служила стена) и шкалик ракии. Непоседа садился и писал. Собственно, не писал, а сыпал бисером на бумагу. В первой кофейне строчит жалобу одной стороне, во второй — той, которая ведет тяжбу с первой. Если крестьяне что-нибудь заподозрят, он уверяет, будто они обознались, он адвокат и законовед «У пушки», а тот, что из «Последнего гроша», правда, на него немного похож, но совсем другой человек. Но однажды он таки попался, представляя и защищая интересы обеих тяжущихся сторон, за что был избит и теми и другими. Те, кому он писал жалобу в «Севастополе», отлупили его «У пахаря», а те, которым он писал жалобу «У пахаря», намяли ему бока в «Севастополе». С тех пор он стал гораздо осторожней.
К нему-то, значит, и явился Вукадин. Разыскал он его в «Севастополе». Подошел, поздоровался и очень жалостливо поведал о постигшей его беде, добавив, что помочь ему может только он. Все это Вукадин произнес до того жалостливым, бередящим душу голосом, что, как говорится, и камень бы заплакал, и только господина Непоседу, «консультанта по судебным делам», как красовалось на его бланке, восседавшего в черном камвольном, донельзя изношенном костюме с лоснящимися плечами и локтями, это нисколько не тронуло. Адвокат молча, с непроницаемым выражением лица, закончил свой чактрак, отодвинул лист бумаги, на котором остались хлебные крошки и шкурки от только что съеденной салями, довольно потер руки, расчесал усы и, словно до сих пор ничего не слышал, обратился к Вукадину:
— В чем дело, родной?
— Я пришел...— сказал Вукадин,— меня направили,
чтобы вы написали прошение господину министру; сказали, будто ты мастак на такие дела.
— А о чем речь, братец милый?— спросил Непоседа, прищелкнул от удовольствия языком, подобно всем насытившимся людям, и вытащил табакерку.
— Чтобы меня приняли в гимназию, хочу кончить и стать уездным начальником либо вроде того; так вот, сказывают, будто ты мастак на такие дела.
— Мастак, конечно, тебе не солгали,— сказал он, закуривая,— могу написать.
— А сколько возьмешь с несчастного бедняка?
— Бедняка, говоришь? — спросил Непоседа.— Это худо! Эй, малый, принеси-ка мне стаканчик вина, горло промочить. Хороша салями, аллах с ними, с этими шестью парами.
— Сирота я одинокая,— затянул, как под гусли, Вукадин.— Ни кола у меня, ни двора, с корочки на корочку перебивались всем селом. По четыре семьи на одном воле пахали, по пяти в одной печи хлеб пекли да харч варили.
— Эх, горемыка, и я, брат, не лучше! — протянув стакан с вином к свету и разглядывая вино, заметил Непоседа.
— Турки,— продолжал Вукадин, подзадоренный сочувственным замечанием адвоката,— зарубили отца, мать, всю семью, один только я уцелел, чтобы затеплить свечку святому покровителю, чтобы не угасло наше родовое имя. Вот и сейчас брожу от дерева к дереву, от камня к камню.
— Э-эх! — крякнул Непоседа, опрокинув вино в рот и, прижав усы к губам, втянул остатки.— Худо, когда человек беден.
— А теперь, ежели ты мне не поможешь, куда мне, горемыке, деваться!
— Значит, спрашиваешь, сколько возьму? Малый,— крикнул он кельнеру,— тащи-ка мою канцелярию.
— Да, сколько?
— Ну... что с тебя спрашивать, коли ты бедняк?! Работаю я с большими торговыми фирмами... из года в год... с бедняками до сих пор и не приходилось, просто не знаю, что тебе и сказать,— изрек Непоседа и задумался, выпуская густые клубы дыма и устанавливая свой письменный прибор, а Вукадин перед ним стоял без шапки и молчал, скорчив самую какую ни на есть жалобную и смиренную физиономию.
— Что ж... как с бедняка, возьму тридцать грошей... так и быть.
— Много, господин!
— Хе-хе! Не много, молодой человек! Разве даром достались мне знания?! Ровно три тысячи золотых дукатов, братец мой, и причем не дырявых, истратил на меня мой отец, на мое, так сказать, воспитание и образование, покуда я учился и получал, как говорится, юридические знания,— которыми заткну за пояс любого! — и покуда не стал тем, чем есть! Надо же хоть проценты с этих денег получить, а уж сами деньги, прости меня господи, пиши пропало!
— Оно, конечно, о том, что даром, говорить не приходится, за всякое знание деньги платят. Однако для меня много.
— Ладно,— промолвил Непоседа,— я уступлю, а ты накинь! Оба мы нужду терпим, мне надо жить, тебе образование получать, постигать разные науки. А то, что ты мне дашь, воздастся тебе сторицей; это все равно как бы ты бросил в землю зернышка два кукурузы — вкладываешь зерно, а получаешь початки! Вот так и это. Давай двадцать грошей.
— Пятнадцать, газда!
Поторговались еще немного и сошлись на восемнадцати грошах и шкалике ракии.
Непоседа заказал за счет Вукадина шкалик, отпил половину, задумался, потом склонился над листом бумаги и написал прошение следующего содержания:
Господину Министру просвещения и церковных дел.
Наука нас учит, Господин Министр, что былинка, как и всякое другое растение, не может жить без света и тепла, что мрак — смерть, а свет — жизнь. Вот и я, нижеподписавшийся, покорный Ваш слуга, подобен такой былинке или такому растению, увядаю и гибну без света и тепла. Полагаю, что мне, Вашему нижеподписавшемуся покорному слуге, не надо учтиво и смиренно напоминать Господину Министру, что этот свет и это тепло не что иное, как столь хорошо известное Вам просвещение, которое наш любимый самодержец возложил на Ваши плечи и поручил о нем радеть, что Вы с успехом и делаете.
Не имея средств к образованию, вследствие постоянной нужды, в которой пребывала моя семья, я по окончании четырех классов начальной школы (свидетельство о чем прилагаю под */.) не смог продолжать столь любимого мною учения и вынужден был ради своих престарелых и немощных родителей заняться ремеслом, дабы как примерный И благодарный сын посылать им ежемесячно на содержание
свой заработок. Как благодарный сын я пожертвовал ради оказанных мне ранее родителями благодеяний многими годами, занимаясь ремеслом, к которому у меня не было никогда ни стремления, ни природных склонностей, и вот недавно мне исполнилось шестнадцать лет, в чем Господин Министр убедится из приложенной под://: метрики, и я потерял право на продолжение моего образования, то есть поступления в гимназию.
Посему и обращаюсь к Вам, Господин Министр, с покорнейшей и смиреннейшей просьбой позволить мне записаться в первый класс гимназии и не затворять передо мной врата храма науки только из-за того, что я оказался добрым и благодарным сыном и жаждущим науки и просвещения бедняком; ведь у меня навсегда врезалось в память изречение господина Начальника: «Знание — свет, знание — мощь; будем учиться и день и ночь».
В надежде, что Г. Министр окажет мне просимую помощь,
остаюсь Господина Министра
покорнейшим слугой
Вукадин Вуядинович, ученик IV клас. нач. школы.
Послав прошение в Белград, Вукадин в ожидании ответа остался в Крагуеваце. Поселился он на краю города в корчме. Каждый день приходил в гимназию справляться, получено ли что-нибудь на его имя, пока наконец преподаватель языка и литературы, заступавшийся за него из-за произношения, пообещал сообщить ему, как только придет ответ, и посоветовал несколько дней не являться.
— Знаю, что тебе трудно ждать, ты, видать, из бедняков? — спросил преподаватель.
— Да, клянусь богом, как улитка без раковины! — затянул Вукадин.— Вот по милости добрых людей и перебиваюсь.
Преподаватель разжалобился, полез в карман и, протягивая руку, сказал:
— Вот тебе немного денег, а через несколько дней загляни в гимназию, авось будет что для тебя.
И в самом деле, спустя два-три дня на прошение пришел ответ министра. Вукадин смиренно подошел к преподавателю литературы и спросил его:
— Есть ли что для меня, улыбнулось ли мне, бедняку, счастье?
— Улыбнулось! Все в порядке! Ты принят!
— Ах, спасибо вам, господин! — радостно воскликнул Вукадин и бросился целовать ему руку, которую тот отдернул.— Не хотите ли, может, зайдем выпьем? — весело спросил Вукадин, приглашая преподавателя в трактир, перед которым они случайно остановились, и, разжав ладонь, показал ему грош.
— Спасибо, спасибо,— сказал преподаватель улыбаясь,— посулил, что угостил, вместо этого сделаем лучше так! — и дал ему два гроша.— На вот, купи себе хлеба, а завтра запишешься.
На другой день Вукадин явился в гимназию на приемный экзамен. Сдавал он его вместе с какой-то мелюзгой и выглядел среди них, точно пест среди ложек. Дети экзаменуются, родители, опекуны и домашние учителя при сем присутствуют; преобладают матери, которые пришли смотреть, как их сыночки сдают экзамены. Экзаменационная комиссия вызывает очередного ученика, и сразу можно узнать его мать: глаза ее наполняются слезами, она умильно поглядывает на сына, еще умильнее на комиссию, в чьих руках судьба ее детища. Сидящая рядом тут же спрашивает: не ее ли это сын, та отвечает, что ее, что сынок у нее здоровый, сметливый, только немного шаловлив, на что соседка замечает, ее сынок тоже смышленый и шалопай, но, добавит она, это лучше, чем быть тупицей. Так беседуют они, расхваливая всяк своего и приводя всевозможные интересные подробности из жизни детей, пока один или оба смышленыша не провалятся и им не вернут свидетельства и метрики со стереотипным посулом, что в этом году они провалились по молодости лет и пусть держат экзамен в следующем, и тогда, как более подготовленные, они попадут в первый класс гимназии. Матери громко протестуют и утешают друг друга тем, что, мол, дети провалились только потому, что родители у них бедные, или потому, что растут без отцов, и уходят.
Сдавал экзамен и Вукадин, дело шло через пень-колоду, по кое-как сдал. Спас его устный счет, умением считать Вукадин просто поразил комиссию и привел в восторг преподавателя математики, который взял его сторону, заявив, что молодой человек «просто феномен», и комиссия приняла Вукадина в первый класс гимназии.
Он быстро нашел себе место у одного холостяка, получил от него хоть и поношенную, но чистую и добротную одежду; тотчас искусно вшил в пиджак шесть дукатов и, надев немецкое платье, стал походить на крестьянина из Баната.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
— Да знаешь, земля у нас гористая, скудная, человек бьется с нуждой, некогда ему волыниться с пустяковинами, всякими там травками! Может, и знает какая бабка-знахарка. А другие попусту такой ерундой не занимаются.
— Что попусту... как попусту! Какой ерундой?! — разорался преподаватель.— Пошел вон, с глаз долой! Подумать только! Такой замечательный и редкий экземпляр, которого, несомненно, нет даже в венском гербарии, а он мелет, что ему, мол, некогда заниматься пустяковинами. Пустяковинами! Ах, Панчич, Панчич, видишь ли ты позор своей Сербии!.. Ничего и никогда из нас, сербов, не получится!.. Ступай, уходи, не годишься ты для школы!
— Но, господин, прошу тебя, как брата.
— Нет! — крикнул раздраженный природовед и с помощью служителя вытолкал его за дверь.
И бедняга Вукадин, как ему казалось, ни за что ни про что очутился на улице. Но и преподаватель чувствовал себя не лучше. Дрожа от ярости, в отчаянии за будущность сербского народа, он воскликнул еще раз: «Ничего из нас не получится», а затем забегал по канцелярии, вздыхая выкрикивая в горестном патриотическом порыве:
— Ничего, ничего не получится!.. Хотим стать Пьемонтом, а до сих пор не имеем благопристойного названия и для трясогузки!.. Ничего не получится!.. Это не имя, а отвратительное — как сказали бы немцы — «шпицнаме»!..1 Бедная птица!..— промолвил он, глядя на чучело трясогузки.
Он был страшно зол. И когда в тот же день на собрании обсуждался вопрос о Вукадине, он решительно высказался против его приема в гимназию.
— Я думаю,— сказал он,— что принимать не следует. Во-первых, потому что он переросток... во-вторых,— хотя это мое сугубо личное убеждение,— этот юноша настоящий кретин.
— Ну, ну! — возразил филолог.— Пожалуй, это не совсем так!
— Извините, но позвольте мне закончить свою мысль. Мне известно, что вы намеренно пренебрегаете естественными науками; но еще раз повторю: за ними будущее!
Директор зазвонил в колокольчик и попросил природоведа продолжать.
— Прошу вас, вы первый просили слова.
— Представьте себе только,— продолжал природовед.— Я его спрашиваю, как в народе называют трясогузку', этак, более благопристойно, а он не знает! А мне это необходимо. Супруга уездного начальника просила меня прочесть лекцию на вечере, который устраивает Женское общество в пользу основывающейся школы домоводства, и мне хотелось кое-что сказать о трясогузке, но я не могу перед женщинами даже помянуть это название. Правда, я знаю научное название этой птицы, ее зовут: «Otis tetrax, или Matacilla, но для популярной лекции это не годится, а сказать «трясогузка» неловко. Спрашиваю его дальше: как называется альпийское растение, Primula alpina, то самое, что цветет в июне, он и этого не знает! Не знает, как называют растение там, на его родине, подумайте только! Чудеса, да и только! А говорит, будто из крестьян, горец! Вот почему, да еще приняв во внимание его возраст, я предлагаю не принимать.
И несмотря на горячее заступничество преподавателя языка и литературы, взявшего под свою защиту Вукадина, как уроженца края, где говорят на чистейшем языке, о
1 Кличка, прозвище {нем.).
котором еще с такой похвалой отзывался бессмертный Вук,— Вукадину подавляющим большинством голосов было отказано в просьбе, ему возвратили школьное свидетельство и метрику и порекомендовали обратиться с прошением к господину министру.
Вукадину ничего не оставалось, как попросить кого-нибудь написать прошение и потом, переписав его, отослать господину министру. Его направили к некоему адвокату, прозванному Непоседой за то, что у него в четырех кофейнях — «У пушки», «Под Севастополем», «У пахаря» и «До последнего гроша» находились канцелярии, в каждой официантской стояла его чернильница, лежали перья и десть бумаги; когда случалась работа, он устраивался за угловым столиком, кельнер выносил чернильницу, перо, бумагу (песочницей служила стена) и шкалик ракии. Непоседа садился и писал. Собственно, не писал, а сыпал бисером на бумагу. В первой кофейне строчит жалобу одной стороне, во второй — той, которая ведет тяжбу с первой. Если крестьяне что-нибудь заподозрят, он уверяет, будто они обознались, он адвокат и законовед «У пушки», а тот, что из «Последнего гроша», правда, на него немного похож, но совсем другой человек. Но однажды он таки попался, представляя и защищая интересы обеих тяжущихся сторон, за что был избит и теми и другими. Те, кому он писал жалобу в «Севастополе», отлупили его «У пахаря», а те, которым он писал жалобу «У пахаря», намяли ему бока в «Севастополе». С тех пор он стал гораздо осторожней.
К нему-то, значит, и явился Вукадин. Разыскал он его в «Севастополе». Подошел, поздоровался и очень жалостливо поведал о постигшей его беде, добавив, что помочь ему может только он. Все это Вукадин произнес до того жалостливым, бередящим душу голосом, что, как говорится, и камень бы заплакал, и только господина Непоседу, «консультанта по судебным делам», как красовалось на его бланке, восседавшего в черном камвольном, донельзя изношенном костюме с лоснящимися плечами и локтями, это нисколько не тронуло. Адвокат молча, с непроницаемым выражением лица, закончил свой чактрак, отодвинул лист бумаги, на котором остались хлебные крошки и шкурки от только что съеденной салями, довольно потер руки, расчесал усы и, словно до сих пор ничего не слышал, обратился к Вукадину:
— В чем дело, родной?
— Я пришел...— сказал Вукадин,— меня направили,
чтобы вы написали прошение господину министру; сказали, будто ты мастак на такие дела.
— А о чем речь, братец милый?— спросил Непоседа, прищелкнул от удовольствия языком, подобно всем насытившимся людям, и вытащил табакерку.
— Чтобы меня приняли в гимназию, хочу кончить и стать уездным начальником либо вроде того; так вот, сказывают, будто ты мастак на такие дела.
— Мастак, конечно, тебе не солгали,— сказал он, закуривая,— могу написать.
— А сколько возьмешь с несчастного бедняка?
— Бедняка, говоришь? — спросил Непоседа.— Это худо! Эй, малый, принеси-ка мне стаканчик вина, горло промочить. Хороша салями, аллах с ними, с этими шестью парами.
— Сирота я одинокая,— затянул, как под гусли, Вукадин.— Ни кола у меня, ни двора, с корочки на корочку перебивались всем селом. По четыре семьи на одном воле пахали, по пяти в одной печи хлеб пекли да харч варили.
— Эх, горемыка, и я, брат, не лучше! — протянув стакан с вином к свету и разглядывая вино, заметил Непоседа.
— Турки,— продолжал Вукадин, подзадоренный сочувственным замечанием адвоката,— зарубили отца, мать, всю семью, один только я уцелел, чтобы затеплить свечку святому покровителю, чтобы не угасло наше родовое имя. Вот и сейчас брожу от дерева к дереву, от камня к камню.
— Э-эх! — крякнул Непоседа, опрокинув вино в рот и, прижав усы к губам, втянул остатки.— Худо, когда человек беден.
— А теперь, ежели ты мне не поможешь, куда мне, горемыке, деваться!
— Значит, спрашиваешь, сколько возьму? Малый,— крикнул он кельнеру,— тащи-ка мою канцелярию.
— Да, сколько?
— Ну... что с тебя спрашивать, коли ты бедняк?! Работаю я с большими торговыми фирмами... из года в год... с бедняками до сих пор и не приходилось, просто не знаю, что тебе и сказать,— изрек Непоседа и задумался, выпуская густые клубы дыма и устанавливая свой письменный прибор, а Вукадин перед ним стоял без шапки и молчал, скорчив самую какую ни на есть жалобную и смиренную физиономию.
— Что ж... как с бедняка, возьму тридцать грошей... так и быть.
— Много, господин!
— Хе-хе! Не много, молодой человек! Разве даром достались мне знания?! Ровно три тысячи золотых дукатов, братец мой, и причем не дырявых, истратил на меня мой отец, на мое, так сказать, воспитание и образование, покуда я учился и получал, как говорится, юридические знания,— которыми заткну за пояс любого! — и покуда не стал тем, чем есть! Надо же хоть проценты с этих денег получить, а уж сами деньги, прости меня господи, пиши пропало!
— Оно, конечно, о том, что даром, говорить не приходится, за всякое знание деньги платят. Однако для меня много.
— Ладно,— промолвил Непоседа,— я уступлю, а ты накинь! Оба мы нужду терпим, мне надо жить, тебе образование получать, постигать разные науки. А то, что ты мне дашь, воздастся тебе сторицей; это все равно как бы ты бросил в землю зернышка два кукурузы — вкладываешь зерно, а получаешь початки! Вот так и это. Давай двадцать грошей.
— Пятнадцать, газда!
Поторговались еще немного и сошлись на восемнадцати грошах и шкалике ракии.
Непоседа заказал за счет Вукадина шкалик, отпил половину, задумался, потом склонился над листом бумаги и написал прошение следующего содержания:
Господину Министру просвещения и церковных дел.
Наука нас учит, Господин Министр, что былинка, как и всякое другое растение, не может жить без света и тепла, что мрак — смерть, а свет — жизнь. Вот и я, нижеподписавшийся, покорный Ваш слуга, подобен такой былинке или такому растению, увядаю и гибну без света и тепла. Полагаю, что мне, Вашему нижеподписавшемуся покорному слуге, не надо учтиво и смиренно напоминать Господину Министру, что этот свет и это тепло не что иное, как столь хорошо известное Вам просвещение, которое наш любимый самодержец возложил на Ваши плечи и поручил о нем радеть, что Вы с успехом и делаете.
Не имея средств к образованию, вследствие постоянной нужды, в которой пребывала моя семья, я по окончании четырех классов начальной школы (свидетельство о чем прилагаю под */.) не смог продолжать столь любимого мною учения и вынужден был ради своих престарелых и немощных родителей заняться ремеслом, дабы как примерный И благодарный сын посылать им ежемесячно на содержание
свой заработок. Как благодарный сын я пожертвовал ради оказанных мне ранее родителями благодеяний многими годами, занимаясь ремеслом, к которому у меня не было никогда ни стремления, ни природных склонностей, и вот недавно мне исполнилось шестнадцать лет, в чем Господин Министр убедится из приложенной под://: метрики, и я потерял право на продолжение моего образования, то есть поступления в гимназию.
Посему и обращаюсь к Вам, Господин Министр, с покорнейшей и смиреннейшей просьбой позволить мне записаться в первый класс гимназии и не затворять передо мной врата храма науки только из-за того, что я оказался добрым и благодарным сыном и жаждущим науки и просвещения бедняком; ведь у меня навсегда врезалось в память изречение господина Начальника: «Знание — свет, знание — мощь; будем учиться и день и ночь».
В надежде, что Г. Министр окажет мне просимую помощь,
остаюсь Господина Министра
покорнейшим слугой
Вукадин Вуядинович, ученик IV клас. нач. школы.
Послав прошение в Белград, Вукадин в ожидании ответа остался в Крагуеваце. Поселился он на краю города в корчме. Каждый день приходил в гимназию справляться, получено ли что-нибудь на его имя, пока наконец преподаватель языка и литературы, заступавшийся за него из-за произношения, пообещал сообщить ему, как только придет ответ, и посоветовал несколько дней не являться.
— Знаю, что тебе трудно ждать, ты, видать, из бедняков? — спросил преподаватель.
— Да, клянусь богом, как улитка без раковины! — затянул Вукадин.— Вот по милости добрых людей и перебиваюсь.
Преподаватель разжалобился, полез в карман и, протягивая руку, сказал:
— Вот тебе немного денег, а через несколько дней загляни в гимназию, авось будет что для тебя.
И в самом деле, спустя два-три дня на прошение пришел ответ министра. Вукадин смиренно подошел к преподавателю литературы и спросил его:
— Есть ли что для меня, улыбнулось ли мне, бедняку, счастье?
— Улыбнулось! Все в порядке! Ты принят!
— Ах, спасибо вам, господин! — радостно воскликнул Вукадин и бросился целовать ему руку, которую тот отдернул.— Не хотите ли, может, зайдем выпьем? — весело спросил Вукадин, приглашая преподавателя в трактир, перед которым они случайно остановились, и, разжав ладонь, показал ему грош.
— Спасибо, спасибо,— сказал преподаватель улыбаясь,— посулил, что угостил, вместо этого сделаем лучше так! — и дал ему два гроша.— На вот, купи себе хлеба, а завтра запишешься.
На другой день Вукадин явился в гимназию на приемный экзамен. Сдавал он его вместе с какой-то мелюзгой и выглядел среди них, точно пест среди ложек. Дети экзаменуются, родители, опекуны и домашние учителя при сем присутствуют; преобладают матери, которые пришли смотреть, как их сыночки сдают экзамены. Экзаменационная комиссия вызывает очередного ученика, и сразу можно узнать его мать: глаза ее наполняются слезами, она умильно поглядывает на сына, еще умильнее на комиссию, в чьих руках судьба ее детища. Сидящая рядом тут же спрашивает: не ее ли это сын, та отвечает, что ее, что сынок у нее здоровый, сметливый, только немного шаловлив, на что соседка замечает, ее сынок тоже смышленый и шалопай, но, добавит она, это лучше, чем быть тупицей. Так беседуют они, расхваливая всяк своего и приводя всевозможные интересные подробности из жизни детей, пока один или оба смышленыша не провалятся и им не вернут свидетельства и метрики со стереотипным посулом, что в этом году они провалились по молодости лет и пусть держат экзамен в следующем, и тогда, как более подготовленные, они попадут в первый класс гимназии. Матери громко протестуют и утешают друг друга тем, что, мол, дети провалились только потому, что родители у них бедные, или потому, что растут без отцов, и уходят.
Сдавал экзамен и Вукадин, дело шло через пень-колоду, по кое-как сдал. Спас его устный счет, умением считать Вукадин просто поразил комиссию и привел в восторг преподавателя математики, который взял его сторону, заявив, что молодой человек «просто феномен», и комиссия приняла Вукадина в первый класс гимназии.
Он быстро нашел себе место у одного холостяка, получил от него хоть и поношенную, но чистую и добротную одежду; тотчас искусно вшил в пиджак шесть дукатов и, надев немецкое платье, стал походить на крестьянина из Баната.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25