— Сколько лет сочинял Фирдоуси "Шахнаме"?
— Тридцать четыре года, — без запинки сообщил Едиге.
— Мне понадобится меньше времени.
— Вам?..
— Да, мне. Кулян-акыну — Кульдари откинулся на спинку стула и с победоносным видом огляделся.
Едиге чуть вилку не выронил — до того был он ошеломлен. С минуту он сидел в совершенном замешательстве, не зная, что ответить. Потом выцедил себе в стопку весь, до последней капли, коньяк и опрокинул в рот, забыв чокнуться со стариком.
Кульдари наслаждался эффектом.
— Я уже давно вынашиваю эту книгу, но только теперь, на пенсии, освободился от посторонних дел... Это будет великая, возможно,— величайшая из книг... Да, да — величайшая из книг о нашем времени, величайшем из всех времен. В ней сольются традиции древней поэзии и дух атомного века. Название у меня готово. "Хамса", так я назову свою эпопею. А?.. Что вы на это скажете?.. Но моя "Хамса" — совсем не то, что "Хамса" у Низами, Навои, Физули, Хосров... Кому теперь интересны такие пустяки, как любовные шашни какого-то Меджнуна и Лейлы, например... Это все не для нашего времени, не для нынешней великой эпохи!.. Разве я не прав?..
— Отчего же, вы абсолютно правы, — сказал Едиге.
Он приподнял опустевший графинчик за узкое горлышко, с досадой поболтал в воздухе — официантка была далеко.
— Но такая книга должна иметь соответственную форму! — В голосе Кульдари звучало торжество. — Возможно, вы слышали, что слово "хамса" означает "пять книг"... Теперешняя молодежь совсем не знает восточной литературы... Пять книг. Свою эпопею я создам в пяти книгах. Вот почему она и называется — "Хамса". Но если кто-нибудь вздумает уличить меня в формализме, приписать... Я опровергну, все опровергну!.. Все обвинения!.. У меня форма в полном соответствии с содержанием! Кульдари все знает сам, не надо его учить... К тому же история, если в нее глубоко проникнуть, как раз и требует членения на пять частей, пять звеньев... Не думайте, я не хвастаюсь, не преувеличиваю собственных заслуг... Но я работаю, тружусь день и ночь и верю: моя книга будет именно такой, какую давно ждут люди!..
— Ваши намерения благородны и достойны всяческой похвалы, — стараясь не улыбнуться в открытую, произнес Едиге. — Но нужно учитывать еще и особенное™ жанра. Тут дело не в одном поэтическом таланте...
— Не беспокойтесь... — Кульдари усмехнулся. — Не беспокойтесь, молодой человек, что касается таланта... Его у меня вполне достаточно. К тому же тема... Такая тема сама по себе способна вдохновить, окрылить фантазию. А вот вы... Да, да, вы, молодой человек, — тут в глазах его полыхнуло пламя, — вы хотите, чтобы я от нее отказался! И затеваете разговоры о "поэтическом таланте"... Талант! Да тут еще шаг — и... Не шутите с огнем, юноша! По-вашему, конечно, и у Абая был талант?.. У того Абая, который предавался безысходному пессимизму, когда писал: "Не находя лекарства, чувствую, как печаль огнем сжигает грудь мою..." А?.. Это вы и называете поэтическим талантом?
— Погодите... — Едиге пододвинулся поближе к Кульдари. — Я все меньше вас понимаю...
— Вы не меня, вы истинной поэзии не понимаете! Не понимаете, что нужно от поэзии нашим современникам Едиге чувствовал — от злости у него начинают дрожать руки. Он мог бы ответить Кульдари, мог бы многое сказать ему... Но, как нарочно, сейчас у него не находилось в запасе слов, чтобы срезать этого тишайшего старичка, такого застенчивого, такого скромнягу, способного, казалось, вызывать только жалость... Вот куда его понесло! Слова у Едиге, впрочем, имелись —
тяжелые, увесистые, слова-кирпичи, слова-камни, которые в два счета сбили бы того с ног. Но Кульдари, нельзя забывать, аксакал, к тому же гость... Едиге стиснул зубы, сдержался. И только убедившись, что достаточно владеет собой, поднял на Кульдари глаза. Старик, самодовольно развалясь на стуле, пальцами правой руки безостановочно выстукивал по столу, словно играл на пианино, и при этом, склонив к плечу голову, созерцал потолок.
— Не будем спорить об Абае, за ним уже закрепилось вполне прочное место в литературе, — сказал Едите, стараясь ядовито вежливым тоном замаскировать шипы сарказма, торчащие из каждого слова. — Что же до вас, то еще не ясно, на что вы способны в поэзии.
— Хитер, хитер, мальчик!.. — Кульдари рассмеялся. -— Хочешь заставить меня проговориться, выведать мои секреты?.. Не выйдет!.. — Он вдруг напустил на себя гордый вид, нижняя губа оттопырилась от важности. — Моя "Хамса" еще не дописана. Закончены лишь первая, вторая и четвертая книги. Не хватает и в третьей книге, в самом начале, пары глав, хотя ее и так можно считать завершенной. Пятую же я только начал...
— И эта эпопея... Ваша "Хамса"... Какой у нее объем?
— "Хамса" будет насчитывать пятьдесят тысяч строк. Пять книг — по десять тысяч. У каждой книги свой пролог, свой эпилог, что же до поэмы в целом, то по традиции древней восточной поэзии она открывается "Приветствием читателю", а заключаться должна "Прощанием с читателем" — это важнейшее место в поэме, ее философический итог... Теперь вы понимаете, как сложна композиция, которую я избрал, не говоря уже об остальном?.. Вы молоды, юноша, но я вам доверяю. Только смотрите, не проболтайтесь о том, что сегодня от меня услышали. Не дай бог, дойдет раньше времени до журналистов...
— Сколько вы уже написали?
— На нынешнее число готово сорок две тысячи пятьсот восемьдесят одна строка, осталось семь тысяч четыреста девятнадцать. К намеченному сроку я обязан успеть все закончить.
— И что потом? — Едиге сидел перед стариком, упершись локтями в стол и стиснув лоб руками. Глаза его были полуприкрыты.
— Потом я отнесу поэму в издательство. Думаю, что ее поддержит самая широкая общественность.
— Сколько вам лет? — Едиге в упор посмотрел на Кульдари.
— Шестьдесят шесть. Но я еще крепок и не собираюсь сходить со сцены. Мой дед и в девяносто два года соперничал в кокпаре с молодыми джигитами.
— У вас впереди долгая жизнь, в этом я уверен, — сказал Едиге. — Но к чему обрекать ее на дополнительные терзания? Не лучше ли поставить на них точку?
— Конечно, мне живется нелегко. С одной стороны — муки творчества, с другой — поиски материала, ведь поэма-то историческая... В ней охвачена вся наша эпоха... Приходится много читать, подыскивать факты, цифры... Все это требует огромного труда, но он окупится сторицей.
— Вы не поняли. Я хотел сказать, что вам надо совсем прекратить свои занятия, оставить поэзию и зажить спокойно, радуясь законному отдыху.
— Мне?.. П-прекратить?.. Оставить п-поэзию?.. — Кульдари задохнулся. — Так я что же... Я кто же п-по-вашему?..
— Вы очень достойный человек. Достойный, почтенный человек... В этом я совершенно убежден. Но я так же твердо убежден, что вы не поэт.
Кульдари подскочил, взвился над стулом, как пробка от шампанского. И тут же опустился на прежнее место.
— Товарищ Эдгар... — Звуки вырывались из него с шипением, в лицо Едиге летели мелкие брызги слюны. — Товарищ Эдгар... Не знаю, простите, вашей фамилии... — Кульдари отстегнул верхнюю пуговицу на рубашке, ослабил ворот, как бы освобождая шею от тугих тисков, и горделиво вскинул голову. — Я вас раскусил, товарищ Эдгар! Ваши утверждения говорят о тайной зависти, которую вы испытываете... Да, именно — зависти! Вы не смеете оскорблять мою литературную честь!
— Что вам за дело до литературы? — усмехнулся Едиге. — Почему вам не лежится дома, на теплой печке, в кругу детей и внуков?..
— Все ясно! ~ Кульдари дышал тяжело, с хрипом. — Эти слова до конца разоблачают ваш облик... Чуждый, гнилой облик... Но вы не имеете права!.. Никакого права — требовать, чтобы я отступился от литературы!
— Ничего я не требую, — сказал Едиге. — Я просто говорю, что думаю.
— Вы не слышали моих стихов!
— Не слышал, но догадываюсь. И промолчал бы, если бы не желал вам добра.
— Вы?.. Добра?.. Мне?.. — Однако Кульдари слегка приутих. — Я прочту пролог из пятой книги "Хамсы". Если не возражаете...
— Не возражаю.
Кульдари, пасмурный, как грозовая туча, поднялся со стула, мрачно откашлялся, прочищая горло. Затем, устремив куда-то в пространство глаза с выцветшими, белесыми зрачками, вскинул над головой тощий кулак:
Наше время, летящее вперед, Прямо к Марсу мчащее вперед? Мы, Луну оставив позади, К Солнцу направляем свой полет!..
Он не то сбился, забыл продолжение, не то ему хотелось увидеть, какое действие оказали на Едиге первые строчки, но Кульдари выжидающе смолк, повернувшись к своему слушателю.
— Это не стихи, — сказал Едиге.
Ему казалось, Кульдари набросится на него чуть не с кулаками. Пожалуй, тогда ему было бы легче... Но старик не вымолвил ни слова. Он только вдруг согнулся, как если бы в поясницу ему вонзилась пуля, и рухнул на стул.
— Почему?.. — Он выговорил это слово после продолжительного молчания. Голос его едва звучал, губы почти не шевелились.
— Тут и малому ребенку понятно — почему.
— Нет, вы мне докажите, докажите... — Кульдари внезапно оправился, оживился. — Нельзя же так, без всяких доказательств...
Едиге пожал плечами.
— Что ж, если хотите...
Он произнес короткую лекцию — о современной поэзии, строении стиха, о великих традициях и слепом эпигонстве, о правде жизни и мертвой риторике... Он стремился к простоте и ясности, но местами запинался, ощущая нечто похожее на неловкость, даже стыд — за свои знания, свою университетскую образованность, свою полную сил и надежд молодость — за все, чем владел он сам и чего никогда уже не будет иметь этот старик — честолюбивый, бездарный и несчастный... Он чувствовал себя так, будто в чем-то виноват передним...
Кульдари слушал его покорно, безропотно. Он съежился, согнулся, зажав ладони между острых колен. Казалось, он продрог на ледяном ветру, и во всем мире не хватит огня, чтобы ему отогреться.
Но Едиге не успел закончить. Кульдари встрепенулся, вскочил и торопливо, судорожным движением выхватил из кармана горсть медяков.
— Салат из огурцов — четыре копейки, — бормотал он. — Кабырга — восемнадцать... Бифштекс — сорок семь... Чай — две копейки... Хлеб... Вода...
Забыв, что он в ресторане, Кульдари подсчитывал заказанное по расценкам обычной столовой, и от этого скрупулезная точность его расчетов выглядела особенно жалкой.
Остатки мелочи он сунул обратно в карман. И все проверил сызнова.
— Семьдесят шесть копеек... Пять на чай... Итого восемьдесят одна копейка... За прожитые годы Кулян-акын еще никому не был в тягость... Не был должен... Никому, ни в чем... Официантка!
— Перестаньте, аксакал, вы мой гость...
Кульдари сам разжал, разогнул ладонь подошедшей к столику, вконец растерянной официантке, всыпал ей в руку всю мелочь и сказал, глядя поверх головы Едиге:
— Наши предки к своим гостям относились иначе, товарищ Эдгар! ~ И направился к выходу, не попрощавшись.
— Что случилось? — Ничего не понимая, девушка раскрыла перед Едиге ладонь, на которой лежала пригоршня медяков.
— У вас дома есть телефон? -Нет...
— Вот видите, мой гость каким-то образом проведал об этом. Теперь вы сможете звонить из автомата сколько угодно тому, кого любите.
— Вы что-то сочиняете, Эдгар!
— Хорошо бы еще одну чашечку кофе...
Конечно же, он сам виноват — не так надо было держаться, не так разговаривать с Кульдари... Но слишком велико было разочарование, слишком остра горечь. В какие романтические одежды облекал он этого жалкого, немощного старика!.. И вот... Он как будто внезапно осиротел. Едиге вдруг охватила такая тоска, словно умер старший брат, служивший для него примером и опорой, или близкий друг, связанный с ним общими душевными тайнами...
34
Обычно аспиранты, живущие в одном общежитии, подолгу не встречались, даже если комнаты их находились рядом. Каждый бывал поглощен своей работой, собственными заботами. Кто целые дни проводил в архиве, кто — в библиотеке или лаборатории. Каждый сам устанавливал для себя удобный распорядок: одни предпочитали раньше уйти и раньше вернуться, другие поздно вставали и поздно ложились, третьим общежитие вообще лишь служило местом для короткого ночлега. Чаще всего виделись мимоходом, на бегу, в коридоре или умывалке, здоровались, кивали один другому, обменивались шуткой — и тут же расходились в разные стороны, подобно встречным составам, которые несутся на полной скорости по параллельным путям... У молодых людей в возрасте от двадцати двух до двадцати шести лет (средний возраст аспирантов) не хватало времени для простых житейских дел, из которых складывается повседневное существование. Они жили будущим и для будущего, направляя свою нерастраченную на пустяки энергию к отдаленным целям. Как сказал бы поэт, ветер великих надежд раздувал широкие паруса их желаний. Среди них находились, разумеется, и такие, кто стремился с минимальной затратой сил достигнуть того, что давалось другим ценой упорного труда. Как говорится, если у собаки есть хозяин, то и для волка есть бог... Тут "божеством", на которое уповали, бывал какой-нибудь брат или сват, дядя или племянник, лишь бы "человек с положением", "человек со связями", в крайнем случае — тот, кто сам "связями" не обзавелся, но близок тому, кто их имеет. Однако такие "живущие с расчетом" молодые люди внешне мало выделялись среди остальных, сливаясь с массой энергичных, не теряющих и часа даром аспирантов, исполненных веры в науку и свое призвание...
Что до Едиге, то последний месяц он намеренно избегал своих товарищей и друзей. Его тяготили обычные разговоры, раздражали легкомысленные остроты, которыми перебрасывались на ходу. Замечали, что его характер —- и прежде не из легких — портился на глазах. С ним заговаривали — он молчал, здоровались — пробегал мимо, едва кивнув. 'Молокосос... думали, глядя ему вслед. — Вконец зазнался, загордился... Задрал еще выше свой заносчивый нос!.."
А Едиге попросту чувствовал, что начинает бояться людей. Бояться внимательных, испытующих взглядов, бояться вопросов, дружеского — и такого бесполезного! — участия... Бояться насмешек и огласки. Улыбки, которые возникали в его присутствии, казались ему злорадными, остроты — желчными, с намеками и подтекстом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29