.. — не исчезло.
Он был молод, быстр на выводы, скор на решения. В подобном возрасте жизнь представляется проще того, что есть она на самом деле, и никто не ждет от нее уроков, которые она коварно припасает на будущее...
28
Ну и головомойку же задал ему профессор!.. Где это видано, чтобы учитель разыскивал ученика, а не ученик учителя?.. Кого только не расспрашивал он с тех пор, как вернулся! Ни одна живая душа о нем не знает. Где он скитается? Что это за новости — все бросить и кататься в горах на лыжах? Он охотник? Альпинист? Наука или развлечения — надо выбрать что-то одно! Три месяца не показываться на кафедре... А если руководитель уедет на целый год? А если не
' 120
сегодня-завтра закроет навеки глаза, ведь жизни ему осталось, как старой овце?.. Тогда что? И потом — эти архары?.. При чем тут архары?.. Он думает охотиться на архаров или учиться в аспирантуре?.. Надо работать, работать! Пока не сосредоточишь все силы на главной цели — ничего не добьешься! В этом вся разница между настоящим ученым и сапожником!..
— Но кое-что я все-таки делал, — сказал Едиге, когда профессор, излив на него свой праведный гнев, мало-помалу стал успокаиваться.
— И чем же, интересно, ты занимался?
— Дней двадцать я сидел в архиве.
— Ну что ж, хотя бы это... — Азь-ага удовлетворенно кашлянул и взглянул на Едиге уже более снисходительно, словно отчасти сожалея о резкости своих упреков. — Это хорошо, что ты работал в архиве. Двадцать дней, говоришь?.. — К нему вернулись прежние сомнения. — Двадцать дней... А остальное время?
Едиге не хотелось лгать, он промолчал.
На побледневшем лице профессора резко проступило круглое родимое пятнышко над правым виском. Некоторое время Азь-ага сидел неподвижно, не произнося ни слова, только подбородок его мелко, едва заметно подрагивал. Затем Азь-ага, неожиданно грохнув по столу крупным костистым кулаком, на котором, как реки на географической карте, ветвились набухшие синие вены, вскочил и зашагал по кабинету. Он шагал стремительно, взад-вперед, по пестрому ворсистому ковру, застилавшему весь пол, и просторный кабинет, казалось, ему тесен, и тесен для того, чтобы вместить возмущенье, которое клокочет в профессорской груди, угрожая вот-вот извергнуться наружу. И опять, как три месяца назад, Едиге подумал, что Азь-ага похож на разъяренного самца-атана, и не удержался от улыбки. Профессор же, уловив ее краем глаза, остановился и замер посреди комнаты, словно не веря себе.
Не известно, что последовало бы дальше, но тут, к счастью, постучали в дверь.
— Папа, можно к тебе?
Не дожидаясь ответа, в кабинет вошел* юноша лет двадцати двух—двадцати трех, высокий, с тонкими чертами лица и гладко зачесанными назад густыми волосами. Он был статен, красив, одет со вкусом. У него точно такое же родимое пятнышко, как у Азь-аги, только не над виском, а чуть пониже. И глаза такие же черные. В остальном же — и прямым тонким носом, и округлым, девически-нежным подбородком — он походил не на лобастого, тяжеловесно скроенного отца, а на мать, которая в свои пятьдесят с лишним лет сохранила миловидность. Зато кое-чем — и разительно, Едиге определил сразу — он отличался от обоих: * ни Азь-агу, ни тетушку Алиму нельзя было заподозрить даже в намеке на чванливость. А этот... Он едва взглянул на Едиге, скромно сидевшего возле письменного стола, и взглянул свысока, словно сын бая, владельца тысячеголовых табунов, на самого последнего слугу. Словно ждал, что Едиге тут же вскочит и согнется в три погибели, смиренно его приветствуя. Но Едиге, понятно, и бровью не повел. Он только еще глубже откинулся в кресле, про себя сказав: "Если захочешь, сам первый здоровайся, балбес!"
Однако наследнику тысячеголовых табунов не было никакого дела до жалкого аспиранта.
Подойдя к отцу, он приобнял его одной рукой и что-то зашептал на ухо.
— У меня ничего нет, — сказал Азь-ага, слегка поморщившись, но в то же время с лаской и гордостью глядя на сына: так смотрят на стройного, взращенного на степном приволье красавца аргамака. — Возьми у мамы.
— Она не дает, — мрачно сообщил юный наследник.
— Скажи, что я разрешил...
Через минуту в дверях показалась тетушка Алима.
— Ата, разве ты...
— Дай ему, сколько просит, — перебил ее Азь-ага.
— Что ты, отец, ведь вчера тоже...
— Ладно, ничего не случится. Он с приятелями что-то хочет отметить... Скажи Жорабаю, пускай подбросит их до ресторана и оставит ключи, не дожидается...
— Ох, отец...
— Иди! — строго сказал Азь-ага. — Закрой дверь и не мешай нам!.. — Даже не взглянув на жену, он вернулся к столу. — Ну, — заговорил он с Едиге, — так на чем же мы остановились? — Однако, вспомнив, что совсем недавно был сердит на своего ученика, снова нахмурился.
— Мне хотелось показать вам кое-что, — Едиге торопливо раскрыл портфель. — В архиве я обнаружил одно эпическое сказание... Кажется, никому не известное...
— Что это за сказание, да еще никому не известное? — возразил ворчливо профессор, — Провел в архиве двадцать дней — и готово, получайте "открытие"! Такое редко случается даже с теми, кто безвылазно просидел там по двадцать лет!..
— Слепой и за сорок лет не увидит того, что лежит под ногами, — обиделся Едите. И не протянул профессору извлеченный из портфеля текст, а продолжал держать его в руке.
— Я слышал, ты начинаешь дерзко себя вести, — сказал Азь-ага. — Это правда... Ну, так что это за сказание?
— Пока я только переписал его. Выводы еще не сделаны... Но, судя по словарю, строению предложений и некоторым именам, известным в истории, можно предположить, что это подлинное историческое сказание и что оно написано в пятнадцатом веке.
— Во-первых, нелепо говорить: "Написанное". Письменная литература казахов свое начало ведет с Абая, эта истина всем хорошо известна...
— Эту истину пора пересмотреть... Потому что...
— Во-вторых... — Профессор повысил голос, заставляя аспиранта умолкнуть. — Во-вторых, не всякое эпическое произведение, в котором встречаются имена исторических лиц, является историческим, если иметь в виду время его создания и достоверность описываемых в нем событий. К тому же казахские исторические сказания возникли, как известно, в восемнадцатом веке и связаны с борьбой против джунгарского нашествия. К этому периоду относится и высший расцвет казахской эпической поэзии.
— Есть основания считать, что казахский эпос расцвел еще в пятнадцатом-шестнадцатом веках. А сказания, записанные в прошлом веке и в таком виде дошедшие до нас,— это приблизительные и ухудшенные варианты, лишенные половины достоинств первоосновы...
— Похвально иметь на все собственный взгляд. Но твои мысли наивны и абсурдны! Ведь отбор, совершенствование, обогащение фольклорных произведений, происходящие в течение длительного времени, — это аксиома и азбука современной науки! Стыдно не знать столь элементарных положений!
— Выходит, если бы "Илиада" и "Одиссея" не были в свое время записаны на бумаге, они до сих пор продолжали бы совершенствоваться и обогащаться?
Профессор смолк, оборвав спор.
— Хорошо, можешь оставить, — сказал он, кашлянув несколько раз подряд. — Я просмотрю, когда будет время.
Едите положил перед ним рукопись.
— Если не соберусь сам, — сказал Азь-ага, — поручу Бакену.
— Для него это не представит интереса, — несмело возразил Едиге, испытывая смутную тревогу. Он, было мгновение, даже пожалел, что оставляет профессору свою рукопись. Но взять ее со стола уже казалось невозможным.
— Ну что же... Там будет видно, — кивнул профессор. — Но вообще-то докторская диссертация Бакена как раз связана с казахским эпосом. Дельный, растущий молодой ученый...
— Как для кого. Мне лично он ничего посоветовать не сможет. Поэтому...
— Я любил тебя, как сына, прощал все твои выходки, но ты совсем распустился, — вспыхнул профессор. — Может быть, Бакену не хватает глубины, полета мысли, но науку двигают вперед не болтуны, а рядовые труженики. И вообще, молодой человек, — сурово заключил он свое наставление, — для вас пока самое главное — научиться у того же Бакена, как надо себя держать, и как работать, и как, между прочим, разговаривать со старшими...
Едиге опешил. Он не ожидал от профессора таких слов, такого тона... Продолжать спор было бессмысленно. Он понял это и простился. Но и на улице им владело такое чувство, будто он ослышался или принял всерьез отлично разыгранную шутку. Неужели профессор, умный, проницательный человек, бескорыстно и всю жизнь преданный науке, действительно верит в то, о чем говорил несколько минут назад?..
Едиге внезапно почувствовал себя разбитым, раздавленным. Как будто что-то внутри у него сникло, сломалось. После радостного подъема и напряжения этих дней силы покинули его. Он был пуст, выпотрошен. Так, наверное, в прежние времена баксы, закончив свою неистовую пляску, в изнеможении падал на землю...
29
У Гульшат он не появлялся больше месяца. И не только оттого, что не было времени. Долго ли встретиться, находясь в одном общежитии? Он мог зайти к ней после архива. И у обоих бы отыскался свободный вечер, чтобы сходить в кино или театр, наконец, просто побродить часок по улице. Но Едиге так и не решился ни разу подняться на четвертый этаж. Ни разу — за все эти недели...
Он сердцем чуял, что с того вечера, когда Гульшат одна ушла на каток, между ними возникла какая-то стенка. Невидимая, но прочная. Из попыток ее сломать ничего не получилось. Наоборот... И он оттягивал встречу, боясь окончательно все испортить.
...Он постучался в ее дверь нерешительно, как будто в первый раз. "Войдите!.." Ее голос. Он снова постучал. 'Тук-тук-тук..." Ее шаги. Дверь приоткрылась — Едиге увидел ее лицо, которое тут же осветила улыбка. Губы, брови, легкие ямочки на зарозовевших щеках -— все в ней радостно смеялось, летело ему навстречу. Но мгновение — и она, как бы вспомнив о чем-то, погасила улыбку. Нижняя губа досадливо закушена, тонкие брови выгнулись дугами вверх — удивление. Он явился? С чего бы?.. Переступила порог, левой рукой, заложенной за спину, прикрыла дверь. Прихлопнула —-но слишком резко, дверь с чрезмерной силой громыхнула о косяк. .Гульшат это, кажется, смутило — и она, оглянувшись, опять толкнула дверь назад, в комнату, а потом притворила — уже осторожней, обеими руками. Хотя пальцы ее так и не выпустили дверной ручки, когда она встала напротив Едиге, с безразличным лицом и устремленным куда-то в сторону взглядом.
— Как ты живешь?.. — спросил Едиге.
—-Хорошо... — Улыбка прокралась в ее глаза, чуть-чуть раздвинула губы, но Гульшат, как бы спохватясь, вновь нахмурилась.
— Сессию закончили?..
— Еще когда-а-а...
— Как сдала?
— Тройки, четверки... Куда уж нам, девушкам..; На большее мы не способны... Мысли у нас не те, кругозор убогий...
— А-а-а... Да-да... — Едиге вспомнил свои слова о современных девушках, — было, было, болтал он что-то такое... — Беру обратно.
-Что?
— Все, что в тот раз наговорил тебе.
— Теперь уже все равно, — сказала Гульшат. На этот раз она и в самом деле улыбнулась. Только улыбка получилась кривая — будто не улыбается, а насмехается. "Почему это — теперь все равно?" — чуть было не вырвалось у Едиге, но он сдержался.
— Сколько дней дали на каникулы?
— Неделю всего. Осталось . пять. Даже четыре... И на лекции снова...— "Сессия, значит, кончилась недавно", — про себя отметил Едиге, вспомнив ее "еще когда-а..." — В комнате нас трое сейчас, другие домой уехали. — Опустив глаза, она принялась чертить нос* ком туфли по полу, огорченная, видимо, тем, что не смогла тоже съездить домой.
— А ты что же?.. — У Едиге не нашлось других слов, он произнес первые попавшиеся. В голове был сумбур, он не думал, что говорит. Он тронул ее за подбородок, заглянул в глаза, такие знакомые, родные...— Ты осунулась.
— Как я могла уехать, если ты... — Она отвела глаза. Ему показалось, у нее сейчас хлынут слезы. — Если ты... — Она овладела собой и поправилась: — если я... Познакомилась с одним парнем...
— ...и влюбилась! — закончил Едиге, жестко усмехнувшись. Он отдернул руку от ее подбородка, отступил назад.
— Нет! — Она повернулась к нему лицом и теперь смотрела на него прямым, светлым от ярости взглядом. — Нет! Я никогда ни в кого не была влюблена. Никогда!..
— Ну-ну, — сказал Едиге. В горле у него пересохло, и язык ворочался с трудом. — Не была, так будешь.
— Буду!..
— Конечно. Все в твоих руках. — Впрочем, теперь, услышав ее признание ("Никогда..."), он ощутил внезапно явное облегчение. К нему вернулась прежняя уверенность, он снова ступал по твердой земле. — Да, — коротко рассмеялся он, — вот так это и бывает. Знакомимся, целуемся, говорим, что жить друг без друга не сможем, говорим, хотя где-то в душе ведь знаем, что это не совсем так и на самом-то деле сможем, сможем!.. Но говорим, так положено в игре, которую называют любовью, и лжем себе, лжем друг другу. Но игра есть игра, проходит неделя, месяц —и надоедает обманывать. А уже привычка, уже пустовато без этого. Как без карт — картежнику: жизнь не в жизнь... И тогда, закончив игру с одним, переходишь ко второму, к третьему... к пятому, к десятому... И пошло, пошло!
— Это правда, — подтвердила она с горьковатым смешком. — Нет любви на свете... — В ее голосе слышался упрек.
— Вот видишь, и ты согласна. Оттого, что теперь много умнее, чем три месяца назад... Я тогда тоже был дураком. И если с тех пор поумнел, так из-за тебя. Это ты меня умным сделала. Так что мы квиты, никто никому не должен, — ведь и я кое-чему тебя научил. Думаю — научил...
— Научил, — повторила она за ним.
— Только еще не всему научил, не хватило талантов... Пускай доучивает новый знакомый.
Гульшат вспыхнула, быстрым взглядом, как лезвием, полоснула по его лицу — и опять отвела глаза.
— Наверное, это судьба, — сказал Едиге. — Что ж, простимся, как в классической трагедии — обнимаясь и плача. — Он вновь приблизился к ней, осторожно коснулся щеки, провел по ней, погладил — похудевшую, бледноватую после экзаменов, с почти прозрачной кожей, покрытой нежным, как у одуванчика, пушком... И почувствовал — дальше не выдержит свою роль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29