— Зачем упрямишься! Дни безмужней женщины чернее ночи. Продай поскорее корову и теленка, только потихоньку...
— Я же сказала — нет.
— Язык у тебя, вижу, слишком длинный стал, длинноволосая с коротким умом! Или, может, в мое отсутствие нашла себе кого-нибудь с толстой шеей?
Холбиби заплакала.
— «Длинноволосая с коротким умом»! А вы что наделали, такой умный? Если завтра в селении узнают,
что вы вернулись, разве я смогу смотреть людям в глаза!
— С каких это пор ты уважаешь людей, а? И не стесняешься упрекать меня, бесстыдница! Или, может, ожидала скорого известия о моей смерти? А теперь, увидев меня живого, готова надеть траур? Нет, я не дурак, чтобы так просто отдавать свою жизнь! Ну, поднимайся, иди на улицу, кричи на всю округу, что муж твой сбежал! Иди же!
Холбиби молча плакала.
— Чего слезы льешь?!—Акбар в ярости замахнулся на жену.— Радуйся, радуйся, дура, что я вернулся! Вернулся, чтобы ты с сыном с голоду не померла!
— Если бы вы подумали обо мне и о вашем сыне, не вернулись бы! Лучше бы мне остаться вдовой, лучше бы умереть с голоду, чем видеть такие дни!
— Вдовой?— Акбар ухватил жену за косы, дважды ударил ее по лицу.— Вот тебе — вдовой! Вот тебе — с голоду! Черт с тобой, нищенствуй, подыхай! А я и без тебя проживу, женщины на свете еще не перевелись!
Холбиби перестала плакать и, закусив губу, смотрела мужу прямо в лицо.
Увидев в глазах жены ненависть, Акбар отступил,
— Не хочешь уйти со мной, дело твое. Но запомни, женщина, пожалеешь об этой глупости, локти будешь кусать.
Он положил в мешок две ячменные лепешки — все, что было в доме,— бросил туда же теплое белье, натянул сапоги и подошел к постели сына. Мальчик спал, свернувшись калачиком, и чему-то тихо улыбался во сне. Акбар перевел взгляд с сына на пожелтевшее от болезни лицо Холбиби. Она отвернулась, а он забросил мешок за спину и вышел во двор.
Ночь выдалась темная. Ни луны, ни звезд, все скрыли тучи. С гор налетал прохладный ветер, приносил запах дождя.
«Летом что дождь прольется, что змеи падут — разницы нет»,— вспомнил Акбар. Эти слова он слышал года четыре назад от дяди Акрама, когда однажды летом на Джахоннамо неожиданно пошел дождь и погибло много зерна.
«Хотя мне-то что? Польет, так пусть льет. Пусть
хоть град выпадет, хоть камни, хоть змеи да скорпионы!..»
Он прокрался к колхозному скотному двору, сильным ударом сзади свалил на землю сторожа, его же чалмой связал ему руки и ноги, заткнул рот тюбетейкой. И, выбрав коня получше, подался в горы.
Все это случилось в начале лета, а сейчас уже стояла осень. И за все эти месяцы Акбар так и не смог никуда уйти: кажется, нога не смела ступить прочь от родного места. Он кружил вокруг Заргарона, словно привязанный. Днем скрывался, редко выходил из пещеры, особенно после того, как случайно встретился с дядей Акрамом. Однако ночи он проводил на воздухе под какой-нибудь арчой или выступом скалы, надеясь, что свежий воздух выгонит боль из костей. Сырость пещеры, где он проводил целые дни, измучила его, в последнее время он начал кашлять. Плохо было и с едой. Дважды он спускался с гор к току, где молотили зерно, крал сухие лепешки. Но основной его едой были ревень, рошак да всякие съедобные корни. Иногда удавалось камнем убить куропатку. Он наловчился, бросал без промаха. Но прежде чем выследить куропатку, нужно немало побродить по ущелью. А он должен все светлое время дня прятаться в пещере. Однажды, измученный голодом, съел слишком много рошака и чуть не отдал богу душу. Несколько раз собирался зарезать коня, высушить его мясо и есть понемногу. Однако всякий раз, пересиливая голод, отказывался от этой мысли. Ведь от коня зависела вся его жизнь. Только конь мог унести от опасности. Он был теперь единственной опорой.
«Сколько можно терпеть все это? Пора уходить куда глаза глядят. Бежать, скорее бежать...»— повторял Акбар, с ненавистью вглядываясь в темный и неровный свод пещеры.
Он подошел к выходу, глянул вниз — пещера выходила в глубокое ущелье, поросшее густым арчовником. Солнце уже село. Молчаливые горы кутались в покрывало сумерек.
Акбар спустился по крутому склону, пробрался сквозь заросли арчовника. Днем он привязывал здесь коня, а на ночь отпускал пастись. Затянув подпругу,
отвязал коня, сунул ногу в стремя. Но тут же передумал, расседлал его и пустил на лужайку.
К полуночи он добрался до кишлака. Прошел колхозный абрикосовый сад и оказался у своего жилья. Через проем в дувале попал во двор, присел за стволом орешника и стал смотреть в сторону дома. Из окна жилой комнаты и через раскрытую дверь на айван падали два пятна тусклого света. Окно спальни оставалось темным.
«Почему в такое время свет в доме, что это означает? Господи, я сделался вором, так ночка выдалась лунной».
Близость дома волновала его, сердце билось учащенно. Казалось, стук его прорывается наружу, сливается со стрекотом бессонных цикад, заполняет тишину сада.
Он прислонился плечом к стволу орешника, обнял руками колени. Пальцы его вздрагивали. Он пытался заставить себя думать, как заберет жену и сына и навсегда уйдет с ними из этих мест, но мысли не повиновались ему. Перед его взором, словно в дымке, проплывали образы знакомых людей. Виделись неясно, казалось, что-то говорили — одни презрительно, другие равнодушно,— однако звуков он не различал, словно все происходило в тумане. Последнее время он слишком много спал, слишком много видел тревожных снов, и нередко то, что происходило наяву, казалось ему нереальным. Нервы его были болезненно напряжены.
Кто-то вышел из гостиной на айван. По фигуре Акбар определил, что это пожилая женщина. Она что-то делала на айване, потом вернулась в дом, прикрыв за собой дверь.
«Кто это? Зачем она здесь?»
Не выдержав, Акбар поднялся и тихонько подкрался ближе к дому. Спина взмокла, в ушах шумело. Он дышал прерывисто, кровь стучала в висках.
Заметив, что дверь хлева открыта, юркнул туда, протянув в темноту руки, попытался на ощупь отыскать корову и теленка. Однако их не было.
«Неужели продала?— удивился Акбар.— Может, решила уйти со мной?»
Он вышел из хлева и долго смотрел на светящееся окно, до которого было шагов двадцать, не больше.
Осторожно, на цыпочках подошел ближе, заглянул. В комнате сидели две женщины и разговаривали. Перед ними стоял знакомый старенький фарфоровый чайник с отбитым носиком и пустые пиалы.
В той женщине, что сидела лицом к окну, Акбар Сразу же признал тетушку Назокат. Вторую старушку, сидевшую спиной, он не узнал. Да это было сейчас и неважно, одно приковало его мысли; обе они в синих траурных платьях, а Холбиби и Анвара не видно.
Акбар не мог двинуться. Вспомнилось, что Холбиби в день смерти своего отца надела такое же синее платье...
Одна створка окна, без стекла, была заклеена газетой, вторая — открыта. Затаив дыхание, Акбар подошел вплотную к окну, напряженно прислушался.
— Да,— со вздохом проговорила тетушка Назокат,— так и не довелось ей, несчастной, увидеть хорошие дни.
— От судьбы не спрячешься,— отозвалась вторая старушка.
Акбар до крови закусил губы.
— Что же теперь будет с Анваром? Ведь говорят, отец его, этот презренный, появился в наших краях. Вдруг захочет забрать сына?—сокрушалась старушка.
— Захочет или нет, не знаю. Но мой Садык говорит, что оставим его у себя, пусть растет вместе с нашими детьми.
— Хорошо, что есть такие люди, как вы. А то ведь могло случиться, что пришлось бы мальчику ходить по дворам. Времена сейчас тяжелые, людям трудно прокормить даже собственных детей.
— Что же делать? У мальчика ведь нет ни одного близкого родственника. Предлагали отдать его в детский дом, но я не согласилась. Да и Садык не согласен. После того как умерла Бунафша и внуки мои остались одни, не могу видеть сирот, сердце разрывается от жалости.
— Врагу не пожелаешь таких дней! Ваш Садык благороден, да пошлет ему бог долгой жизни! Пусть увидит счастье своих детей!
— Если бы бог дал исполниться сказанному вами!— Тетушка Назокат неспешно поднялась.— Постелю-ка я, время позднее, пора ложиться.
Она направилась к сундуку, на котором была сложена постель. Встала и вторая старушка, убрала чайник и пиалы. Теперь Акбар узнал ее. Это была жена Исмат-пахлавона.
«Правильно говорят: от кого отвернется счастье, к тому одна за другой повалят беды. Погибель бы на мою голову!»— прошептал Акбар, не в силах оторваться от окна.
Старушка, наверное, что-то почувствовала — посмотрела тревожно в сторону окна, потом обернулась к тетушке Назокат:
— Кажется, кто-то подглядывает.
Тетушка Назокат удивилась и, бросив на палас снятую с сундука курпачу, направилась к двери.
Акбар сорвался с места, не оглядываясь, пересек двор, выскочил на дорогу и, споткнувшись о камень, упал. Упал и сильно ушибся, и ему не хотелось вставать с земли. Он плакал. Плакал не потому, что разбил в кровь колени, не потому, что умерла жена, не потому, что сын остался сиротой. Плакал о себе самом, о своей жизни, которую сам же и растоптал. Он плакал, и ему казалось, что ледяная глыба боли, вот уже сколько времени давившая на сердце, тает и истекает слезами из его ослепших глаз.
Возле колхозного склада толпился народ. Сюда собралось все селение — от ребятишек до седых стариков, опиравшихся на посохи, и древних старух. Все эти люди принесли с собой кто что мог.
Садык сидел на камне во дворе склада и потирал нывшую ногу. Возле стояли представитель райкома, военный комиссар и еще несколько человек. На земле был расстелен поношенный палас. Люди по очереди подходили к паласу, клали на него свои приношения и тихонько отходили. Какой-то мальчишка положил кусок мыла, а девушка — два вышитых носовых платка. Седая сморщенная старушка принесла две пары вязаных шерстяных носков. Женщина с младенцем на руках, одетая в черное, опустила на палас полмешочка риса. Кто клал горсть кишмиша, кто несколько рублей,
кто шапку, кто сапоги... Бухгалтер колхоза сидел на краю паласа, поджав под себя ноги, и записывал имя каждого подходившего и то, что он принес.
Садык смотрел и думал: то, что сейчас происходит тут, в родном селении,— это тоже часть войны. Да, так и есть, только их оружие — презрение к врагу, их щит — вера в победу. Разве то, что люди принесли сюда, чтобы потом послать своим сыновьям на фронт, не освящено слезами сирот и вдов, носящих траур матерей? Разве вещи эти не напоены потом работающих на полях стариков и не окрепших еще ребятишек? И разве Солдаты, приняв в руки эти подарки, не примут вместе с ними дух и несгибаемую волю своих отцов и матерей, братьев и сестер? Разве не услышат биение их сердец, полных веры в победу?
— Сынок! Говорят, у наших солдат есть сильное оружие, только забыл, как оно называется...
Голос Исмат-пахлавона прервал течение мыслей Садыка. Старик не сводил глаз с военного комиссара, над головой которого на полоске кумача было написано: «Все для фронта, все для победы!» Он ждал ответа,
— У них много оружия. О каком вы спрашиваете, отец?
— Как называют, которое самое сильное?
— Может, «катюша»?
— Э, нет...
— Танка!—подал голос мальчишка, который принес кусок мыла.
— Верно, сынок! Да буду я жертвой за тебя! Танка называется!— Обернувшись к комиссару, Исматпахлавон продолжил:— Я скажу тебе, а ты вникай. Сколько стоит эта танка?
— Очень дорого, отец.
— Нет, ты все-таки скажи мне, сколько?
— Точно не знаю.
Исмат-пахлавон вытащил из-за пазухи завязанный узелком платок, достал толстую пачку денег, протянул комиссару.
— На эти деньги можно купить один танка?
Комиссар принял деньги из рук старика, пересчитал
и, улыбнувшись, сказал:
— Да вы, отец, оказывается, богатый!
— Да, сынок, я и вправду богатый!— Голос Исматпахлавона задрожал.— Эти деньги скопили три моих сына, ушедшие на войну. Они мечтали поставить себе новый дом. На двоих я получил похоронную. Младший, может быть, жив... Я тебе скажу, а ты вникай. На эти деньги, сынок, нужно заказать один хороший танка и передать его нашим воинам. От меня и от моих сыновей.
Садык позабыл про раненую ногу, рывком поднялся с камня. У него перехватило дыхание, комок подступил к горлу.
Лицо комиссара посуровело. Конечно, денег Исматпахлавона вряд ли хватило бы на танк, но комиссар не стал объяснять этого старику. Лишь крепко пожал его иссохшую руку.
— Спасибо, отец! На эти деньги можно купить Не только один, а два танка!
— Еще, сынок, передай нашим воинам, что мы очень ждем их. Пусть поскорее рассчитаются с врагом и возвращаются в родной дом. Земля наша осталась без пахарей. Она ждет их не дождется. Так им, сынок, и передай.
— Передам, отец, обязательно передам,— ответил комиссар и, не выдержав взгляда старика, опустил глаза.
Когда люди разошлись, горные пики были уже освещены закатным заревом, но и они быстро темнели, будто солнце торопилось забрать обратно свет, щедро отданный днем.
Садык неторопливо шагал по извилистой пыльной улочке. Давно у него не было так легко на душе, и это чувство рождало ощущение силы и легкости во всем теле, даже нога, кажется, беспокоила меньше. Ушли прочь ежедневные заботы и тяжелые мысли. То, что он увидел сегодня, сделало его счастливым.
Впереди показался всадник. Садык, присмотревшись, узнал в нем Орлова, начальника районного отдела НКВД. Поравнявшись, он спешился, протянул Садыку руку.
Садык знал Орлова еще с тридцатых годов, тот работал в их районе директором МТС. Когда Садык был на фронте, Орлов несколько раз специально наведывался сюда, чтобы узнать о семье приятеля и хоть в
чем-то помочь ей. «У него, сынок, сердце широкое, как река»,— говорила Садыку мать.
— Что загрустил? Не случилось ли чего?— с ходу начал Орлов.
— Да нет,— ответил Садык.— Сегодня собирали посылки для фронта...
— Хорошее дело.— Орлов помолчал, вглядываясь в лицо Садыка.— Как мать, дети? Как здоровье? Нога беспокоит?
— Спасибо, все нормально. Позволь спросить и тебя. Почему так изменился, выглядишь усталым?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11