— позвал он задумчиво и поглядел на далекие горы, помолчал.— Сынок,— повторил он,— не обидишься, если упрекну тебя?
— Говорите, дядя, я слушаю,— встревожился Садык.
— Ну раз согласен выслушать, тогда скажу.— Исмат-пахлавон погладил бороду —Ты ведь знаешь, жена Акбара болеет, и тяжело болеет. Я, старик, не почел за труд три раза подняться в верхнюю часть кишлака, чтобы проведать. А ты, как говорят люди, ни разу даже не справился о ее здоровье. А ведь ты председатель колхоза, голова всем делам в селении, хозяин над живыми и мертвыми! Я скажу тебе, а ты вникай.
Я потерял на фронте двух сыновей, однако не виню эту бедную женщину. Что делать? Так уж получилось, что муж ее стал нашим позором, отвергнут всеми, но в чем же она, бедняжка, виновата? Пока была здорова, разве не работала в колхозе лучше иного мужчины? Нет, не дело это, председатель! Нельзя обиду на Ису вымещать на Мусе.
Садык опустил голову.
— Вы правы, дядя. Горячее время, закрутился...
— Не нужно оправдываться, сынок. Если бы захотел навестить...— Он вздохнул.— К чему лишние слова? Отговорки нужны тому, кто хитрит, изворачивается.
Садык промолчал, да и что он мог ответить? Старик, конечно, прав. Честно говоря, он уже несколько раз собирался навестить Холбиби, но какое-то неясное чувство заставляло его отказаться от этого намерения. После того как Акбар стал дезертиром, Садык только однажды видел его жену. С тех пор минуло уже больше двух месяцев. Тогда Садык только возвратился из госпиталя и ходил опираясь на палку. Конечно, всех кишлачных новостей он еще не знал, да и не до того было: вернулся к опустевшему очагу, жена умерла, оставила двух сирот... Подавленный горем, Садык несколько дней не выходил из дому. Односельчане, кто как умел, старались выразить ему сочувствие. И вот как-то вечером во двор его дома вошла Холбиби. В руках она держала чашку со сметаной. Вид Холбиби удивил Садыка. Он помнил ее здоровой, цветущей женщиной. Теперь она казалась изможденной, двигалась боязливо и будто избегала смотреть в глаза.
Мать Садыка встретила ее приветливо, пригласила к дастархану.
После традиционных расспросов о здоровье Садык поинтересовался:
— Акбар пишет?
Холбиби вздрогнула, как если бы Садык замахнулся на нее, покраснела, опустила глаза. Садык вопросительно глянул на мать. Та укоряюще покачала головой... Садык растерялся.
— Что с вами, сестра? Или я что-то не так сказал?
Холбиби медленно подняла голову, и Садык заметил в глазах ее слезы, Не мигая смотрела она на Садыка,
но будто не видела его, потом вдруг поднялась и выбежала со двора.
Вспоминая тот случай, Садык жалел, что обидел Холбиби. Кто знает, может быть, Холбиби подумала тогда, что ему уже известно о дезертирстве Акбара и он спросил о нем нарочно, чтобы лишний раз унизить ее? Садык до сих пор не разобрался, что же удерживало его от того, чтобы пойти навестить Холбиби — то ли стыд за Акбара, то ли воспоминание о своей тогдашней неловкости...
Голос Исмат-пахлавона вернул Садыка к действительности.
— Обиделся, сынок? Правду надо слушать, какой бы горькой она ни была,— говорил старик.
— Нет, дядя, я не обиделся. Вы правы, спасибо за совет.
Садык поднялся, привел со жнивья коня, накинул уздечку, затянул подпругу...
Остановившись у ворот Акбара, он какое-то время раздумывал, но, преодолев последние сомнения, спешился.
Холбиби лежала на суфе под айваном. За то время, что Садык не видел ее, она похудела еще больше, резче обозначились скулы, глаза запали. Ее сынишка Ан- вар тут же неподалеку от суфы, сидя на земле и напевая что-то свое, лепил из глины домик. Возле Холбиби примостилась тетушка Назокат, занятая шитьем.
Садык поздоровался. Холбиби с трудом оторвала голову от подушки, удивленно и безрадостно посмотрела на председателя и еле слышно сказала:
— Пришли, брат?
— Да, сестра. Как ваше здоровье?
Холбиби опустила голову на подушку, накрылась с головой одеялом и долго, надсадно кашляла.
— Успокойся, доченька, не мучайся так...— Отложив шитье в сторону, тетушка Назокат откинула с лица Холбиби край одеяла, чтобы легче было дышать, налила в пиалу воды, напоила больную.
Садык сел на выцветший палас.
Кашель перестал мучить Холбиби, она снова обеспокоенно приподнялась, попросила тетушку Назокат:
— Постелите курпачу для брата...
— Не беспокойтесь, сестра.— Садыку было тяжело глядеть на нее.— Соберитесь-ка лучше с силами!
— Живое тело подвержено болезням...— Глазами, полными слез, Холбиби посмотрела на тетушку Назокат, словно искала поддержки.— Надеюсь, что скоро поправлюсь.
— Конечно, доченька, даст Бог, через несколько дней поднимешься на ноги,— ласково поддержала ее тетушка Назокат.— Разве сыщется на свете человек, никогда не болевший?
Садык положил перед Холбиби два ярко-красных яблока — их дал ему садовник, когда он заглянул по пути в колхозный сад. Холбиби взяла одно в руки, полюбовалась, вдохнула аромат, улыбнулась обессиленно и положила яблоко на прежнее место.
И Садык с болью подумал, что дни этой женщины сочтены. Он с печалью взглянул на мать. Та, закусив губу, краешком глаза смотрела на сына: понимает ли? Садык растерянно покачал головой.
А Холбиби не смотрела на них. Она с щемящей тоской следила за сыном, который беззаботно продолжал свою игру. Взгляд ее был полон любви и скорби.
Садык не мог больше выносить все это.
— Разрешите, сестра, я пойду,— сказал он. И, желая утешить ее, добавил:— Не горюйте, не принимайте близко к сердцу всякие разговоры!
Сказал и тут же пожалел. Имел в виду разговоры о болезни, а получилось — про Акбара. Обидел обреченного человека! Пропади он пропадом, этот Акбар,— не идет из головы, и все тут!
Приподнявшись на постели, Холбиби попросила:
— Задержитесь еще немного, брат, хочу сказать вам... Хоть и много бед на одну мою голову, все же не пригнули они меня к земле. Верю — каждый человек, совершая доброе или злое, творит тем самым добро или зло себе.— Она снова закашлялась, подняла руку к груди, но, одолев слабость, коснулась плеча тетушки Назокат:— Помогите мне сесть...
Тетушка Назокат осторожно приподняла ее, подложила под спину подушку.
— Хочу поблагодарить вас, брат. Хоть и узнали мы в последнее время нужду, однако не голодаем. Осталось еще немного ячменной муки, и пшеница, что вы прислали, пока не тронута...— Холбиби улыбнулась, и Садык на мгновение увидел ее, какой она была прежде,— первая красавица в селении.— У нас в хлеву корова с теленком. Как говорят, лишняя забота — лишняя головная боль. Что, если вы заберете их в колхоз?
— Ну что вы, сестра! Столько людей хотят иметь сейчас дойную корову на дворе, а вы отдаете ее в колхоз. Ведь для Анвар-джона нужно молоко. Пока вы не выздоровели, мама вот поможет, и я стану навещать.
— Я не потому, брат... Если не согласитесь взять корову с теленком на скотный двор, сама отправлю.
— Не торопитесь, сестра, подумайте хорошенько,-— уговаривал ее Садык.
— Я много думала, думаю с того самого дня...— Она осеклась. Помолчала и добавила:—Я уже подумала, брат. Пришлите кого-нибудь за ними.
Видимо, Холбиби устала от долгого разговора, опустила голову на подушку, на лбу ее выступила испарина.
Садык попрощался и пошел к воротам. Он шел, опустив голову, и на плечи его будто кто взвалил жернов. Когда он отвязывал коня, подошла мать.
— Я останусь с Холбиби на ночь. Очень уж она плоха. Ты возвращайся домой пораньше, забери ребят у соседей.
Садык угрюмо кивнул.
— Нужно бы вызвать врача,— сказал он.— Может, возьмут в больницу.
— И доктор уже был...
— Правда? Кто вызывал?
— Друг твой, Орлов... сам доктора привозил. Вчера был здесь, спрашивал ее о чем-то. Жалел, что не мог повидаться с тобой. Ты в поле был.
— Что говорил доктор?
— Посмотрел ее, оставил лекарство. А на улице сказал мне, ей теперь уже ничто не поможет.
Погасив лампу, Садык растянулся на курпаче. Сон не шел, в комнате было душно. Рядом ровно посапывали ребятишки — Самад и Салех. Вот кто засыпает легко... О чем им думать? Утром проснутся, бабушка накормит.,. Устанут — заснут, где играли. День для них тянется бесконечно и наполнен интересными и важными событиями. Останутся одни во дворе — пробуют сесть на бурого теленка, привязанного к колышку под тутовником. Теленок не дается, брыкается,— визг, крик, рев... Оба они еще маленькие, не ведают, что растут сиротами. Одному три года, другому—пять. Отец, бабушка, родственники и соседи — все стараются, чтобы тяготы жизни не коснулись их черным крылом.,.
Глаза Садыка привыкли к темноте, а сон все не шел. Мысли уводили его все дальше и дальше. На сердце было пусто.
Он закрыл глаза, и перед ним возник образ Бунафши. Почудилось, услышал ее плач, пронзительный ее крик. Как она убивалась тогда, провожая его на фронт! Будто сердцем чувствовала, что не суждено больше увидеться.
Садык открыл глаза. В комнате было темно. Бунафша исчезла.
...В тот вечер он возвращался из правления уже затемно. С гор налетал пронизывающий ветер. Двое суток, не переставая, шел дождь, земля разбухла, словно горячая лепешка, которую обмакнули в холодную воду. По улице невозможно было пройти — совсем развезло. А накануне, к ночи, дождь вдруг перестал, дома и деревья окутал густой туман. Резко похолодало, Крыши домов, голые ветки деревьев, скирды соломы, розоватые побеги виноградников и сама земля — поле, обочины дорог и тропинки,— все оказалось покрытым инеем.
Садык шел, и под сапогами его похрустывали заледеневшие лужицы; поскрипывали промерзшие, твердые, как щепки, куски глины. Он шел и думал, что, может быть, в последний раз возвращается домой привычной дорогой — по такой знакомой кривой этой улочке, среди глинобитных заборов, среди дворов, где яблони и персиковые деревья, тутовник и тополя. Кто
скажет, вернется ли он сюда? Не приведи бог, чтобы сыновьям его пришлось расти сиротами! Он-то хорошо помнит, как горек сиротский хлеб...
Садык ощущал в душе тревогу и не понимал, откуда это чувство. Ведь он уходит на фронт добровольцем — сколько обивал пороги комиссариата, пока получил повестку. А теперь ему казалось, что какая-то неведомая сила навсегда отрывает его от родимых мест. И до боли в сердце почувствовал Садык, как дороги стали ему вдруг каждый ком этой промерзшей глины под ногами, каждая голая веточка, каждый дом кишлака. И еще он подумал, что надо бы взять с собой горсть родной земли. Хотя кто знает, может быть, чаша его жизни еще не наполнена до краев, и ему суждено вернуться живым...
Он ускорил шаги, словно торопился выиграть у разлуки с близкими хотя бы несколько минут. Дома не знают еще, что завтра он отправляется на фронт. Сил недостало сказать раньше.
У ворот своего двора Садык различил в сумерках человеческую фигуру. И, сделав еще несколько шагов, узнал жену.
— Зачем ты на улице в такой холод?
Бунафша стояла, закутавшись в старый халат Садыка.
— Уже сдали дела?— вместо ответа спросила она.
И он понял, что Бунафша знает. Не зря говорят: «Если и скроешь болезнь, жар все равно выдаст». Молча обнял он жену, вместе с ней вошел во двор, закрыл ворота.
Бунафша ждала его в темноте. Вдруг она бросилась к нему, обняла, прижалась всем телом. Халат соскользнул с плеч на землю. Садык погладил ее лицо и волосы — руки стали мокрыми от слез.
Нагнувшись, он поднял с земли халат, накинул на плечи жены, постарался успокоить. Но Бунафша еще сильнее прижалась лицом к груди мужа и закусила губу, плечи ее мелко дрожали.
— Когда... уходите?— спросила она сквозь слезы.
— Завтра на рассвете. Не надо, не плачь, довольно... Ты же сама знаешь, в селении уже почти нет мужчин— все на фронте. И мне стыдно оставаться. Ну не
плачь, возьми себя в руки. Пойдем в дом, совсем замерзла.
Тетушка Назокат, сидевшая у колыбели внука, увидев сына, поднялась навстречу. Садыку почудилось, что в старческих морщинках ее лица скрыт целый мир печали и страданий.
— Уходишь?—спросила она дрожащим голосом.
— Да, мама. Но вы... не печальтесь обо мне. Я скоро вернусь, вернусь целым и невредимым.
Садык перевел взгляд на колыбельку сына — тот сладко спал. Поодаль на дастархане были разложены полтора десятка кукурузных лепешек. Тут же, в комнате, сушилась его постиранная одежда. В печке трещали арчовые поленья. После улицы в доме казалось уютно и тепло.
«Целый день хлопотали»,— благодарно подумал Садык.
Вдруг заплакал маленький Салех. Ему тогда был только месяц. Бунафша поспешила к колыбельке, взяла ребенка на руки и стала кормить его грудью. Пронзительное чувство любви и нежности к этим беззащитным существам захлестнуло Садыка. Бунафша ласково гладила редкие темные волосенки сына.
Вскоре малыш уснул, а старший, Самад, так и не проснулся. Садык, раздевшись, сел на курпачу рядом с печкой. Мать сняла с огня эмалированный чайник, заварила чай и поставила перед сыном. Да, это был его дом, и это была его семья.
— Возьми, сынок, выпей горячего небось замерз, чай согреет тебя.
Потом мать, будто что вспомнив, торопливо открыла сундук и стала перебирать в нем вещи, Доставала отрезы материи, узелки с нитками, недошитые сюзане, Она что-то искала. Не нашла, собрала все в кучу, сунула обратно в сундук и спросила Бунафшу!
— Ты не видела нож Садыка?
— Нет...— Бунафша встала от колыбели.— Может быть, на полке, я погляжу...
— Ах, память ты моя старческая, в могилу бы тебя,— приговаривала тихонько тетушка Назокат.— Всегда в сундуке лежал. Куда он задевался теперь? И как раз сегодня...
— О чем вы? У меня ведь нет ножа,— удивился Садык.
— Нож твоего отца.— Тетушка Назокат значительно посмотрела на сына.— Хочу положить тебе с собой — возьми, пригодится.
Бунафша с матерью долго искали нож, перерыли все, осмотрели даже одеяла и подушки, сложенные на сундуке, но так и не нашли. Тетушка Назокат расстроилась: перед отъездом сына потерялась его вещь, не к добру это. Господи, отведи все несчастья от ее единственного!..
Рано утром Садык расцеловал спящих детей и с женой и матерью вышел на улицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11