Что всё это надо немедленно прекратить, пока командир роты об этом не дознался. Выговаривать старшине и солдатам я не стал, но на одной из остановок, выпрыгнув на землю из вагона, я увидел, как в соседнем взводе лейтенант Луконин чокался со своими солдатами. А потом, на ходу, когда я стоял у открытой двери вагона, опираясь на поперечную доску, заложенную в качестве перекладины в железные скобы дверного проёма, я увидел, как из идущего сзади вагона через такую же доску перегнулись солдаты, и их рвало.
«Дело серьёзное»,- подумал я. Едут на фронт. По дороге всякое может случиться, возможна бомбёжка, в любую минуту может налететь немецкая авиация. Я не понимал особой радости тех, кто нализался до такого состояния без всякой причины. Я не находил во всём это разумного ответа. Я, конечно, не мог категорически запретить своим солдатам не брать в рот вина, когда весь эшелон гудел, перекликаясь пьяными голосами. Рассказывали, что одну дивизию МВД выгрузили из эшелона и завели в лес, они легли на травку под деревьями и не подумали окопаться. Они были трезвые, не как эти. Налетела немецкая авиация, разворочала весь лес, и всех побило осколками и щепой от деревьев. На одной из остановок меня вызвали в вагон к командиру роты, он был крайне и приятно удивлён, что из четырёх командиров взводов, я был совершенно трезв. Старший лейтенант сам не прикладывался в эшелоне к вину, но и мне ничего не сказал по этому поводу. Он просто запомнил на дальнейшее этот факт.
– Эшелон подойдёт к станции Селижарово, разгружаться будем на рассвете. выгрузка должна пройти организованно. Безо всякой сутолоки и беготни. Не исключён налёт немецкой авиации. Взвод не распускать, держать всех в строю! Из вагона строем и бегом сразу за станцию! Твой взвод пойдёт на марше замыкающим! Если я отлучусь, ты останешься за меня. Всё ясно?
– Разрешите идти?
– Бутылки все выбросить по дороге. При разгрузке никаких бутылок не должно остаться в вагонах!
– Всё будет сделано, товарищ старший лейтенант!
– Надеюсь на тебя. Ступай к себе в вагон! У меня поднялось настроение и я, широко ступая, пошёл в сторону своего вагона. Вот я и получил веское подтверждение своему отношению к водке и выпивке своих солдат. Занеся ногу на стремянину, я легко вскочил в открытую дверь, перемахнул под доской-перекладиной и позвал к себе старшину.
– Меня сейчас вызывал к себе командир роты и приказал покончить с вином. если через час я найду в вагоне хоть одну бутылку спиртного, пеняй на себя. Даю тебе двадцать минут на выполнение приказа ротного! И никаких допиваний и прикладываний! Всё понял? Смотри, чтоб ни в мешках, ни в противогазных сумках, ни за пазухой не осталось ни у кого!
– Всё будет сделано, товарищ лейтенант! Солдаты, видя крутой поворот, не дожидаясь, пока старшина начнёт трясти их мешки, стали выбрасывать в открытую дверь бутылки. Бросали пустые, недопитые, бросали и целые. Вздыхали, охали, шутили и даже стонали.
– Вот счастье подвалит человеку! Пойдёт по опушке леса, вдоль насыпи, глядь, а у него под ногами, как божий дар, бутылка с белой головкой лежит! Слышь, Спиридоныч?
– Ладно, кончай зубы скалить, и без тебя на душе кошки скребут.
– Нет, Спиридоныч, ты в этом деле не крути! Ты её бросай легонько, по-умному, чтобы не разбилась, чтоб человек мог её целую найти! Вот бы у меня душа возрадовалась, случись такое у меня на пути!
– Все бутылки выбросить, сделаю досмотр! – сказал старшина и добавил,
– Если у кого что найду, разговор будет короткий! Все поняли? Поворачивайся и быстрей!
– Нет, ты послушай! От такого заикой можно остаться. Шёл, шёл – и бутылка водки целенькая перед тобой лежит! ночь подошла и навалилась незаметно с разговорами и вознёй. Солдаты избавились от бутылок, легли на нары и притихли. Лежали на нарах, не раздеваясь, подоткнув под головы свои скатки и мешки. Колёса мерно постукивали на стыках. Выглянешь в проём полуоткрытой двери, длинный состав, как сороконожка, ползёт по однопутному пути. Вагоны пошатываются, доски скрипят, а состав бежит по рельсам, то замедляя, то ускоряя свой ход. Где-то у Селижарово мы должны занять оборону. Подошёл немец к этой линии или нет. Ночью поезд несколько раз останавливался. Паровоз надрывно фыркал, издавал короткие визгливые гудки. Потом, видно набравшись сил, дёргал с перезвоном цепей вагоны, и они рывками трогались с места. Я несколько раз просыпался и каждый раз слышал то удары тормозных тарелок, то мерный стук бегущих колёс, то абсолютную тишину и дружный храп моих солдат. Я поднимал голову, смотрел в проём двери, где на чёрном фоне мелькающей земли маячил контур сидящего у дверей часового. То ли он спал сидя, то ли просто задумался, опустив голову. Света в вагоне не было, его зажигать не полагалось. Фигуру часового было видно, когда он курил. По огоньку папиросы, зажатой в кулаке, можно было определить, куда он смотрит, сидит ли он или стоит. Дневальные у дверей сидели молча, они или курили, или полусонно кивали головой на ходу. Дневальные у дверей сидели тихо. Они не торопясь дымили и прислушивались к звукам бежавшей ночи. Но за шумом колёс и за скрипом вагона вряд ли услышишь гул самолёта. Ночью мы проехали Зубцов, сделали остановку во Ржеве, и, свернув в сторону по другому пути, покатили на Торжок и Кувшиново. Где-то в Кувшиново к составу прицепили ещё один паровоз. Дело пошло веселей. Потому что ползли мы всё время медленно в гору. К утру паровозы дымя и бросая искры заторопились, и, посвистывая друг другу, стали набирать скорость. Вправо и влево весело замелькали опушки леса. Тёмные очертания бугров и лощин закружились то в одну, то в другую сторону. Солдаты похрапывали на нарах. Они и не знали, что слышат в последний раз стук колёс, надрывистый, сиплый гудок паровоза, позвякивание цепей, пронзительный скрип буферных тарелок, покачивание разбежавшихся вагонов. Перед рассветом поезд затормозил, загрохотал на входных стрелках у семафора, подкатил к какой-то станции и замер на месте. Потом, как бы нехотя, попятился назад, и вдоль вагонов забегали люди. Вначале было трудно разобрать, о чём кричали они. Но вот вдоль вагонов полетела одна, вторая команда. И наконец громкий голос связного, просунувшего голову в открытую дверь, возвестил, что мы приехали и приступили к разгрузке. Нужно было с вечера предупредить своих солдат, чтобы к утру приготовили всё своё снаряжение. А теперь они возились со своими шинелями и ремнями, с касками и вещмешками. Кое-кто в толчее может забыть и свою винтовку, ведь они к ней не совсем приучены, как приучили их с детства по утрам одевать штаны. Нужно сказать старшине, чтобы всё снаряжение проверил. И всё же, к моему неудовольствию, тот самый настырный и шустрый солдат ухитрился оставить на нарах свою каску и противогаз. Старшина подал команду, и солдаты дружно вывалили из вагона. Взвод построился и поспешил за пределы станции. В предрассветных сумерках слышались голоса, крики и топот бегущих по мостовой солдат. Я послал к командиру роты связного и стал дожидаться ротного построения. Из общей толчеи повозок, лошадей и солдат постепенно стали отделяться взвода, повозки, роты, и наконец весь вываливший наружу эшелон вытянулся на дороге в походную колонну. У вагонов и открытых платформ ещё остались люди, они грузили в повозки грузы, скатывали по настилам на землю тяжёлые кухни. рота тронулась и пошла вслед за уходящей колонной. Мощёная дорога медленно поднималась вверх, и через некоторое время мы вышли аз низины на свет. Несколько гудков паровоза долетело до нас со спины, и как прощальный последний голос живого мира, они потонули в предрассветном пространстве. Мы шли по булыжной дороге, медленно забираясь в гору. Перед нами постепенно открывался далёкий и сумрачный горизонт. Поднявшись на гребень, мы впервые увидели бесконечную даль. Первый взгляд всегда оставляет в памяти неизгладимую картину. Мы шли молча, не меняя и не ускоряя свой шаг, с каждым шагом удаляясь от Селижарово. Колонна рот растянулась по дороге и разорвалась. Наконец, одна из рот свернула в сторону, а мы продолжали идти куда-то вперёд. Каждая рота самостоятельно определяла свой путь. Мы шли, стуча железными набойками сапог по неровной поверхности неширокой дороги. Мимо медленно, меняясь местами, проплывали поля и леса. Солдаты посматривали по сторонам, думая, что они приближаются к линии фронта, но кругом по-прежнему всё было тихо и сумрачно. Тишина! Зловещая тишина! Кругом такое спокойствие и такое безмолвие, что казалось, в ушах звенит, после лязга и грохота колёс товарного поезда. Теперь поезда и шум людских голосов остались далеко позади. Серое утро встретило нас мелким дождём и прохладой. Булыжная мостовая кончилась, и теперь мы шли по грунтовой дороге. Если ротный, идущий впереди, не прибавляет шага, то это значит, что идти ещё далеко. обычно дальние переходы войска проделывают не торопясь, экономят силы, распределяя их на весь маршрут. Опытный командир сразу после выхода задаёт неторопливый и размерный шаг. Хотя на марше строй быстро нарушается, но всё равно кто-то идёт впереди, а кто-то, шаркая ногами, тащится сзади. Я шёл сзади исследил, чтобы никто не отстал. Мне было поручено смотреть за отстающими. Я снимал груз с плеч отставшего солдата, сажал его на телегу и возвращался в конец строя. Через некоторое время отдохнувший солдат отправлялся догонять своих товарищей, а его место в повозке занимал новый обессилевший. Недалеко от дороги, с правой стороны, показалась деревня. Серые крыши, крытые дранкой, прилепились друг к другу. Избы стояли без всякого порядка и строя. Когда мы поравнялись с домами, то заметили, что петушиного крика нет, лая собак не слышно, бабы с вёдрами нигде не мелькают, кринок на заборах нигде не висит, всё оцепенело в молчаливом рассвете. Казалось, что деревня вымерла от какой-то страшной болезни. Скорей всего, подумал я, жителей деревни эвакуировали. Что это? Война близко? Или линия фронта проходит где-то рядом? по моим расчётам мы успели пройти километров тридцать. За деревней опять показался лес, а за лесом поле. Дорога свернула круто влево и пошла лениво вниз. Мы пошли по наваленному хворосту, огибая болото, и вошли в редкий лес. Кусты и трава, грязь и земля, широкие полосы снятого дёрна, следы повозок, лошадей и машин, кучи брошенного строительного мусора, песка и гравия, подмокшие мешки с серым цементом – всё это были следы каких-то строительных работ. Здесь рыли, а здесь копали, здесь клали, зарывали брёвна и ставили столбы, лили бетон, засыпали песок, ровняли землю, укладывали дёрн, прибивая его деревянными колышками. Здесь проходила линия обороны. Мы пришли на передний край укрепрайона. После недолгого совещания со взводными командир роты объявил:
– Карты района на руках не будет, командирам взводов не положено. пойдём знакомиться с местностью, обойдём пешком весь район обороны. И он повёл нас по переднему краю роты. Мы гуськом пробирались за ним сквозь густые заросли кустов и деревьев, пригибались и перепрыгивали траншеи, неотступно следуя за ним. Мы взбирались на насыпи, перемахивали через ходы сообщения и за короткое время обошли весь район обороны роты. Теперь, уточнив границы взводов, сектора обстрела и наблюдения, мы должны были развести по окопам своих солдат. Приказа занять оборону ещё не поступало, поэтому благоустройство и дооборудование позиций было не наше дело. Взводам нужно было рассредоточиться по всей линии участка и ждать боевого приказа сверху. Мы заняли небольшую землянку, я выставил охрану, назначил смены часовых и объявил распорядок дня. На всё это уйдёт не так уж много солдатского времени. Солдаты в армии всего неделю, к полевой жизни на открытом воздухе не приучены. Всё они делают не так и очень медленно, часто рассуждают и дают ненужные советы. Четверо солдат во время перехода потёрли ноги, неумело и наспех завернули портянки. До учебных занятий и плановой боевой подготовки дело не дошло, сейчас было важно приучить солдат к ритму жизни в полевых условиях. Некоторые к вечеру стали поглядывать на дорогу, полагая, что ночевать их поведут в деревню. Они не рассчитывали вот так на земле остаться на ночь и лежать в сыром окопе на дне. Они и не думали, что их дом и постель отныне будет только земля. Окопная жизнь началась для них как-то сразу, без всяких вступлений и подготовки. В землянке весь взвод разместиться не мог, часть людей осталась на ночь в открытых окопах без крыши. Каждый мог на место ночёвки принести себе охапку хвороста или соломы, если где-то под боком была возможность её найти. Ещё вчера, лёжа в вагоне на сухих шершавых не струганных досках, они потягивали из горлышка сладковатый портвейн, курили папиросы и беззаботно пускали табачный дым под потолок. Сегодня, устав от марш-броска, они попали в сырые липкие окопы. От непривычки руки и ноги потяжелели, хребет и шея болели, а снять с себя что-нибудь и положить на землю солдату не положено.В чём есть, стой на ногах, в том и ложись! Да ещё винтовку свою покрепче прижми. Это тебе не с бабой в постели (мягкой) в обнимку! Тут трёт ремень, тут тянет лямка противогаза, врезаются в спину постромки вещмешка и режет плечо ремень винтовки и их нельзя ни сбросить, ни снять. всё, что надели и повесили на солдата, – это как родинки на теле у него, их не снимают на ночь. А тут каска, противогаз, винтовка, патронташ, набитый патронами, поясной ремень, сапёрная лопата, заплечный мешок, фляга, кружка, котелок, пара гранат, н.з. сухарей, запасные портянки, кусок мыла и другое барахло. Всё это солдат должен носить на себе вместе с сапогами, шинелью и собственным телом, пока не убьют, пока не протянет ноги. В этой упряжке отныне он должен ходить, есть, спать, стоять, сидеть, бегать, ползать, стрелять. Солдат должен всегда пребывать в полной выкладке даже оглушённый, пробитый пулей, разорванный бомбой на мелкие куски. Всё это было у солдат впереди, а этот день был только началом. А сейчас солдаты валились от усталости на дно сырых окопов и траншей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32