Ты Митрю и от меня поцелуй.
— Обязательно, крестная,— поспешила заверить ее Настасия. Она опустилась на колени и поцеловала ей руки, обливая их
слезами.
Весь этот день девушка была сама не своя, не находя себе места. Вечером она исчезла с мельницы, словно тень. Уехала.
Только через день узнали об этом на селе. Всю ночь и целый день во вторник Гицэ и Станка сохраняли в тайне исчезновенье Настасий. В среду мельник отправился к жандармам. Тогда-то, после первых расследований унтер-офицера Данциша, и пошли слухи, разливаясь, словно река Лиса в половодье.
Когда Гицэ Лунгу вернулся на мельницу, Станка угостила его вместе с обедом свежей новостью, что сестра ее Настасия будто бы утопилась в колодце.
Мельник почесал за ухом и медленно покачал головой, глядя в темный угол, где затаилось зернышко страха. Он скривился:
— Нехорошо, Станка.
— Почему? Ты же пи в чем не виноват.
— Я-то знаю, что не виноват,— пробормотал он, не глядя на нее.— Кто тебе сказал про колодец?
— От людей слыхала. Приходили сюда, оставили мешки.
— А они откуда знают? Видели они, что ли? Уж не из нашего ли колодца они ее вытащили?
— Что ты, Гицэ? Говорят, от людей слыхали. А что с ним, с колодцем?
— Ничего. Просто так спрашиваю. А ты что знаешь? — повернулся он к ней, и глаза его налились кровью.
— Батюшки! — вскрикнула она, всплеснув руками.— Теперь только я поняла! Вставай, бросай обед! Беги посмотри! Пошарь багром в колодце. Ишь, барыня, что удумала. Господи боже мой, дева пречистая, сгореть бы ей в аду!
Мельник надулся, он как-то весь ощетинился.
— Это ты ее столкнула, Станка? — закричал он, замахиваясь на нее рукой.
— Что ты болтаешь? — Она так и застыла, уставившись на мужа. Гицэ ухмыльнулся.
— Я-то ведь не такой дурак! К себе в колодец?..
— Ой, Гицэ, что ты говоришь? Я тоже не дура. Коли все так, как говорят, то испоганила она нам колодец.
Она пошла вслед за мельником. Он, пыхтя, достал багор.
Присоединились еще два крестьянина. Они сбросили с плеч мешки и подбежали к колодцу, чтобы свесить над срубом свои лохматые головы и посмотреть, что там такое в глубине. После мельника они тоже пошарили багром. Ничего не было. Только время потеряли.
Гицэ Лунгу, весь в поту, отошел в сторону. Он перекрестился, возведя глаза ввысь. Только сейчас он увидел ясное небо начинающейся долгой осени. На мгновенье он успокоился.
Но зернышко страха из темного угла проникло в Гицэ и начало расти. Если свояченицы проклятой нет в колодце у мельницы, тогда она в другом месте. Покончила с собой, безумная девка, чтобы вся вина пала на него. Отчаянная ведь, чего только не взбредет ей на ум!
Гицэ боялся взглянуть на людей. Ему казалось, они подозрительно смотрят на него.
Он пошел в дом и доел свой обед. Жена как будто немного успокоилась.
— Видишь, нет ничего!
— Что я видел? Ничего не видел. Может, она в другом колодце. Я и то думаю, почему ей обязательно в колодце быть?
— И я то же говорю, Гицэ. Откуда тебе взбрело в голову, что она в колодце?
— Мне взбрело?
— Тебе, а кому же еще? Почему в колодце? Может, она в омуте, в Лисе. Или скатилась в обрыв у Бобу, где такая трясина, что и гнедую кобылу попа Нае засосало по самые уши.
Мельник нерешительно встал.
— Хотел я тебя поколотить, да вижу, сил моих нету — жалко тебя. Пойду снова к жандармам. Пусть они ищут, расследуют, выясняют, отведут от нас эту новую беду.
Станка осталась дома, ругаясь и хныча. Гицэ же зашагал в село вдоль телефонной линии, на проводах которой сидели ласточки, готовясь к отлету. Они сидели одна около другой, словно жемчужинки, до самого горизонта. Другие, щебеча, стаями кружились в высоте.
«Им что...— вздохнул Гицэ и мысленно обругал их, как будто они знали о происшествии с этой сумасшедшей девчонкой.— Кто знает? Может, она и не погибла, а пошла по белу свету искать своего Митрю. Что-то не верится, чтобы нашла. Да где же ей разыскать его? А может, как-нибудь дошло известие, что он убит, вот она, обезумев, и отправилась куда глаза глядят. А может, не то и не другое. Вскружили ей голову, и сбежала она с кем-нибудь в соседнее село. Или подхватили ее в грузовик отступающие немцы и увезли с собой. Они это делают; им что! Кто им будет сопротивляться? Возьмут и застрелят из пулемета... Лихо достается и немцам этим: травят их русские, словно волков. Да и наши на них поднялись. Через горы бегут, степью бегут; правда, здесь их еще не видали. Ну, так как же быть? Где она затаилась, назло нам? Чтобы люди косились... Вот почему те двое, что были у колодца, копались и в мусоре около мельницы... Дескать, удавили мы ее и закопали там. Не догадался я тогда оборвать их: «С кем, вы думаете, дело имеете, а? Эй вы, голытьба, Гицэ Лунгу не способен на этакое!»
Да и вот эти, что проходят мимо... Поздороваться поздоровались, но в глаза не смотрят. Бабы собираются у калиток, поглядывают на меня искоса, все перешептываются. А обернись, так увидишь: головой на тебя кивают. Язычок у них такой — и искусает и обдерет, получше, чем волчьи зубы».
На жандармском участке унтер-офицера Данциша не оказалось. В примэрии тоже не было. Вместе с людьми он отправился на поиски.
Гицэ напал на его след, нашел Данциша. Он то тут, то там забрасывал невод в омуты Лисы. До сих пор ничего не нашли. Даициш пожал плечами.
— Нету, Лунгу; нет и нет. Всюду обыскали. Аниняска тут приходила. Она видела девчонку во вторник утром. Ты говоришь, во вторник иочыо она дома не ночевала? Какой вывод можем сделать, кроме того, что она исчезла? Ты подал мне заявленье, я делаю заключенье. Подождем. Попомни мое слово, она вернется.
— И это может быть...— вздохнул Гицэ.— После того как задала она мне такого жару — по правде скажу, Данциш, что уж если сбежала, то и к лучшему. Прошу тебя, пошли письмо в монастырь Цигэнешть. Может, она там. Тогда бы я был спокоен. Не по себе мне от всей этой истории.
— И мне тоже. То одни, то другие намекают, дескать, тут преступленье.
— Знаешь, Данциш, в таких делах всегда бабы виноваты. Вот гляди, какую бучу подняла эта девчонка. А какие небылицы распустили по селу бабы о почтенных людях. Припомни ту, что остригла силача Самсона, когда тот спал, и выдала его филистимлянам? Куда ни повернись, куда ни посмотри, везде из-за этих баб брань и поношение...
Гицэ, казалось, успокоился и был не прочь поговорить. Однако Данциш был с ним осторожен. Он бросил на него взгляд исподтишка, и мельник почувствовал, как внутри вновь шевельнулось зернышко страха.
Жандарм притворно улыбнулся. Гицэ понял, что неприятности еще не кончились.
Пятница, суббота, воскресенье; огонь утих, но не потух. В золе еще поблескивали искры. Нужны были кузнечные мехи, чтобы опять поднялось пламя, но мехов не было. В понедельник начал моросить мелкий, пронизывающий сентябрьский дождик. Мужики, промокшие до костей, возвращались домой с резки кукурузы, женщины ругались по дворам; малыши путались у них под ногами, и они шлепали их и гнали домой. Скользя по грязи, жены помогали мужьям разгружать початки. Платки их сползали на затылок, и женщины так и сыпали бранью направо и налево. Кукурузы уродилось мало, да и та ожидала теперь под дождем, когда придет в голову Трехносому делить ее. Крестьяне говорили, будто бы зашла речь о новом порядке в работе. Вместо трех частей помещику и двух крестьянину, отдавать, мол, крестьянину четыре, а помещику одну: хватит мироеду и этого. Теперь, после перемирия с русскими, земля, мол, если послушать людей, что сторону народа держат, должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает, а права мироеда надо урезать. Поэтому все подбивали друг друга забрать разом кукурузу без разрешенья барина, оставив ему, сколько сами сочтут справедливым. И сделали бы, пожалуй, так, но побаивались Данциша, уж очень ревностного к службе.
В понедельник ночью пошел дождь, лил он и во вторпик. С юга, застилая небо, тянулись серые тучи, клубясь над Дрофами. Тоска и мокредь нависли над землей.
Во вторник к вечеру Аыиняска услышала -стук в дверь и вздрогнула. Она боялась грабителей и сидела запершись. Потом ей послышался жалобный голос. Кряхтя, поднялась она и поспешила открыть дверь. Может, Настасия! И правда, это была Наста-сия, с большим мешком, накинутым, как башлык, на голову и плечи, в подоткнутой юбке, в постолах, полных грязи.
— Это ты?
— Я, крестная. Слава богу, добралась. В поле грязь и вода, думала, что не дойду.
— Хорошо съездила?
— Хорошо, крестная, только умаялась — спасенья нет.
— Рада?
— Рада. Митрю видела. Побыла с ним немножко. Он готовится к отправке.
— Где вы встретились-то?
— У него на квартире. Он один живет. Комната у него хорошая, Он унтер-офицер, крестная. Только худой он. Желтуха у него была; от усталости это.
Они вошли, заперлись. Занавесили окна. Свет шел только от печки. Настасия торопливо сбросила с себя всю одежду. Уца Ани-няска вынула из сундука сухую смену, завернула девушку в кожух и, закутанную, усадила на низенькую табуретку поближе к огню.
— Вот так, ласточка моя, согревайся и рассказывай. Рассказывай, а я соберу тебе чего-нибудь поесть.
— Я есть не хочу.
— Ну-ну, тебе нужно сил набраться, чтобы рассказывать.
— Нечего мне рассказывать, нечего говорить. Видела я его, вот и все.
— А от меня поцеловала?
— Ой, крестная, забыла.
Она засмеялась и поправила волосы на виске. Под платком за левым ухом еще виднелся увядший цветок герани, оставшийся от того часа, который она еще так страстно переживала.
— Говоришь, он болен, что ли?
— Да. Но сказал, что теперь прошло.
— Легко, ласточка, не проходит. Прошло, когда тебя увидел. Чтобы по-настоящему выздороветь, ему нужно давать печенку от черной телушки трижды в неделю и настойку зверобоя три раза в день. Можно и от белой телушки, только была бы печенка.
— Я знаю, крестная. Да разве во время войны достанешь то, что надо? Он говорил, ему полегчало теперь. Врачи хотят послать его в госпиталь. Да он не хочет! «Выполним раньше свой долг,— говорит.— Пойдем вперед. Как выполним, тогда, мол, вернусь к себе в Малу Сурпат; нужно мне там счеты свести»,— говорит.
Анипяска покачала головой, пристально глядя в огонь. Она прошептала:
— Увидеть бы его сначала здесь здоровым да свадьбу сыграть. А больше ничего мне не скажешь?
— Нет, больше ничего.
Крестная взглянула на нее исподтишка. Настасия опустила веки. Черные, словно пиявки, брови Уцы пугали ее.
— Народу было в поезде — иголке негде упасть. Чуть богу душу не отдала. Все же нашлось мне местечко.
— Это, девонька, ты оставь. Уехала, приехала — ну и все. Теперь скажи, согрелась ли ты? Хорошо себя чувствуешь?
— Да, крестная.
— Переспи эту ночь здесь. Подумала ты, что завтра нужно идти на мельницу?
— Не думала, но пойду, делать нечего.
— Ты знаешь, крестница, какая тут кутерьма поднялась после твоего отъезда? Розыски были, искали тебя по колодцам, в омутах Лисы. Гицэ Лунгу совсем раскис. Все село их подозревало: его и твою сестру.
Девушка злорадно засмеялась, показав белые зубки.
— Митря, когда узнал, как я уехала, сразу подумал, что быть на селе суматохе. Он мне говорил, что нехорошо будет, если узнают в селе о нашей встрече; как бы из-за этого не стали на меня наговаривать.
— Понимаю.
— Он советовал сказать, что ездила, мол, в Бухарест разузнать про него как невеста. Узнать, жив он или убит и где находится. Что была, мол, в штабе дивизии. Не знаю, какая улица — забыла, как он говорил. Узнала, мол, я, что он жив, а тогда и вернулась.
Аниняска, не сводя с нее глаз, одобрила:
— Так оно лучше будет.
Они все говорили и говорили и так засиделись допоздна. Уца уложила крестницу, хорошенько закутала ее и дождалась, пока та заснула. Когда пропели полуночные петухи, Уца встала, неслышно подошла и наклонилась послушать, как дышит девушка.
Рано утром крестная оделась получше. Дождь еще лил. Она оставила Настасию спящей, заперла ее одну в доме и пошла в село. Через полчаса она привела Данциша.
Девушка умылась, причесалась и поправляла на себе высохшее у печки платье.
Увидев жандарма, она испугалась. Уца Аниняска сделала ей знак ничего не бояться. Данциш поздоровался, однако смотрел сурово.
— Где это ты была, Настасия?
Девушка слегка повернула голову, чуть прищурив глаза. Как это он с ней разговаривает? Ишь какой! А ведь он и чином ниже Митри.
Она смело откликнулась:
— Что-то не расслышала, как вы сказали.
Аниняска от удивления чуть даже не перекрестилась. Но только прикрыла рот ладонью, чтобы не прыснуть со смеху. Встретив взгляд Данциша, она подмигнула ему. Данциш ответил тем же. Это был пройдоха с берегов Амарадии. Его братья продавали овощи на улицах Бухареста.
— Где ты была, барышня Настасия?
— Да так, в Бухаресте, узнавала кое о чем. Вмешалась Аниняска:
— Я уже говорила господину жандарму.
Девушка приободрилась. Хотела сказать все, как советовал ей Митря. Но жандарм остановил ее:
— Прошу, прошу — больше не надо. Я все понимаю. Но ты неразумно поступила, барышня. Вдруг исчезнуть так неожиданно, не известив никого! Я уж думал, ты с отчаянья убежала или еще что похуже задумала. Искал тебя в колодцах и в Лисе. Писал письмо в Цигэнешть.
Девушка удивленно смотрела своими большими, невинными глазами. Снова вмешалась Аниняска:
— После, когда Митря отслужит свою службу и вернется, мы их поженим — я с моим братом Маноле Рошиору.
Данциш сделал вид, что очень рад:
— Прекрасно, прекрасно. Ну, так покончим со всей этой неразберихой. Мы все немножко были не в себе, погорячились. Хорошо, дождь пошел и охладил нас. Льет как из ведра. Как я понимаю, Гицэ еще ничего не знает.
— Наверно...— ответила девушка, поджав губы.
— Не знает,— успокоила представителя власти крестная Уца ласковым голосом.
— Тогда я пойду скажу ему. У меня к нему и другие дела есть.
— Хорошо. Вы знаете, как и что нужно сказать.
— Само собой понятно. «Не трогай девушку; хорошо, что вернулась; забудем обо всем».
— Данциш хитрый олтепец, Настасия,— заметила крестная, повернувшись к девушке.
Крестница равнодушно улыбнулась, поправляя за ухом заветную герань.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20