Насыщенные красным закатным цветом, облака над горизонтом светились, как яркая шероза, на подоле вечернего неба. Журчание ручья и звонкие ребячьи голоса будто сливались в одну светлую мелодию:
— О чем задумался, сынок?
Тихая красота вечера принесла мир в сердце Садыка, и он неохотно оторвал взгляд от гряды гор, за которой только что спряталось солнце. Обернулся, увидел Исмат-пахлавона, поздоровался:
— Давно не видел вас, дядя. Здоровы ли вы?
— Вот уже несколько дней поясница что-то болит.— Старик опустил на землю большой арбуз, который нес в подоле халата, вздохнул.— Слышал я, что завтра сын Акрама уходит на фронт. Вот и решил. Дай-ка, думаю, схожу проведаю Акрама с сыном, посижу, поболтаю с ними. Беседа с хорошими людьми приносит радость.
— Конечно, дядя, только человек и может снять тяжесть с сердца другого! Пойдемте вместе, я тоже хотел наведаться к ним.
Садык поднял с земли арбуз...
Дядя Акрам приветливо встретил их у ворот, провел в дом. За дастархаиом уже сидели и беседовали несколько седобородых стариков. Перед ними были разложены лепешки, кишмиш и колотые орехи. Когда вошел Исмат-пахлавон, все поднялись, оказывая ему уважение. Хозяин провел старика в переднюю часть комнаты и усадил на почетном месте.
Садык опустил арбуз на дастархан и присел возле двери рядом с дядей Акрамом и Гаффаром.
— Ноги наши дошли до вашего порога, дай бог, чтобы несчастья не дошли до него! Да примет всевышний под свое покровительство всех странствующих, всех находящихся в опасности!— проговорил Исматпахлавон и провел ладоняхми по лицу.
Все последовали его примеру.
— Добро пожаловать, Пахлавон! Добро пожаловать, председатель!— сказал дядя Акрам, прижав руки к груди.
Исмат-пахлавон, как того требовал обычай, подробно расспросил всех о здоровье и о делах, потом обратился к дяде Акраму, сегодня молчаливому и сосредоточенному:
— Акрам-джон, эти трудные дни, обрушившиеся на нашу голову, одинаково трудны для всех нас. Гаффар ваш отправляется вместе со своими товарищами, вместе с ними и вернется. Молитесь богу, чтобы жизнь его была долгой! Вы сами знали в молодости немало тяжелых дней, каких только трудностей и мучений не испытали, однако все выдержали и остались живы, а
потом на вашу долю выпали и хорошие дни. У вас дом, дети... Минуют тяжелые дни. Правильно говорят: снег сойдет, а земля останется.
— Конечно, Пахлавон, дай бог, чтобы мой сын вместе с другими вернулся живым и здоровым! Жизнь отца в жизни сына!
Гаффар, празднично одетый, сидел рядом с отцом и спокойно разливал чай.
Спустя некоторое время жена дяди Акрама подала табак с шавлой. Гаффар, осторожно приняв из руки матери табак, поставил его на дастархан. Когда гости поели и вытерли руки, Исмат-пахлавон попросил Садыка:
— Сынок, разрежь-ка арбуз. Я сам вырастил его, хочу, чтобы Гаффар наш попробовал перед отъездом, запомнил вкус...
— Принеси нож, сынок,— сказал сыну дядя Акрам.
Но Садык остановил Гаффара:
— Не вставай, нож у меня есть.
Он придвинул к себе арбуз, достал из ножен, прикрепленных на поясе под гимнастеркой, красивый старинный нож и разрезал арбуз. Вытерев лезвие, хотел было спрятать обратно, но дядя Акрам попросил:
— Дайте-ка его мне, хочу взглянуть.— Повертел в руках, рассматривая, затем сказал:— Это нож вашего отца?
— Да-а...
— Помню, покойный очень дорожил этим ножом. Я еще посмеивался над ним: у тебя, мол, два сына, первый Садык, а второй —этот нож.
Гости стали рассматривать нож, передавать его из рук в руки. Гаффар не мог оторвать взгляда от тонкой резьбы на рукоятке. Пробовал на ногте острое как бритва лезвие.
Увидев это, Садык спросил:
— Нравится?
— Хороший нож!
— Бери, я дарю его тебе!
— Что вы, ведь это...
— Бери, бери, он тебе пригодится, и не раз!— Садык отвязал ножны от пояса, с улыбкой протянул Гаффару.— Только уж бери вместе с ножнами, не гляди, что старые!
— Ведь это память о вашем отце. Не надо дарить,— нахмурился дядя Акрам.
— Пусть, дядя, он возьмет его с собой. Когда кончится война и Гаффар вернется, мы как-нибудь разберемся, кто владелец ножа.— Садык помолчал.— Если бы не этот отцовский нож, вряд ли я сидел бы сейчас с вами.
Собравшиеся ждали рассказа Садыка, а он думал, что этот нож сохранил ему жизнь, он же и разлучил его с Бунафшой, ему помог остаться в живых, а ее свел в могилу. Проклятая судьба!
Осенью сорок третьего стрелковый полк, в котором воевал Садык, вышел к Днепру и занял позицию на левом, низком берегу. Солдаты укрывались в ложбинах и сыром ивняке. Высокий правый берег за широкой полосой воды казался далеким и недоступным. Немцы, готовые обрушить огненный шквал, ждали, когда наши попытаются форсировать реку. Солдаты собирали бревна, доски, бочки, колоды, створки ворот — все, что могло пригодиться для переправы. Усердно работая пилами и топорами, они сколачивали плоты для пушек.
Вечером Садыка вызвал лейтенант. Через полчаса они, одиннадцать разведчиков, уже стояли у самой воды возле небольшого плота и глядели на смутно черневший среди реки островок. Было так тихо, что у ног слышался непрерывный плеск речной струи.
— Проверим,— говорил лейтенант, указывая на островок.— Может, он и пустой, хотя немцы не дураки. Всем соблюдать предельную осторожность.
Они спустили плот на воду и вскоре достигли островка. Низенькие кусты шумели под ветром. Идти было трудно, ноги вязли в мокром песке. И вдруг из зарослей ударили несколько автоматов. Двое разведчиков тут же упали; остальные, попав в безвыходное положение, бросились вперед. Немецкие автоматчики поднялись навстречу, пошла рукопашная. На Садыка налетел огромный верзила, хрипя в ярости непонятные
ругательства. Садык схватил его за ремень и за плечо, сбил с ног, придавил, ударил кинжалом в грудь, да так, что лезвие не шло обратно. Рядом упал лейтенант — его стукнули прикладом по голове,— коротко простонал и умолк.
Садык огляделся. Рукопашная шла у воды, немцев было больше, и они теснили его товарищей.
Схватив автомат за дуло, Садык бросился к фашисту, уложившему лейтенанта, но тот опередил, своим автоматом выбил оружие из рук Садыка. Тогда Садык и сцепился с ним. Немец упал, увлекая его за собой. Они катались по сырому песку, колотя друг друга, лица обоих были залиты кровью. Наконец фашист оказался сверху и, улучив мгновение, замахнулся кинжалом. Садык тут же вспомнил про нож отца, который всегда носил на ремне под гимнастеркой. Когда противник поднял кинжал, Садык резко дернулся, изогнулся, и кинжал по самую рукоять ушел в песок. Садык укусил немца в руку, тот вырвал руку и ударил его кулаком. Они снова покатились по песку. Оба не отпускали друг друга. Немец все же пересилил, придавил ослабевшего Садыка, коленями прижал его руки и начал душить. Садык задыхался, перед глазами поплыли огненные круги. В смертной тоске он неясно увидел вдруг лица Бунафши и сыновей Самада и Салеха... Неожиданно он почувствовал, что колено немца соскользнуло с его правой руки, что рука свободна, что она сама тянется к поясу. И вот Садык уже нащупал холодную рукоять ножа. Собрав последние силы, он ударил врага ножом под лопатку. И тотчас тиски на горле ослабели, немец отпустил его и без стона повалился на песок...
В ту ночь из одиннадцати разведчиков к своим выбрались только двое.
...— Так это было, дядя,— закончил Садык рассказ, обращаясь к дяде Акраму и указывая на нож, который все еще держал в руках Гаффар.— Пусть возьмет его... Всякое бывает. Может, и ему пригодится.
Гости расходились поздно, около полуночи. Дядя Акрам и Гаффар вышли их проводить.
Прощаясь, Исмат-пахлавон положил руку на плечо юноши.
— Если здоровье позволит, сынок, завтра приду в военкомат, благословлю тебя на дорогу. Но если мне будет тяжело подняться и утром мы не увидимся, желаю тебе доброго пути, Я скажу тебе, а ты вникай. Будь мужчиной, храни честь и достоинство! И люди всегда будут уважать тебя.— Он помолчал, вытер платком глаза.— Если вдруг встретишь там моего Абдуджаббора, скажи ему, что мать и отец живы, скажи, они молятся за тебя и просят, чтобы ты написал. Смотри, сынок, не позабудь мои слова...
К вечеру налетел ветер, поднял к небу пыль с улиц, заблудился в ветвях деревьев, сорвал с них пожелтевшие листья, закружил по земле. Солнце скрылось за караваном кочевых туч. Стал накрапывать дождь, но вскоре, едва смочив крыши домов и улицы, виноградники и склоны голых холмов, улетел куда-то вместе с тучами. И ветер затих. Снова показалось солнце, согрело мир предвечерними лучами, достигло склона горы, и вот уже наступил вечер, дохнуло осенней прохладой.
Орлов вышел из своего кабинета вместе с подтянутым смуглолицым военным, и они не спеша зашагали по главной улице райцентра. С ветел, стоявших вдоль дороги по обеим ее сторонам, изредка падали отяжелевшие после дождя блеклые листья.
Возле гостиницы спутники остановились.
— Ну вот,— сказал Орлов,— кажется, все. Дела сдал, никому не остался должен. За тебя я спокоен, справишься.
— Еще бы, ты теперь мой начальник, как же тебе не быть спокойным,— шутливо ответил военный.
— Э, оставь! Кто знает, как повернется жизнь? Может быть, скоро ты станешь начальником над всеми нами! Давай-ка лучше сегодня вечером посидим у меня дома, попрощаемся как следует.
— Я и сам думал...
— Тогда жду тебя часов в восемь.
— Что ж, как говорится, в таком случае семь верст не околица!
Посмеялись и расстались.
Вернувшись домой, Орлов снял трубку и через коммутатор позвонил в колхоз «Красный караван». Но к телефону никто не подходил, похоже, в правлении никого не было.
Орлов задумался. Нехорошо получается, если он уедет, не попрощавшись с Садыком. Да и Садык может обидеться, он очень чувствителен. И характер у него непростой. Иногда горячится, вспыхивает как солома, а иногда держится степенно, немногословен. Не сразу поймешь его душу. Он и сам, когда пришел в МТС директором, несколько раз ссорился с ним.* Садык был упрям и решителен, наседал: «Дашь трактор, дашь плуг> дашь то, дашь другое...» Орлова это возмущало, казалось, он не желает считаться с тем, что МТС обслуживает и другие колхозы. Однако позже Орлов оценил Садыка. Если тот видел, что какое-то дело выгодно для его колхоза и колхозников, а значит, и для государства, он становился напорист, энергичен, не боялся начальства, неприятностей, все доводил до конца. Слово его было твердо, а сердце — мягко: он не держал обиды даже на тех, кто был к нему несправедлив. Но, столкнувшись со злом, бесчестием, много дней Хранил в душе печаль...
«Обязательно нужно повидаться с Садыком. Что ж, придется прогуляться...»— подумал Орлов.
В комнату вошла жена.
— В восемь часов у нас будет гость. А я пройдусь, схожу за Садыком. Если гость придет без меня, пусть немного подождет.
Сказав это, он тут же вышел. До Заргарона было почти три километра.
В правлении колхоза свет не горел, и Орлов пошел к дому Садыка. Ворота оказались заперты. Постучался.
— Кто там?— спросила со двора тетушка Назокат.
— Это я, Орлов. Дома ли Садык?
Тетушка Назокат отворила створку.
— Входите, братец,— пригласила она.— Все ли у вас спокойно, здоровы ли жена и дети?
— Спасибо! Позвольте спросить и вас?
— Все слава богу, братец! Двигаюсь помаленьку, Присматриваю за детишками вашего друга. Входите, Садык вот-вот должен вернуться.
— Извините, тетя, ждать не могу. Не знаете, где он сейчас?
— Сейчас, наверное, в дороге. Вот уже десять дней возит зерно на станцию. Каждый день уходит утром, а возвращается в сумерках. Посидите немного, скоро должен быть.
— Тороплюсь я, тетя, жду гостя. Вернется Садык, передайте, чтобы сразу же отправлялся ко мне. Скажите, мол, приходил Орлов, завтра он уезжает насовсем.
— Уезжаете?—удивилась тетушка Назокат.— Отчего же?
Орлов услышал в ее голосе нотки сожаления и ласково улыбнулся.
— Разве вам не пришлись по душе наши места? Знаете ведь, как говорят: горная вода и горный воздух то же золото.
— Нет, тетя! Ваши места мне очень нравятся. Но что поделаешь, работа такая. Куда пошлют, там и должен служить.— Орлов помолчал, оглядел задумчиво двор и добавил:—До свиданья, тетя! Будьте здоровы на счастье сына и внуков. Много раз отведывал хлеб-соль с вашего дастархана, но не мог отплатить добром за доброту. Не поминайте лихом, тетя, и простите, если когда что было не так.
Тетушка Назокат пригорюнилась.
— Я тысячу раз довольна вами, братец. И на этом и на том свете не забуду ваше великодушие и дружескую помощь! Дай бог, чтобы жили и работали среди хороших людей, чтобы на душе у вас всегда было легко...
Улицами кишлака Орлов возвращался обратно. Уже совсем стемнело, резче стали запахи, отчетливее—звуки. На дороге пахло пылью, она легко поднималась с земли и, словно пудра, облепляла сапоги. Где-то лаяла собака, мычала не то корова, не то теленок. Женщина звала своего ребенка. Захлопала крыльями слетевшая с насеста курица, треснула сломавшаяся ветка. Множество звуков, на которые не обращаешь внимания днем, наполняли сумрак. Сейчас эти звуки казались мягче и земля будто дышала ровнее, спокойнее.
Орлов подумал, что уже успел привязаться душой к этим местам и совсем как человек, рожденный здесь, понимает голос ночи.
Прыгая с камня на камень, перебрался он через речушку, маловодную в эту пору, и тут же увидел, что с возвышенности спускаются неясные силуэты. Подошел ближе и увидел: два человека гонят несколько ослов.
«Не Садык ли это?»— подумал Орлов и тут же узнал его по раненой левой ноге — она не сгибалась. Садык тоже узнал Орлова, остановил осла, поздоровался и спросил:
— Похоже, ты из Заргарона?
— Да, заходил к тебе.
— Какой ветер подул, что вспомнил о моем доме?
Орлов понял, что Садык еще не забыл о разговоре с Махсумовым. Однако Садык тут же пригласил:
— Поворачивай, идем ко мне.
— Нет, Садык, это ты поворачивай!
— Что-нибудь случилось?
— Если случилось — пойдешь, а нет — откажешься, да?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11