Крот в снежную бурю. Еще она узнала работы Роуландсона и Ванессы Белл, запомнившиеся по курсу «Английские художники и живопись».
В конце концов, она решила обосноваться на первом этаже, в гостиной с окнами в сад. И вернувшись, Спенсер нашел ее сидящей, вполне по-домашнему, на древнем раскладном диване и читающей «Последнее путешествие сэра Джона Магилла». Спенсер выдвинул стул из-под полированной столешницы, уселся на него задом наперед и спросил, не видела ли она Уильяма.
– Если это такой престарелый дядя, немножко похожий на Феллини, тогда видела.
– А чем он похож на Феллини? – спросил Спенсер.
– Высокий, пухлые щеки, седые волосы. Ему под шестьдесят, но он так и не вырос.
– Он ничем тебя случайно не обидел?
– Он меня и не видел. Просто стоял, смотрел на входную дверь. Я не стала его беспокоить.
– Он боится выходить на улицу, поскольку думает, что Британии пришел конец. Пойду-ка я посмотрю, как он там.
– Ты разве не видел его, когда пришел?
– Я вошел через черный ход. Сейчас вернусь.
– В таком случае, можешь сделать мне одолжение.
Она выключила телефон и бросила его Спенсеру.
– Я решила взять отпуск, – сказала она, – и начнется он прямо сейчас. Спрячь эту штуковину куда-нибудь, чтобы она не попадалась мне на глаза.
Уильям все еще стоял в холле и смотрел на входную дверь. На этот раз он не мог не услышать шагов Спенсера.
– Я собираюсь выйти на улицу, – объявил Уильям, – даже если это будет стоить мне жизни.
Спенсер положил телефон Хейзл поверх писем и открыток на телефонный столик – там он его точно не забудет. Уильям тут же схватил телефон и принялся нажимать на кнопки.
– Она богатенькая учительница, да?
– Ей просто нужно быть на связи.
Уильям набрал воображаемый номер и прижал трубку к уху.
– Алло, – сказал он, – есть там кто-нибудь?
Хейзл была права – он действительно похож на Феллини, но все-таки выглядел поздоровее. Он, кажется, не торопился выходить, поэтому Спенсер решил, что его можно оставить в покое на некоторое время.
В гостиной Хейзл ждала его, отложив книгу и натянув свитер поверх колен. Когда Спенсер вернулся, она опустила руку на подушку рядом. Спенсер предпочел расположиться на стуле.
– Хорошо, – сказала она. Хейзл обняла колени руками и, сама удивившись учительским ноткам, появившимся в голосе, спросила: – Может, ты все-таки скажешь мне, что все это значит?
– Как поживает сэр Джон?
– Прошу прощения?
– В книге «Последнее путешествие сэра Джона Магилла».
– Это его последнее путешествие. Прекрати, Спенсер, мы ведь можем поговорить по-человечески.
Хейзл ужасно разозлило, когда он принялся смотреть в другую сторону, будто что-то внезапно завладело его вниманием. Хейзл попросила его прекратить.
– Мы одни, – сказала она, – и наконец вместе. Может, стоит уже расслабиться и получать удовольствие? У нас впереди целый день, – добавила она отчетливо. – Так что перестань волноваться. Или по крайней мере скажи, что тебя тревожит.
– Извини. – Спенсер пересел на другой стул. – Я не могу расслабиться, когда должны прийти смотреть дом.
– Если что-то не так, то ты должен мне рассказать. У нас не может быть секретов друг от друга.
– Дело не в секретах. Просто так получается. Подумай сама. Представь себе наихудший сценарий.
– Сценарий о ком?
– О нас.
Хейзл сделала вдох, закрыла глаза и представила, что в природе существует не один Спенсер Келли, а два. Тот, который сидит в гостиной, хоть и похож на Спенсера Келли, которого она ждала, на самом деле является совершенно другим Спенсером Келли. Он сам владеет этим домом, а его отец вовсе не кладовщик. Его отец – крупный политик, проповедующий половое воздержание до свадьбы. Когда этот его отец узнает, что Хейзл побывала в постели Спенсера, он, естественно, заподозрит Хейзл в связи с Ираном, Пакистаном и Израилем, потому что в эти страны ездит в командировки отец Хейзл. В приступе гнева отец фальшивого Спенсера Келли поднимет на ноги своих друзей в масонской среде для нанесения предупредительных ракетных ударов с воздуха по вышеупомянутым странам, а в ответ на это все три страны приведут в действие различные виды оружия массового уничтожения. За этим последует всемирная ядерная война, которая закончится уничтожением всего живого и гибелью планеты Земля.
И тогда Хейзл ни за что бы не встретила настоящего Спенсера Келли, в которого ей, вероятно, было бы суждено влюбиться.
– Что же, не так уж и плохо, – изрек Спенсер.
– А как плохо? – парировала Хейзл.
Спенсер сосредоточенно разглядывал выбившуюся из-под пуговицы пиджака нитку. Хейзл щелкнула пальцами. Он сообщил ей, что, когда был в библиотеке, интересовался противозачаточными средствами.
– Как романтично.
Спенсер в замешательстве, но не теряя надежды на лучшее, посмотрел на нее, будто на произведение современного искусства. Ей это не понравилось – ничуть не лучше, чем когда он отводит взгляд, и Хейзл уже не в первый раз пожалела о том, что не верит в романтическую любовь, как Спенсер в свой Дамаск. После такого откровения подобные мелочи не имеют смысла. Хейзл сказала:
– А беременность – самое плохое, что пришло тебе в голову?
– Конечно, нет.
– Тогда не все так плохо, правда?
– Ну, есть еще болезни…
– Мы ведь все знаем друг о друге. Разве ты не хотел этого?
– Все так внезапно. Слишком быстро.
– А все так и меняется мгновенно – бах! – и готово. Ты же этого всю жизнь ждал. В конце концов, что плохого в детях, если мы любим друг друга?
Спенсер: теперь этот ужас не остановить, свадебные хлопоты, потом, если хватит денег, медовый месяц, ребенок, послеродовая депрессия, и больше никакого телевизора днем, и больше не сможешь успокаивать себя тем, что не причиняешь никому зла, потому что ничего не делаешь, потому, что делать-то и нечего, и жизнь всегда можно отложить на завтра.
Хейзл: в самый обычный день, не во время войны или революции, а просто в любой самый обычный день, ребенка могут похитить, он может свалиться с обрыва, пострадать от взрыва петарды, заболеть менингитом. Его могут застрелить в упор или пырнуть ножом или отравить дротиком, выпущенным из переделанного зонтика. И даже если он выживет, то все равно наверняка убежит из дома чтобы прославиться, играя в сомнительных фильмах типа «Адское местечко», или «Так ты хочешь стать хирургом?», или «Кларисса объясняет все».
Однако страх еще никому не приносил счастья.
– Существуют же еще и радости, – сказала Хейзл. – Давай попробуем жить так, будто в пять часов мир погибнет.
– С чего это вдруг?
– С чего это вдруг что?
– В пять часов.
– Да по тысяче причин. Может случиться что угодно. Я просто пытаюсь донести до тебя, что бояться не нужно.
– Дело не в страхе, а в здравом смысле.
– По-моему, ты слишком здраво мыслишь. Бояться – просто, – сказала Хейзл. – Страх и грусть похожи. Каждый из нас иногда боится и грустит. Иди сюда и садись рядом.
Спенсер пошел и сел на диван. Хейзл положила ему на колено ладонь. Она спросила его, не знает ли он, каким был Чарлз Кингсли в постели.
Сегодня первое ноября 1993 года, и где-то в Великобритании, в Илинге или Гале, в Аберэйвоне или Ньюмаркете, в Торнтоне или Стюарде, в Дурэме или Мэтлоке, или же в Кингз-Линне четырнадцатилетнюю Хейзл Бернс не выпускают из дома. Мать и дочь стоят друг напротив друга в гостиной, как боксеры на ринге.
– Это всего лишь мини-юбка. Все девочки носят их.
– Прекрати вести себя как подросток.
– Я и есть подросток.
– Мне что, на пальцах объяснять?
– Да.
– Что бы подумал Сэм Картер?
– Объясни на пальцах, мама.
– Представь, ты возвращаешься домой. На улице темно. Ты слышишь шаги за спиной, тебе страшно, но на тебе только носовой платок, в котором, извини, ты похожа на проститутку. Шаги за спиной становятся быстрей, они преследуют тебя до самого дома. Наконец, ты подходишь к дому, оборачиваешься и…
– И что тогда?
– Сама подумай.
…И вижу Ривера Феникса в темных очках, он сфальсифицировал свою смерть, чтобы начать новую жизнь тайного любовника Хейзл. Неплохая штука – судьба. Или, по крайней мере, поправляет себя Хейзл, прекрасная судьба – неплохая штука.
– А чем тебе не нравится Сэм Картер? – спрашивает мать.
– Он жирный.
– А как насчет мальчиков, с которыми ты знакомишься на каникулах?
– Они все далеко живут. Все равно, мы все время переезжаем.
– Может черные брюки наденешь?
– Я не буду переодеваться.
Мать Хейзл выходит из себя и говорит:
– Хорошо, в таком случае, милая моя, ты вообще никуда не пойдешь.
И Хейзл думает: прекрасно, если меня не выпускают, то я буду сидеть в этой комнате всю жизнь. Она садится на диван, плотно сдвинув колени и скрестив руки на груди, и решает, что больше не сдвинется ни на дюйм и не произнесет ни слова, пока мать не отступит, или пока она сама не умрет от голода. Мама выходит из комнаты. Значит, придется голодать. Пока не умру от истощения.
Всем ее будет здорово не хватать. У нее главная роль в школьном рождественском спектакле, музыкальной версии «Золушки», или «Тайного сада», или «Спящей красавицы», и без нее другим актерам спектакль не вытянуть, это будет провал. Она вспоминает нескольких мальчиков (и Сэма Картера среди них), которым будет недоставать ее густых темных волос и безупречного цвета лица. По правде говоря, маму так волнуют наряды Хейзл лишь потому, что дочь очень нравится мальчикам. Это объясняет, почему мама относится к ней, как к десятилетней, держит взаперти в этой комнате, без любви, в окружении неизменного бежевого гарнитура из трех предметов, бесконечных сборников кроссвордов, свежих, убийственно предсказуемых газет на журнальном столике, телефонных карт, припасенных на случай катастроф, которые так и не произошли. Олив с Хейзл пользуются ими вместо денег, играя в покер. Хейзл везет в покере, Оливии в шахматах. Ничто не меняется, думает Хейзл, никогда, а меняется только то, что не может не меняться. Например, сейчас эта гостиная уже не та, что раньше, но понять это можно, лишь заметив новую пару фарфоровых кротов в буфете. На шахматной доске римляне сражаются со Спартой или крестоносцы с сарацинами, Оливия любит назвать их воинами джихада или гардемаринами, особенно когда она выигрывает. Мебель на этот раз расставлена более продуманно, для удобства Олив, но все равно, здесь ненамного лучше, чем в школе, где Хейзл до сих пор должна сидеть рядом с одним и тем же мальчиком во время обеда. И, вполне возможно, будет сидеть с ним даже после голодной смерти.
Никто ее не понимает, и Хейзл пришла к выводу, что на земле лишь она одна знает, что такое справедливость и честность. А все остальные все время юлят и лгут, и только отец иногда понимает ее и не лжет, и не юлит, как другие. Правда, он был избран лучшим торговым представителем 1993 года и, как обычно, уехал в командировку – куда-нибудь в Иерусалим, Исламабад или Кливленд, продает свой образ жизни незнакомым людям. Хейзл смотрит на телефонный аппарат, но знает, что отец не позвонит, и она не винит его за это. Слава богу, что ему иногда удается отдохнуть от мамы, хотя Хейзл иногда кажется, что родители любят друг друга. Иначе зачем отцу заниматься тем, что ему совсем не нравится? Да и мама, наверное, не психовала бы по поводу его воображаемых романов? Обычно она подозревает его новую секретаршу или стюардессу в самолете, или какую-нибудь загадочную иностранку с лебединой шеей.
Дверь с шумом распахивается, прерывая размышления Хейзл о ее погубленной так рано жизни. Это двенадцатилетняя Оливия Бернс, сестра Хейзл, которая теперь предпочитает, чтобы ее называли Олли. Она грациозно въезжает в комнату и разворачивается лицом к Хейзл. Хейзл резко встает с дивана и направляется к окну. Олив поправляет на носу очки с простыми стеклами и широко улыбается. Она разворачивает свое кресло и едет за Хейзл.
Она говорит:
– Какая непослушная девочка…
– Проваливай! – отвечает Хейзл.
– Отгадай, кого не возьмут в бассейн в следующий раз? Симпатичная юбочка.
Хейзл возвращается к дивану, садится, скрестив ноги. Олив привлекает ее внимание, размахивая чем-то у нее над головой. У нее в руке детская перчатка в красную и белую полоску. Хейзл вскакивает и пытается отобрать перчатку, но Олив быстро отъезжает к окну.
– Ты не можешь меня ударить, я в инвалидной коляске.
Хейзл смотрит на сестру, потом на перчатку. Пожимает плечами. Берет себя в руки, садится и разглаживает свою очень короткую юбку. Олив подкатывается ближе к сестре и заявляет, что может погадать Хейзл с помощью сверхъестественных сил, скрытых в перчатке любви. Пересиливая себя, Хейзл смотрит на сестру.
– Чего?
– С помощью перчатки любви, благодаря личному интимному опыту и тайному знанию, – объясняет Олив, – я могу открыть тебе тайны твоей будущей жизни.
Хейзл немного завидует Олив. С ней произошло что-то настоящее и, чуть не умерев, она родилась заново, а это одна из загадок, которые усложняют ее личную подростковую жизнь. Олив принимается разговаривать ужасным голосом и объявляет, что сегодня День всех святых и он особенно подходит для предсказания замужества, болезней и смерти.
– Давай, погадай мне на жениха, – соглашается Хейзл и тут же вспоминает, что собралась умереть от голода. Она принимается разглядывать колени, а потом ногти.
Олив гладит перчатку, закрывает глаза и произносит:
– Я вижу… я вижу… – Она произносит это несколько раз – уже, думает Хейзл, больше чем нужно. – Я вижу жирного Сэма Картера.
– Он не жирный.
– Я вижу, как жирный Сэм Картер ухмыляется. Жирный Сэмми – бойфренд Хейзл.
Олив хихикает. Хейзл говорит ей, что у нее нет бойфренда и что никакой бойфренд ей не нужен. А если бы и был нужен, то уж точно не толстый Сэм Картер.
– Бережешь себя для кого-нибудь получше?
Хейзл не бережет себя для кого-нибудь получше, она никого не любит и никто не любит ее. И ей наплевать на Сэма Картера и на дурацкие вязаные перчатки. Но ей очень, очень хочется чего-то другого, нового и настоящего, чего-то захватывающего и опасного, как истории, которые она читает в газетах. Короче, она просто хочет начать жить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31