Сын и мать, завернутые в белое, ш.агали через холмы, и каждый физически ощущал сладость и горечь последней их надежды и веры.
Мать Айпара не поцеловала своего сына, а только понюхала его лоб и сказала:
— Ну, сынок, пусть легкой будет твоя дорога, пусть святые охраняют тебя. Если ты не сможешь вернуть детей живыми, то убей их.
Жандос молча кивнул головой. Он прошел около ста шагов, ведя коня на поводу и не оборачиваясь. Потом все-таки обернулся и крикнул:
— Прощай, мама!
Но мать ничего не ответила на его прощальные слова. Айпара не хотела говорить слово «прощай». Она верила, что сын вернется живым. Если бы у нее не было этой веры, разве бы она отпустила его? Так она и стояла молча без единого движения, пока Жандос не скрылся за холмами. И была похожа на дозорного, охраняющего безмятежный сон степи.
Впервые за все время мать Айпара почувствовала на душе своей облегчение и удовлетворение, будто свалился с нее тяжкий груз. Это был первый в ее жизни поступок, который она не согласовала со своим мужем Олжаем Конечно, она боялась, но в ее чувствах было больше тоненького радостного сознания, чем страха. В ее сердце появились отголоски радости, и муки, терзающие ее, немного ослабли. Но радость эта была ничтожна, страдания ее были по-прежнему больше и ужасней страданий всего народа, она тонула в нем, как в необъятном океане. Но все-таки, сделав благое дело, мать Айпара почувствовала, себя почти хорошо. Она стояла посреди безмятежной степи и благословляла сына, отправлявшегося в опасное путешествие по ее велению. Она не благословила сына в его присутствии, потому что боялась, как бы сердце у мальчика не расслабилось, не размягчилось. Ведь путь ему предстоял долгий и опасный.
Мать Айпара повернула голову в сторону Мекки и стала шептать молитву:
— О аллах! Прости меня и будь великодушным. Сохрани моего младшего сына, ведь он поехал один-одинешенек, поехал на правое дело — освободить безвинных детей. О всесильный и всемилостивейший повелитель, нет на свете ничего такого, чего бы ты не мог сделать. Только ты один можешь теперь помочь моему жеребеночку на его тяжком, непосильном пути. То, что мы не можем добиться своей мечты, не твоя вина. Если подумать хорошенько, мы ведь сами расплескиваем свое счастье. Если ты не хочешь отнять у нас последние остатки радости и оставить нам одну только горечь, то дай моему народу, который лежит сейчас, как овцы на отдыхе, как лошади на выпасе, и моему последнему сыну, ступившему на смертельно опасную дорогу, дай им великодушие, справедливость, жалость и сохрани их честь. Я знаю, что в этом мире все смертны и я умру, но сохрани его, моего сына Жандоса...
Когда на головы наших потомков падут горе и муки и они не будут знать, как преодолеть страдания, заставь их в этот момент склонить свои рано поседевшие головы перед своим всемогуществом, заставь их вспомнить о тебе. Напомни им о себе, что ты существуешь, и сделай их решительными и мстительными, готовыми проглотить камни. Пусть они не дадут над собой посмеяться.
Если мой народ зайдет в тупик, не зная, какому богу молиться, если мой народ остановится посреди дороги, не зная, куда, в какую сторону идти, укажи ему путь.
По законам шариата каждый человек обязан стремиться сохранить себе жизнь. В таком случае я молюсь за своего сына, который не успел раскрыть ни одного ^ лепестка из своих двенадцати цветков, и я готова принести себя в жертву за него.
О мой всевышний повелитель, ты же знаешь, что я всегда просила тебя во всех пяти намазах, повернув свою бедную голову в сторону Мекки, чтобы ты помог всем моим сыновьям жить в мире и согласии. И тогда я всегда вспоминала одно сказание, в котором меньший брат делает добро своим старшим братьям. Но из-за своей доброты он терпит много страданий и чуть не гибнет Его спасла собака. Потом он делается богатым, опять же при помощи этой собаки, братья же ему не помогли. Он их бросает в темницу, а собаке шьет ошейник, унизывает его драгоценными камнями, подает еду на золотом блюде а братьям бросает объедки. Я, бывало, пугалась этого. Мой родной народ представлялся мне верблюдом, а эта всегда сонная и безропотная степь — его шкурой, которую сняли и распялили.
О мой прародитель, всесильный властелин мой, если сын погибнет за великое дело, то ничего уж тут не поде лаешь. Но сохрани мой народ от кровавой битвы и не подвергли его позору рабства. Заметь слезы казахов Аминь!
4
Когда Жандос достиг реки Терисакан, уже наступил рассвет. Ночная степь, казавшаяся бесконечной и ровной, стала постепенно превращаться в гористую мест ность, усеянную небольшими холмами. Изменился и цвет ее. Из белой, ковыльной она постепенно перешла в красно-бурую.
Утреннее небо было чистое, открытое и великодушное, но в нем летали, как саранча, тысячи ворон, оглашая пространство хриплым карканьем. Казалось, что именно они и разбудили степь.
Росы выпало немного, она едва увлажнила высохшую траву. Уже много дней погода стояла ясная. Земля пересохла, истосковалась по осенним затяжным дождям Стоило подуть легкому ветерку — и степь начинала шелестеть, издавать странные звуки, как будто кто-то неви димый тронул струну диковинного музыкального инструмента. В небе плавала паутина, что тоже не сулило не настья в ближайшие дни.
Жандос, всю ночь проехавший на своем вороном, стал сдавать от усталости, щеки его осунулись, он часто зевал и клевал носом. Страшно хотелось спать. За одну ночь он как будто состарился, посуровел, взвалив на свои плечи тяжкий, непосильный груз. Вчера после разговора с матерью он сгоряча согласился на опасное путешествие, а теперь, после тягот ночного пути, беспредельно уставший, он уже жалел о принятом решении.
Действительно, уж если не смогли освободить из плена близнецов два отряда мужчин, то ему нечего об этом и думать. Решиться на это — все равно что броситься с закрытыми глазами в бездонную пропасть. Но, даже если ему удастся выкрасть детей, сможет ли он догнать родное кочевье, неустанно стремящееся на восток? Даже если он и отыщет кочевье по следам, сможет ли он привезти живыми двух близнецов, которые еще кормятся грудью? Чем он их будет кормить в дороге? Нет, он пустился на безумные дела, даже взрослому такое не под силу, что уж говорить о нем, о ребенке? Как ему совершить невыполнимое? Ответ на это в густом тумане.
А вдруг все-таки выпадет удача, тогда не безумный ли это героизм?
Жандос остановил коня и кое-как слез с лошади. Он понял, что дорога его победила, нет даже сил ступать прямо, все тело ноет, и его шатает, как больного А может, он и на самом деле заболел?
Жандос прилег на огромный плоский камень и посмотрел на небо. Оно было синее и бездонное, как океан Ему захотелось пить. Несколько раз он пытался встать, чтобы подойти к лошади и напиться из бурдюка, но не смог, не было никаких сил. Ночной переезд отнял их без остатка. Жандос закрыл глаза, но от этого они у него почему-то заболели. Тогда он стал смотреть в одну точку на небе, будто пытался проткнуть его взглядом и увидеть за его шелковой голубой тканью свою судьбу. Но на небе не было ничего, кроме каркающих ворон. Как будто они держат его судьбу и жизнь в своих черных когтях, единственные владельцы этой окрестности. Даже грифов не было видно.
Жандос подумал о своей матери и вспомнил ее слова «Смотри не заблудись, сынок, на обратном пути, по дороге оставляй кучи камней, мы тоже на своем пути оставим тебе знак». Жандос вскочил и стал торопливо собирать камни, потом снял с вороного седло и стрено-
жил его. От всех этих трудов он вспотел и устал. Снова захотелось прилечь он лег на плоский камень и задремал
5
Когда Жандос открыл глаза, то увидел перед собой оскаленный человеческий череп, который смотрел на него пустыми глазницами. От страха он опять забылся на мгновение, а когда очнулся, то решил не открывать глаза. Но тело не всегда подчиняется воле, не каждый умеет управлять своими эмоциями. У Жандоса появилось нестерпимое желание снова Открыть глаза. И он помимо воли сделал это, стиснув зубы. И снова увидел оскаленный череп. Тогда Жандосу пришло в голову, что он попал к Манкуру и Накуру, ангелам смерти, которые первыми приходят на допрос к мертвецу. Он полежал немного, ничего не понимая, потом решил, что все это ему только снится.
Перед глазами стоял какой-то желтый свет, будто весь мир вдруг высох и пожелтел. И родители его с желтыми лицами почему-то сидели на ослах задом наперед, рассердились на него и уезжают прочь.
У него зашумело в ушах, и кто-то спросил:
— В каком ухе звенит?
— В левом,— ответил Жандос и сам спросил: — Кто обо мне плохо думает?
— Твоя мать.
— Нет-нет, она лучше убьет меня, но никогда не станет хаять. Я не верю тебе.
Вдруг послышался чей-то хохот, потом ржание вороного, и Жандос подумал: «О аллах, да ведь это ржание моего коня. Бедное животное, наверное, совсем проголодалось. Нет, нельзя мне больше лежать, надо ехать. Впереди еще очень длинная дорога, а позади осталась мать, благословившая меня. Меня ждут двое близнецов, я их должен освободить. Но чу! Опять этот хохот! И я не могу открыть глаза».
И лучше бы он не открывал своих глаз. Перед ним стояло четверо джунгаров, и один из них держал на палке голый человеческий череп. Как только он приходил в себя, ему показывали череп и хохотали над его страхом. Жандос понял, что попал в руки врагов.
Джунгары долго смеялись над ним, над его беспомощностью. Потом один из них схватил его и толкнул прямо через костер к своему товарищу. Тот переправил его
к третьему, третий швырнул его в жесткие лапы четвертого. Жандос истошно кричал, когда жгучее пламя костра охватывало его. Но не аллаха он призывал на помощь, а мать Айпару. Наконец сознание отказалось ему служить — и он впал в беспамятство...
Наверное, это длилось недолго. Он открыл глаза и увидел хмурое зловещее небо, которое заслонили тысячи каркающих ворон. Небо как будто опустилось на него вместе с воронами. Но вдруг сверкнула молния и загремел гром. Потом перед глазами у него опять сверкнуло, мир побелел и погрузился в зеленоватый волчий свет. Была это молния или что-то другое, сначала Жандос не понял. Потом он вдруг понял, что лежит посреди костра, живьем горит в огне врага. Оказывается, джунгары завернули его в кошму и бросили в костер.
Между тем степь разбушевалась. Снова прогремел гром, сверкнула молния, вороны вдруг исчезли с неба. Ударил тугой порыв ветра, и упали первые тяжелые капли дождя. Джунгары, которые подбрасывали в костер дрова, забеспокоились, побежали к своим коням, волоча за собой кривые сабли. Сели на лошадей и ускакали, забыв о своем пленнике. Может быть, они подумали, что с ним все кончено.
Дождь хлынул рекой. Его спор с огнем, в котором лежал Жандос, был недолог. Потоки воды сокрушили пламя. Весь мир будто смеялся и ликовал: «Эй, парень, это не последнее твое горение, в твоей жизни будет еще немало костров, но кому суждено утонуть или пасть от руки врага, никогда не сгореть в огне».
В голове Жандоса проносились картины прошлого, он мог разговаривать сам с собой, ведь для этого даже не обязательно шевелить губами: «Помнишь, мама, ты сама рассказывала, что Чингисхана мать кормила мозгом из берцовых костей, и он покорил весь мир. Ты же меня не кормила так, я не высасывал мозг из костей. Ты меня кормила белым как снег молоком. Ты решила, что я уже не мальчишка, и не побоялась отправить в самое логово врагов, чтобы вызволить из беды детей, которых не смог освободить целый отряд батыров. Ты мне доверила важное дело. Но это доверие не освобождает меня от прощания с тобой. А ведь я сейчас прощаюсь с тобой. Мама, ты святая, и я думаю, что ты давно предчувствовала эту беду, которая случилась со мной...-
Ох, какой же тяжелой была зима прошлого года, в октябре уже по колено лежал снег. А ты успокаивала перепуганный и голосящий народ свой. Оказывается, ты еще осенью знала, что наступит джут. Ты ведь еще ранней осенью предупреждала об этом людей и заставила всех построить теплые дворы для скота. Были, конечно, и такие, что не поверили тебе, махнули на твое пророчество рукой. Все-таки половина тобыктинцев сплела теплые кошары и стала держать в них овец. Я хорошо помню эту зиму, когда мы держали овец в кошарах и кормили прутьями. Кинжал и острое копье отца были бы здесь бессильны.
Помнишь, мама, как народ посылал проклятия затянувшемуся бурану и преклонил перед тобой колени за то, что ты спасла скот.
Как-то ты, гордо ступая, вышла на улицу и долго смотрела в сторону Мекки, потом повернула лицо навстречу холодному ветру и сказала: «Желчь у мороза лопнула — значит, теперь пойдет на потепление. Небо очень голубое, горизонт отодвинулся». Ты попросила привести вороного с лысиной жеребца, внимательно осмотрела его со всех сторон и велела пустить в косяк кобылиц. Какое-то время он ходил среди них, обнюхивал, потом угнал всех в степь. Ты посмотрела на уходящий в степь косяк и сказала, сверкая глазами: «Ну, мой народ, сегодня же выезжайте в степь. Чтобы ни одного человека не осталось в оврагах и низинах, ни одной скотины. Завтра около полудня будет наводнение. Вода сметет все».
Все, что ты сказала тогда, сбылось. Люди поднялись на возвышенные места и спаслись. Назавтра поднялось жгучее солнце и стало так припекать, что безмолвная степь, спящая под белым снеговым одеялом, вдруг проснулась и забурлила, как человек, истекающий потом, который льется, бежит ручьями по всему телу. И уже вечером степь почернела. Когда мы глянули с холма на вчерашнюю зимовку, то увидели на месте ее одну только бурлящую, мутную воду, которая несла на себе всякую всячину: сломанные колоды, короткие уыки, старые остовы крыш, отощавший скот, который не смог уйти вместе со всеми и был брошен. До утра бушевала вода в реке Олжай, сметая все на своем пути. Если бы не ты, что стало бы с народ©м? Кто-то -испугался твоему ясновидению, а некоторые прослезились от чистого сердца.
О аллах, те беззаботные дни, когда вволю пили кумыс да объезжали трехлеток, показывая свою удаль, давно канули в прошлое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21