Затем, подойдя к кровати, сел, свесив ноги, немного помолчал и вдруг быстро, словно вспомнив о чем-то, разделся и бросился в постель ничком. Он долго пытался заснуть, однако тревожные мысли будоражили голову, гнали сон...
3
Он поднялся утром невыспавшийся, разбитый, с гудящей головой и до публичной библиотеки добрался лишь к обеду. Очередь в гардероб тянулась до самого входа. Те, кто разделся, толпились в небольшом коридорчике, дожидаясь номерка на свободное место в читальном зале. Впрочем, Едиге эта толчея не беспокоила. Он знал, что многие из тех, кто, бывало, приходил сюда и уходил наравне с библиотечными работниками, едва получив заветную ученую степень, забывали дорогу в читальню. А уж по воскресным дням их здесь вовсе не увидишь.
И верно: зал для научных работников и аспирантов оказался наполовину пуст. Без особых сложностей раздевшись и получив номерок, Едиге устроился с охапкой книг на давно облюбованном четырнадцатом месте во втором ряду.
Едиге раньше предполагал, что обязательные минимумы не доставят ему много хлопот. Не считая экзамена по спецпредмету, два других он думал сдать в первые же полгода и, покончив с ними, приняться за работу над диссертацией. Но тропа к званию кандидата оказалась, вопреки его расчетам, куда извилистей и тернистей. Большинство старых университетских профессоров и молодых доцентов справедливо расценивали кандидатские минимумы как весьма полезное препятствие для случайных в науке людей, а потому требования к аспирантам предъявлялись высокие. В этом Едиге убедился, когда поступил в аспирантуру: из девяти аспирантов второго года обучения, державших экзамен по философии, благополучно обошлось лишь у четверых, да и те, как один, получили "удовлетворительно". Тем не менее они чувствовали себя счастливчиками. Едиге, который еще студентом полагал, что неплохо усвоил и Спинозу, и Канта, и Гегеля, а кроме того, и не понаслышке, знаком с трудами Шопенгауэра и Ницше, тут утратил прежнюю самонадеянность: никто из провалившихся не был недоучкой. Поэтому готовиться ему пришлось основательно. Сдав философию, он вышел в коридор и на вопросы ожидавших своей очереди ответил: "Как говаривал славный Пирр, царь Эпирекий, еще один такой минимум — и моя карьера в науке закончена" Впереди был иностранный язык. Нелегкое дело — свободно владеть хотя бы одним из европейских языков, если времени в обрез, а в сельской школе, по прихоти стремительно возникавших и исчезавших учителей, год за годом с английского перескакивали на немецкий, с немецкого на французский, на филологическом же факультете университета Едиге увлекся арабским... Нелегкое, нелегкое дело... Но Едиге отчетливо сознавал: главная цель — не сдача минимума, это так, между прочим; главное — только глупец может надеяться стать настоящим ученым, не знакомясь в оригинале с работами ученых-ориенталистов по истории, литературе, культуре тюркских народов, тем более, что изрядное число книг пока не переведено на русский язык. Кстати, даже для того, чтобы изучать специальную литературу на русском, юноше из аула, в отличие от городских сверстников, тоже пришлось бы потратить в свое время немало усилий... Впрочем, Едиге, способный наизусть прочесть всего Абая или Бухара-жырау, а также — почти целиком —• "Евгения Онегина" и "Фауста", верил, что его и на сей раз выручит отличная память. Иностранный он "толкнет", как и первый минимум, какого бы труда это ни стоило. С нынешнего же дня он мечтал целиком отдаться научной работе.
Свой* первый жизненный марафон Едиге расчленил мысленно на три этапа. Этап № 1 — общая подготовка: исторические и литературные источники, имеющие непосредственное или косвенное отношение к диссертационной проблеме. Этап № 2 — переход на жесткий, прямо-таки спортивный режим: конкретная работа над исследуемой проблемой, углубленный и всесторонний анализ. Этап № 3 — последний, решающий этап, финишная прямая: изложение на бумаге открытого и обобщенного. Три этапа — три года в аспирантуре. Если план будет выдержан в точности — а он будет выдержан, в этом Едиге не сомневался,— то к двадцати пяти годам (25 — круглая цифра!) он станет уважаемым, окруженным всеобщим признанием человеком, который совершил в науке первостепенное открытие, произвел переворот в истории — для начала, скажем,— родной казахской литературы. Правда, еще не совсем ясно, что за открытие, какой переворот, но главное в другом: сделано открытие, произведен переворот!.. А дальше?.. Дальше — новый марафон, сложнее и ответственней, чем первый. И так — всю жизнь. Дерзостные замыслы, трудности, неудачи, преодоление, победа!.. Но ничто не заставит Едиге успокоиться на достигнутом, опочить на лаврах. Вперед, только вперед! Никакие преграды его не остановят, не принудят отступить. Его не устрашат — ни дождь, ни буря, ни ураган. И нет в мире силы, чтоб свернула Едиге с прямой дороги.!..
Однако его нынешнее существование пусто и бесплодно. Время бежит, а ничего не сделано. К примеру, что успел он за последние сутки — с вчерашнего полудня до сегодняшнего?.. А если так будет продолжаться впредь?.. Чего же ты достигнешь тогда — к тридцати годам? К сорока? К пятидесяти?.. Но ведь хорошо, если суждено прожить до пятидесяти, а вдруг на твою долю отпущено меньше? Трудись же, трудись не покладая рук, в поте лица — если веришь, что отмечен судьбой и рожден совершить великое! Чем ты цока отличаешься от какого-то тупицы, все желания которого — сладко поесть и вволю поспать?..
"Ничем", — вынес жестокий приговор себе Едиге, внезапно уразумев, что, поглощенный самобичеваньем, долгое время сидит без дела разиня рот.
У самого входа в зал, сразу около двери, сгорбился над столом седовласый старик. Когда бы Едиге ни пришел в библиотеку, старик постоянно здесь. И всегда на одном и том же месте. Перед ним груды старых книг в порыжевших переплетах, кипы газетных подшивок разного формата, по желтым, слипшимся страницам которых само Время, казалось, прошло своим прессующим катком. Старик с утра до вечера читает и перечитывает какие-то статьи, что-то выписывает, что-то сочиняет попутно на небольших листочках. Когда он ест, отдыхает? И вообще помимо библиотеки — как и чем живет?.. Если Едиге приходил рано, до девяти, пока библиотека еще не открыта, или уходил поздно, засиживаясь до одиннадцати, пока не закрывают читальный зал, он волей-неволей натыкался на старика: в руках у того бывала сетка-авоська с каким-то свертком, покрытым сверху засалившейся газетой; паспорт и читательский билет укладывались в ту же сетку; одевался он неряшливо, кое-как, и все его вещи выглядели поношенными, потрепанными. Все большие ученые, думал Едиге, схожи величием духа, но у каждого свой внешний облик, свой характер... Причислив странного старика к большим, не признанным до времени ученым, Едиге уже давно с любопытством наблюдал за ним. При этом Едиге вспоминалась порядком примелькавшаяся газетная рубрика "Замечательные люди рядом". На свете столько удивительных людей, которые скромны, незаметны, хотя носят в себе великую тайну... Этот старик — один из них. Вот как надо жить. Вот как надо трудиться...
Склонившись над своим столом, Едиге вновь уткнулся в книгу. Однако мысли его разбегались, он пытался сосредоточиться — и не мог. Он посидел-посидел и, ничего не добившись, отправился в вестибюль, чтобы слегка развеяться.
В вестибюле кишмя кишит. Томятся, переминаются с ноги на ногу студенты, жаждущие проникнуть в общий читальный зал. Выходящих оттуда что-то не видно. Однако здесь все надеются... Едиге обратил
внимание на нескольких парней с заросшими по самые плечи затылками, в модных галстуках-шнурках. Он заметил этих ребят еще в очереди перед гардеробом. "Всем бы такую выдержку! — подумал Едиге. — До него терпеливые ребята..." Но были и нетерпеливые. Взгляд Едиге упал на девушку, стоявшую в сторонке, совсем еще молоденькую, лет семнадцати, не больше, тоненькую, с темными карими глазами, ярко выделяющимися на светлой, нежной коже лица. Волосы коротко подстрижены. Под мышкой толстая тетрадь в матерчатом переплете. Кажется, она собралась уже уйти, мо слабая надежда против воли продолжает ее удерживать. Брови нахмурены, губа нижняя обиженно закушена. Ну, точь-в-точь ребенок, которому не дают конфетку... Едиге с трудом подавил улыбку.
В зал возвращаться не хотелось. Нерешительно помедлив, он подошел к девушке — благо, и места, чтобы постоять, нигде больше не было, — прислонился к перилам. Девушка сделала движение, чтобы отойти.
— Кажется, вчера в общежитии были танцы? — осведомился Едиге. Вначале он кашлянул и тем самым остановил девушку, а потом уже заговорил — не спеша, солидно, с достоинством.
— Да, — робко кивнула девушка. Ее щеки, покрытые светлым пушком, смущенно порозовели.
— И что же?.. — Едиге вошел во вкус, чувствуя себя суровым учителем, застигшим своего ученика на позднем сеансе. — Заставили бедняжку-мальчика, по имени Робертино, по фамилии Лоретта, до хрипоты петь то "Вернись в Сорренто", то "Папагелло", и так до часу ночи. — Едиге вскинул правую руку и вытянул вверх указательный палец. — До часу ночи, а точнее до двух часов утра кружились и топали. Сами не занимались и мешали другим. Если так пойдет и дальше, вам и первый семестр не одолеть.
Девушка растерянно молчала, покраснев до самых мочек и опустив глаза. Едиге понял, что переиграл.
— Не бойся, айналайын, я пошутил, — рассмеялся он. — Я ведь не преподаватель, а такой же, в сущности, учащийся. Просто советую, как старший. Иногда обидно за ребят: едут издалека, проходят по конкурсу, а там года не прошло как смотришь — возвращаются по своим аулам.
Медленно приподняв длинные, круто изогнутые ресницы, она недоверчиво, в упор посмотрела на Едиге. Какие ясные, чистые глаза... Темные, почти черные, и брови тоже черные, соединить их над переносьем — получится классический кочевничий лук... А волосы так и отливают смоляным блеском... Ну-ну, — остерег себя Едиге, чувствуя, что его заносит, — волосы как волосы, и девушка как девушка... Он уловил что-то трудно определимое в ее лице, на котором постепенно таял густой румянец — что-то не вполне восточное, присущее скорее европейским народам. Наверное, метиска,— подумал он.
— Странно, что ты говоришь по-казахски, — сказал он, проверяя свою догадку.
— А что тут странного? — По голосу, да и выражению лица было видно, что она уже овладела собой.
— Мама у тебя русская?
— Моя мама — полька. Хотя польского языка не знает.
— Неужели?.. Вот не думал, что поляки могут забыть родной язык... Предки твоей матери жили тоже среди казахов?
-Да.
— И ты, айналайын, уже, конечно, соскучилась по дому?
— Еще бы...
— Ты сердишься, что я так тебя напугал? Девушка окинула Едиге с ног до головы быстрым
взглядом и промолчала.
— Завтра, наверное, у тебя семинар? Девушка кивнула.
— Ну, тогда тем более я должен искупить вину. Пойдем со мной, будешь заниматься в нашем зале.
— Ой, что вы, нам не разрешают! Оттуда какого-то студента только что прогнали...
— Ничего, сядешь на мое место, никто тебя не тронет. Стыдно быть такой трусихой.
Оттого ли, что она вконец отчаялась попасть в общий зал, оттого ли, что Едиге задел ее гордость, назвав трусихой, — девушка последовала за ним. Однако в зале для научных работников ее взяла оторопь. Она остановилась, широко раскрыв изумленные глаза и озираясь по сторонам с таким видом, словно все эти сидящие поодаль друг от друга, за отдельными столами, блистающие лысинами старики-аксакалы, и пожилые, но все еще считающие себя молодыми кара-сакалы, перевалившие уже середину пути, уже с поредевшими, но еще не выпавшими напрочь волосами, и бодряки-аспиранты, уже не юнцы, но и не достигшие зрелости, еще не расквасившие свои заносчивые носы о суровый гранит науки, еще с пышными шевелюрами, без единого серебряного волоска в новомодных бородках, — словно все эти люди, похожие сейчас на безмолвных, застывших истуканов, представились ей высеченными из белого и черного мрамора, отлитыми из сизовато-серой стали величественными ликами богов какого-то неведомого, таинственного культа; она собиралась было в испуге улизнуть отсюда, но Едиге взял ее за руку, как малого ребенка, подвел к своему столу и усадил.
— Ну, вот, готовься теперь к семинару, — произнес он шепотом, собирая свои бумаги, чтобы перебраться за пустой стол. — Но смотри, закончишь — проверю, и как бы тогда не пришлось поставить тебя в угол.
Едиге немного посидел, рассеянно разглядывая иллюстрации в сложенных кипой и внушающих почтение хотя бы одними размерами трудах по истории, этнографии, литературе, — эти были изданы в последние годы в Москве и Алма-Ате, на плотной хрустящей бумаге, другие, пожелтевшие от времени, напечатанные арабским шрифтом, появились еще до революции в Санкт-Петербурге, Казани и Ташкенте, третьи, красиво оформленные, с золотым тиснением, тома Бартольда и Аткинсона, вышли на английском и немецком в Лондоне и Лейпциге. Не задержавшись ни на одной из книг, он выбрал наконец небольшой, оплетенный кожей, томик "Истории" Карамзина в первом издании. Человек высокого ума и пылкого сердца, — благодарно думал Едиге, — как он умел, не возвеличивая неумеренно одних, не унижать безосновательно других!.. Он стремился передать на бумаге события именно так, как случались они в действительности, ничего не прибавляя и не убавляя. Обилием фактов и наивной свежестью иных суждений старый историк притягивал Едиге. Его недостатки, ошибки, общая его концепция — все это впоследствии было надлежащим образом раскритиковано и объяснено историками, свободными от свойственных Карамзину пороков, но зачастую и не обладающими его достоинствами. Где этот мощный, как медные раскаты, язык, где поэзия, которой веет с каждой страницы?.. Едиге читал его, перечитывал — том за томом, как читают приключенческий роман в двенадцать лет, затаив дыхание, горюя, что скоро конец... Так было и сегодня. Как обычно при встрече с новой хорошей книгой, Едиге казалось, что с каждой перевернутой страницей ему легче дышится, в теле возникает странная легкость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29