.. А недавно у него опять начались боли на месте операции, внутри нагноение сделалось. Врачи снова взяли его в госпиталь и объявили, что не выпустят, пока совсем не вылечат. Нашли у него еще два осколка вроде иголок. Мы его видели перед отъездом. Теперь все хорошо. Как встанет, так одним духом домой примчится. Он обо всем говорит в этом письме, что мы привезли.
— Я очень рада,— ответила крестная Уна громким голосом, так, чтобы слышно было в соседней комнате.— Прошу, подождите минутку, пока я принесу цуйку, хлеба и сала.
Аниняска, словно ветром ее подхватило, бросилась к крестнице, держа в руке письмо за пятью печатями.
— Добрые вести, ласточка. Она снова вернулась в комнату.
Настасий с опаской сорвала печати. Прочтя первые строки, она побледнела, на глаза ее опять набежали слезы, по потом она мало-помалу пришла в себя.
Страх прошел, и сердце успокоилось. Митря заверял ее, что в скором времени приедет. Как-нибудь вечером или утром он неожиданно появится на пороге. А пока хочет знать, как поживает ребенок. Она закрыла глаза и как живого увидела прямо перед собой Митрю; она кладет ему в руки ребенка. Это был ее самый драгоценный дар.
Некоторое время она стояла задумавшись, вся просветленная от этого видения, потом поспешно вытерла слезы и присела к столику, чтобы ответить ему.
В те времена в Малу Сурпат немногие из молодежи, кто знал грамоте, привыкли употреблять в любовных или дружеских письмах особые выражения в стихах. Все их знали, помнили наизусть:
«Пишу дрожащею рукою тебе с любовью и тоскою...»
или
«Пишу с любовью, с нетерпеньем, тебе, мой друг, на утешенье...» «Тоска застлала мне глаза, на строчки капает слеза».
Эти и им подобные стихи вытеснили старые известные клише, преданные забвенью:
«Во первых строках сего письмеца желаю...» Так писал когда-то и Митря в своем послании. Но с тех пор прошло много времени, и все на этом свете переменилось.
Все же оставались еще такие — и Настасий в том числе,— кто заимствовал для своих писем стихи из книг или, чаще всего, из неписаной поэзии.
Поэтому возлюблеппая Митри, находившегося где-то далеко, готовя послапие, полпое любви и укоров, не ломала себе долго голову. Ее нисколько не интересовало то, о чем говорилось в соседней комнате: пи недовольство бедняков, ни злодеяния Трехносого, ни хитрости Гицэ Лунгу, ни накипавшее возмущение. Она писала, мгновенно погрузившись в вечность, в которой было всего два существа: она и Митря.
«Митря, милый мой, в разлуке не пиши ты мне о скуке, все через чужие руки. Совсем ты лучше не пиши, а сам скорее поспеши. Я очень горевала, Митря, узнав, как ты мучился в госпитале, а теперь рада получить от тебя весточку о том, что скоро вернешься домой. Тасе — молодец и растет прямо на глазах. В тоске неугомонной смотрю на дуб зеленый...»
Обо многом еще написала Настасия своему мужу, воображая, что он сидит рядом, а она нашептывает ему.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
ТОВАРИЩ МИТРЯ НАВОДИТ ПОРЯДОК В ДРОФАХ
В ближайшие недели по селу Малу Сурпат распространился слух, что Митря Кокор где-то объявился, но что ему приходится худо. Кое-кто пытался скрыть это,— а кто именно, это уж известно. Да что скрывать, когда все уже знают? От Кокора пришло, мол, письмо: он в госпитале, болен, его оперировали, один бог знает, вернется ли... У него, мол, врачи нашли гангрену, то есть мясо у него загнило. Гангрена ноги. Об этом некоторые слышали от самого Гицэ Лунгу, он рассказывал в примэрии.
— Что я могу сделать! — говорил Гицэ.— Может случиться, от него только имя одно останется. Что и говорить, болит у меня сердце из-за всего этого. Не слушался меня, вот теперь и расплачивается.
Аврам Сырбу спросил, пишет ли Митря брату.
— Ничего не пишет,— огорченно ответил помощник старосты.— Вот и вся его благодарность за то, что я его добру учил,— даже не ответил мне ничего. Вот лишь записочку кто-то привез этой злосчастной моей золовке. Уж лучше бы ей помереть, чем Митре.
По крайней мере, не рожала бы обреченного на бедность ребенка, не выставляла бы на посмешище и меня и свою сестру. Так-то теперь ее господь бог наказывает.
Что тут скажешь? Мы все-таки от одной матери. Сколько ни причинял он мне зла, а съездил бы я повидаться с ним хоть разок, да не могу. Далеко он, где-то в госпитале, в Турде, а на меня в селе навалилось столько дел, что и на час отлучиться невозможно. На меня начальство всю ответственность возложило, без меня ничто не делается. Да и то сказать — может, пока я доеду, бедного парня и в живых не будет. От этой болезни, что гангреной зовется, нпкто еще не спасался. Молись за него хоть сам епископ крайовский —- и то не поможет!
С тех пор как боярин Кристя побывал в Бухаресте и сговорился с высокопоставленными воротами из либеральной партии поставить во главе села своего человека, Гицэ вырос на целый вершок. Когда же пришла бумага о его назначении, он еще поднялся на целую четверть. Был бы он грамотен, мог бы и старостой стать. Но помещик ему сказал, что это дела не меняет. Его милость приказал Попеску не вмешиваться в дела и слушаться Гицэ как доверенного лица. Не надо торопиться со списками безземельных и местными комиссиями. Пришло время власть укрепить. С некоторых пор всякие бродяги нос задирают, совсем обнаглели, так и хочется стукнуть их чем-нибудь по башке. Пришли указания и унтер-офицеру Данцишу связаться с помещиком и с его новым помощником, чтобы укрепить жандармерию, быть в курсе всех дел, пресекать слухи. Кто думает, мол, что порядки могут измениться, тот ошибается. Правда, из государственных соображений король допустил в правительство людей, только что выпущенных из тюрьмы,— тех, что называются «прогрессивными». Они и пытаются всякие пакости делать, ведь они большевики и, дай им только волю, все разрушат. Однако, слава богу, страна еще не у них в руках. Те, кто до сих пор управлял ею, уймут их, тогда-то будут разогнаны все подстрекатели, одних за границу прогонят, других снова упрячут туда, откуда их выпустили. Пусть утихомирятся и те, кто здесь бушует. Пусть образумятся и займутся своим делом. Пусть выходят на работу, как этого требует обычай и закон. А то худо им будет, ой, как худо!
Гицэ Лунгу, когда его назначили, даже речь произнес. В ней он старался показаться и решительным и сильным. Только мало кто его слушал. Да и те, выслушав его, лишь тряхнули шапками и разошлись.
И вот однажды, в начала осени, в примэрию явился Стойка Чернец в сопровождении демобилизованных.
— Гицэ Лунгу,— смело заговорил Стойка,— нам известно, что старосте и помощнику старосты надлежит быть из наших людей, из тех, кто знает наши нужды. А здесь, в Малу Сурпат, что это за староста и помощник старосты, когда они наши враги? Нужд наших вы не знаете и сторону помещика держите. К разделу земли даже не приступили, так что только диву даешься. Так вот, перед выборами будешь ты у пас голоса просить, а придется своп локоток укусить.
Гицэ Лунгу покраснел от гнева. Хмурый злой, вскочил он с места, но потом раздумал и снова уселся, вытянув ноги откинувшись на спинку стула.
— Во-первых, что это за «ты, Гицэ Лунгу»,— забубнил он раздраженно.— Я — староста. Оказывайте мне должное уважение.
Стойка Чернец засмеялся. Бесцеремонно засмеялись и его спутники: Аврам Сырбу, Григоре Алиор и Симион Пескару.
— Снять передо мной шапки! — крикнул, привстав со стула, Гицэ.— Вы подозрительные личности!
Стойка и другие пропустили это приказание мимо ушей и шапок не сняли. Только взглянули на него искоса, краешком глаза. Гицэ заорал:
— Я вас под суд отдам за оскорбление властей! Алиор смело ответил ему:
— Ты на нас не ори. Коли ты не наш, так и не признаем мы тебя. Мы — члены партии.
— Это еще что?
— А вот увидишь!
Гице уставился на них злыми глазами. Мелкие служащие при-мэрии стояли возле дверей и слушали.
Представитель власти втянул в себя воздух и завизжал:
— Вот я покажу вам, подстрекатели! Так вас прижму, что масло потечет! Пошли вон!
Сам он словно прпрос к стулу, но, к его изумлению, они не уходили.
— В конце концов, какие у вас претензии, мужичье? Голос у него охрип.
Чернец сделал шаг к столу:
— Прежде всего, Гицэ Лунгу, расскажи нам, откуда пошли все твои лживые россказни про Митрю? Будто он болен, будто уже не вернется? Вот здесь стоит перед тобой Пескару, который сам видел его и разговаривал с ним. Митря поздоровее тебя будет и скоро приедет требовать у тебя во всем отчета.
Гицэ примолк и сразу похолодел, словно его окатило ледяною волной. Он закрыл глаза, потом приоткрыл их и улыбнулся, как будто с ним шутили: — Ну и черти же вы... Что вы это выдумали? Понятия ни о чем не имею. Да пусть Митря приезжает в добром здравии, как вы говорите. Если он здоров, то почему же до сих пор не приехал? Мы с ним меж собой сочтемся как братья. А вы-то чего нос суете в чужой горшок?
— Ты в ответе не только перед братом,— настаивал Чернец.— Придется рассчитываться не только с ним, а со всеми нами.
— Ну-ну, идите себе,— запыхтел на него Гицэ, отстраняя его рукой.— Нет у меня времени лясы точить. За этот ваш разговор вы еще перед судом предстанете. Некогда мне болтать, некогда шутки шутить. От ваших глупостей у меня голова кругом пошла. Вам это понятно? Что же вы еще хотите?
— Мы хотим знать,— решительно сказал Чернец,— почему ты в субботу поехал па большой казенной телеге во Фрэсинет и увез оттуда часть кукурузы, собранной женщинами?
— Как? Что? Я сказал вам, оставьте меня в покое! Ничего я не знаю.
— Нет, знаешь. Там, во Фрэсинете, Настасия сложила на своей земле кукурузу. Ей помогала Аниняска. Там же сложили початки и две бедные женщины — Ана и Вета. А служители при-мэрии по твоему приказу нагрузили и увезли часть кукурузы. Что, признаешь ты это или нет?
Помощник старосты беспокойно заерзал на стуле:
— Да видите ли...
— Брал ты кукурузу или нет? — угрожающе наседал Чернец.
— Видишь ли, я сначала не понял, о чем речь. Да, я взял долю Станки. Ведь я отделил для Настасий часть жениной земли — вот и взял немножко из урожая в уплату за аренду.
— Половина — это, по-твоему, немножко?
— Я не стал подсчитывать.
— Забрал, даже не предупредив. И это расчет? А у Аны с Бетой зачем забрал? По какому праву? Тебе же говорили Дэмиан и Сава, служители примэрии, что там сложена и кукуруза этих старух несчастных.
— А у них я взял за игру Веселина Скрипача.
— Платить музыканту должен помещик, да он к тому же удержал с крестьян за музыку.
Из собравшейся толпы послышались женские проклятия:
— Отходную бы ему сыграть!
Помощник старосты вздрогнул. При этом женском выкрике он поднял опущенную голову, да так и выпучил глаза на окна с решетками. В комнате потемнело из-за людей, собравшихся у окон. А за спиною тех, кто стоял первым, теснились другие, голова к голове, до самой улицы. Снаружи доносился неясный рокот голосов, время от времени покрывая его, раздавались выкрики.
Напускная важность окончательно сбежала с Гицэ. Может, столько народу собралось, чтобы потребовать от него отчета за то, о чем говорил Стойка? Или пришли они по поводу наделения землей, которое все откладывалось? «Этот Кристя всегда сует меня в самое жерло пушки. Или узнали про какие-нибудь другие дела, про которые донесли им эти большевики?» Господин помощник старосты нагло полагал, что представитель власти, каковым он считал себя, может позволить себе помыкать мужичьем по примеру боярина Кристи. Его милость — сама власть: все подчиняется ему! Общественные деньги — он сам решает, кому их давать, сколько давать, ради какой выгоды задержать их по взаимному согласию с писарем и кассиром. Иначе — что это за власть, коли не приносит выгоды? Пожалуй, вздумают еще спрашивать о стоимости школьной крыши, о ремонте больницы, о мостике через Лису! Все они скоты, ни в чем не разбираются, считают, что представитель власти — это просто пешка, защитник сирот, вдов, стариков, слуга для всех. Пускай оставят его в покое — у него столько своих дел: то мельница, где его обкрадывает механик, то партия откормленных свиней, которую надо отправить в Бухарест.
— Я пошел домой, у меня и своих забот не оберешься. Все четверо пропустили эту жалобу мимо ушей.
— Что ж теперь будем делать? — спросил Стойка, кладя ему руку на плечо и усаживая обратно на стул. Я спрашиваю про кукурузу Настасий и этих женщин. А потом мы поговорим и о другом, что тебе еще меньше понравится.
— Посмотрим, я подумаю: если все так, как вы говорите, я отдам их долю.
— Когда?
— Сейчас же. Пустите меня. Я вижу, народ собрался. Этим чего надо? Что за дело у них ко мне? Пусть придут Аниняска и старухи. Мы с ними договоримся.
— Сейчас нельзя,— напирал Стойка.— Их нету в селе. Они ушли во Фрэсинет охранять остатки от других воров.
Гицэ почувствовал бесконечную усталость. По его пухлому лицу ручьями стекал пот. Уж не собираются ли бунтовать нищие?
Он чувствовал, что эти четверо допекут его, нарочно не отпустят. Он спросил в недоумении:
— Кто-нибудь с ревизией приехал?
— Пока еще не приехал,— ответил Стойка,— но приедет по поводу раздела земли...
Гицэ вздрогнул, он опустил голову и надул губы. И надо же было, чтобы унтер-офицер Данциш уехал из села! Как бы послать весточку помещику в Хаджиу?
На дворе стемнело, с Дуная надвигались тучи, задул порывистый ветер. Вошел Раду Гурэу, посыльный, чтобы зажечь лампу. Поправив фитиль, он искоса взглянул па Гицэ, понуро сидевшего за столом.
— Я пойду домой! — решился сказать Гицэ.
Все четверо стали стеной, повернувшись к нему спинами.
После кратковременного дождя народ еще теснее набился на террасу, толпою стоял у окон: ветер утих.
В темноте на улице вдруг стало тихо, а затем послышался громкий веселый шум.
Вошел брат Анипяски, Маполе Рошиору, с кнутом в руке.
— Дождь не хлещет, так ветер засвищет,— сказал он, странно поглядывая на мельника.— Только-только привез. Входить не хочет. Есть распоряжение собраться всем селом и выйти ночью в Дрофы.
Гицэ удивленно слушал, нижняя губа у него отвисла.
Вдруг он понял. Приехал его брат, тот, от которого, он думал, осталось одно только имя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20