Она все еще без сознания, а рентген показал обширные травмы головы и позвоночника.
– Возможно, она вообще больше не проснется, – говорит мама.
Пакет со сладостями качается между стоящими рядом Хейзл и ее мамой, пока они вспоминают, как по пути в бассейн на дороге внезапно появились оранжевые конусы (дорожные работы!), и яма в асфальте. Автомобиль занесло, закрутило и ударило обо что-то: о стену, или опору моста, или обо что-то еще. У тех, кто был на передних сиденьях, Хейзл и ее мамы – ни царапины. Потом они стояли рядом с искореженным автомобилем, и смотрели, как пожарные двадцать минут вырезали Олив с заднего сиденья. Миссис Бернс стоит на кухне (снова у разбитого автомобиля), прижимает Хейзл к груди и качает ее плавно из стороны в сторону, назад и вперед, гладит ее по голове.
Еще вчера Хейзл была бы слишком взрослой для таких нежностей. Сегодня ее возраст и надежды на будущее, кажется, не имеют смысла. Сейчас имеет смысл только настоящее, и она качается из стороны в сторону с мамой, вперед и назад. Мама поворачивает голову и прижимается щекой к ее макушке.
– Все хорошо, – говорит она, – все будет хорошо.
Хейзл помнит, как сегодня утром она проснулась в возбуждении: понедельник, после школы бассейн. Она ущипнула и ударила Олив, потому что сегодня первый день месяца, и все так делают. Ущипнула не так сильно, как могла бы, но все таки достаточно сильно, имея в виду, что Олив такая же неуклюжая, как и всегда, в своих ботанических очках, в которых нельзя плавать, и со своими книгами, хотя ей всего лишь одиннадцать. Вероятно, во всем виновата Хейзл, потому что ущипнула и ударила сильнее, чем дозволительно, потому что это – всего лишь игра. А теперь, быть может, Олив умирает, когда все остальное живет себе и никуда не исчезает, мамина рука у нее на голове, ее голова прижата к маминой коже, ее коже, ее костям, ее черепу.
– У тебя красивые волосы, – говорит мама, – у вас обеих красивые волосы.
Она медленно отпускает Хейзл и говорит, что должна ехать обратно в больницу, и Хейзл чувствует, что она уже достаточно взрослая и понимает, какая у нее потрясающая мама. Она помогает врачам в больнице, она вызвонила мужа, забрала разбитую машину и старается поддержать Хейзл. Наконец случилось что-то ужасное, и миссис Бернс в состоянии справляться с этим, поскольку осознание собственной правоты придает ей сил. Ее страхи реализовались, она больше не боится и действует без паники, поскольку ребенком, попавшим в больницу, ее не удивишь.
Она несет почти пустой пакет по коридору и открывает входную дверь. Она поеживается, словно от холода, оборачивается, смотрит на Хейзл, улыбается ей и вдруг говорит:
– Хоть дождя нет, – и закрывает за собой дверь.
Почти в тот же миг звонит телефон, это папа, его голос звучит как из космоса, он повторяет все дважды – вместе с эхом от спутника. Он обзванивает все авиалинии, пытаясь взять билет домой, но когда Хейзл говорит ему, что Олив еще не пришла в себя (очень спокойным голосом, подражая матери), он не находит, что ответить. И Хейзл внезапно понимает почему. Она не знает, что навело ее на мысль о том, что, не видя в этом ничего обнадеживающего, он не знает, как сказать это Хейзл. И теперь он называет Олив Оливией.
– Мамина машина – вдребезги, – говорит ему Хейзл, и папа сдается, он оставляет номер, чтобы она звонила, если будут новости, говорит, что перезвонит, когда достанет билет, говорит, что думает о ней все время, о ней и о маме, и, конечно, думает об Оливии, новой и незнакомой сестре Хейзл.
Хейзл смотрит на трубку телефона, стоящего на подставке. Она пластмассовая, зеленая, такая чистая, что блестит. Ее кто-то сделал, и кто-то привез в магазин, кто-то положил на полку, и кто-то продал, – все для того, чтобы Хейзл могла ею пользоваться. Она никогда раньше не обращала внимания на телефон, не задумывалась, откуда он взялся, не думала о людях, которые его сделали, и вдруг ей захотелось, чтобы в комнате появились все, кого она знает, и все, с кем она познакомится потом. Она хочет запомнить каждого, почувствовать, чем они живут.
Однажды, в самый обыкновенный день, она просыпается. По пути в ванную толкает и щиплет сестру сильнее, чем надо, и вот теперь ее сестра лежит в больнице. Может, она уже умерла. И если это так, она хочет, чтобы ее семьей стали тысячи человек, чтобы они были здесь, с ней, и папа и мама, и сестра, и все ее друзья с самого детства, и все мальчики, с которыми она знакомилась на каникулах, и впечатления, и чувства, которые она привозила с моря, и чтоб были другие люди, которые ничем от нее не отличаются, и чтоб они были такие же по-настоящему живые. Она инстинктивно понимает, что это и есть любовь.
1/11/93 понедельник 08:48
Спенсер отошел в сторону, давая пройти женщине с маленьким ребенком. Потом взглянул на затянутое облаками небо, надеясь увидеть хотя бы один лучик солнца или, наоборот, его противоположность, – надвигающуюся грозу, какое-нибудь простое свидетельство существования богов. Небо, однако, оставалось без изменений – матовым, как лампочка.
На улице ничто не поражало, и Уильям наверняка был бы разочарован своим первым европейским днем. «Джепсон», музыкальный магазин напротив, готовился к открытию, как и в любой другой понедельник, наравне с банком, бюро путешествий и магазином благотворительных распродаж, а также магазином игр «Ди-джей-эм». Машины столпились на дороге в ожидании парковки или в ожидании того, когда припаркуются другие. Несколько пешеходов спешили по своим делам, и нетерпеливый водитель сигналил кому-то.
Спенсер поднял воротник плаща и с книгами под мышкой принялся маневрировать между стоящими в пробке авто по направлению к магазину игр. Витрина была заставлена шахматными досками всевозможных размеров и цветов. С тех пор, как Шорт стал проигрывать Каспарову (а проигрывать он начал сразу), различные шахматные доски в окне резали глаз, словно сетка невообразимого кроссворда. Подарок для Грэйс, подумал Спенсер и решил заглянуть в магазин на обратном пути.
Он миновал паб «Восходящее солнце», который все еще приглашал на маскарад в Хэллоуин, потом ловко обогнул открытый люк подвала этого бара – явная опасность для детей. Женщина с коляской обогнала его, и он пошел за нею следом, пока она не остановилась у мясной лавки, после чего магазинов стало меньше, и Спенсер мог продолжать путь, не отвлекаясь, мимо загса и пожарной станции, до самой библиотеки.
Хейзл была так неожиданно хороша, что Спенсер совершенно забыл о Джессике. По правде говоря, Хейзл была так осязаема и притягательна, что Спенсер вообще мало что соображал. Интересно, заметила ли она. Обратила ли на это внимание? И зачем он что-то мямлил про дом, если знать хотел только одно: «Ты ли – мой Дамаск»? Ему нужен был знак, любой знак того, что Хейзл создана для него, а он для нее, ведь именно поэтому его жизнь круто изменилась всего за одну ночь. Он пристально вглядывался в лица людей, идущих по улице или сидящих в автомобилях в пробке, будто ожидал увидеть на этих лицах, что ему делать дальше. Если бы он только знал, что искать, или вот бы все эти люди, включая и Хейзл, и его самого, перемещались в пространстве, как атомы, день за днем, встречались или не встречались в соответствии с определенной программой. И если бы он только знал, как прочесть эту программу.
В любом случае, такой программы не существовало. А жизнь – она словно газета, случайна и хаотична, от начала и до конца. Ничего нельзя знать заранее. Можно лишь ждать, пока что-нибудь произойдет, какое-нибудь событие или происшествие, и, в конце концов, самому придумывать большинство из них. Жизнь нужно принимать такой, какая она есть.
Автобусная остановка обозначена меж двух лип, растущих перед широкой лестницей к библиотеке – выразительному кирпичному особняку викторианской эпохи, с острой крышей и часами на башне, которые всегда показывали половину пятого. На острие башни находился флагшток, и легкий ветерок поигрывал голубым флагом. На флаге можно было разглядеть слова: «ННБ – Библиотеки это волшебство». Спенсер помедлил. Не исключено, что Джессика сидит в библиотеке, поэтому он еще раз посмотрел, в котором часу прибывает автобус Грэйс. Он заметил, что липы вокруг истекают, как кровью, черным, смолистым веществом, загаживая тротуар. Успев заметить в этом тот самый знак, который искал (черный цвет традиционно ассоциируется с чем-то плохим в этой совершенно непонятной схеме мироздания), он взлетел по лестнице и распахнул дверь в библиотеку, где его встретил нестройный хор голосов. Напротив отдела компакт-дисков и видеокассет сидели люди средних лет и читали вслух, явно стараясь переорать друг друга. Заметив Спенсера, хор умолк. Спенсер откашлялся и, взяв себя в руки, направился к отделу возврата книг, где его ждала мисс Ирен Хэлидэй (надпись на значке), старая дева, живет с родителями (спонтанная субъективная оценка). Она постукивала кончиком карандаша по нижним зубам. Она широко улыбнулась и сообщила Спенсеру, что библиотека закрыта.
– Я хотел сдать эти книги, – сказал Спенсер, повернувшись спиной к чтецам-хористам, – на случай, если Джессика окажется среди них. Так он поступил впервые.
– Мы закрыты сегодня до десяти, – сказала мисс Хэлидэй. – Мы репетируем акцию «Самая шумная библиотека в мире».
– Мне нужно сдать их сегодня.
– Для «Национальной библиотечной недели», – продолжала мисс Хэлидэй, – которая началась сегодня утром, мы подготовили ряд акций, и первой из них будет «Самая шумная библиотека в мире», как, кажется, я уже говорила. В обед мы ожидаем появления мисс Хэвишем в свадебном платье, она спустится с крыши по канату к входу в здание.
– Та самая мисс Хэвишем?
– Это будет костюмированное представление. Можете взять программку, в которой указаны все действующие лица.
– Я просто хотел сдать книги.
– После десяти – добро пожаловать.
Спенсер оглянулся и увидел, что хор чтецов рассеялся, и хористы разбились на группы.
– Понимаете, я еще и по другому вопросу. – Спенсер перешел на шепот. – Я надеялся заглянуть в справочный отдел.
– В десять часов – милости просим.
– Это срочно.
Мисс Хэлидей неодобрительно посмотрела на Спенсера поверх очков, мгновенно утратив всю свою любезность и учтивость. Он наклонился над столом и заговорил так тихо, что ей тоже пришлось наклониться, чтобы расслышать его слова.
– Мне необходима информация о противозачаточных таблетках – прошептал он. – Я должен найти ее сегодня, это чрезвычайно важно.
Мисс Хэлидей посмотрела на него совсем иначе – на сей раз от нее веяло морозом, как от холодильника.
– Простите, – процедила она, – библиотека закрыта до десяти утра. Я, кажется, уже говорила вам об этом.
Спенсер не стал там больше задерживаться, пригнув голову и подняв воротник и так и не расставшись с библиотечными книжками, покинул здание библиотеки и спрыгнул со ступеней перед входом. Липы все еще источали черную мерзость. Куда смотрит городской совет? Такие деревья надо вырубать с корнем и сажать на их место стройные и высокие зеленые растения с густой листвой, для детишек. В голову Спенсера стали лезть детские имена: Джошуа Лукас Джоржина Роза Софи Джейн Эдвард Джонатан Шолто Томас Эллисон Адам Питер Ричард и все те имена, которыми они с Хейзл могли бы назвать своего совсем недавно зачатого ребенка.
Так, в отсутствие явных знамений, оставалось лишь одно – прошлой ночью Спенсер «имел незащищенный секс» практически с незнакомкой. Интересно, что же ему делать дальше, где свернуть, где остановиться, но по пути домой никаких неожиданных или убедительных знаков, которые бы незамедлительно прояснили все, ему больше не попадается.
Сегодня первое ноября 1993 года, и где-то в Великобритании, в Донкастере или Ризлипе, в Понтипуле или Ларне, в Восточном Гринстеде или Данди, в Экзетере или Редбридже в гостиной дома Келли телевизор включен на полную громкость, оглашая дом звуками, издаваемыми Котом Генри, или Котом и Муссом, или Бандой жаднозавров. Мистер Келли орет на Филиппа (17), чтобы тот выключил телевизор немедленно. Наступает тишина, и беспокойное семейство Келли собирается в комнате, таким образом неохотно признавая то, что именно в такое время и должны собираться семьи. Для этого они и существуют.
Спенсер прячется за телевизором, коленки прижаты к подбородку. Ему тринадцать лет, и плакать он не собирается. Плачет его мать. Спенсер вглядывается в почерневшую от времени сетку вентиляционного отверстия и изучает яркие болтики на корпусе телевизора, а его плачущая мать тем временем просит его не плакать.
– Постарайся вспомнить что-нибудь веселое, – говорит она, имея в виду любое приятное воспоминание, связанное с его сестрой Рэйчел. – Вспомни хорошенько, от начала до конца.
Она говорит, что если он сможет вспомнить ее сейчас, то будет помнить всегда. Он должен держать воспоминания под рукой, чтобы, когда захочет, извлечь их из памяти. Если он будет так делать, Рэйчел всегда будет с нами, это одно из маленьких чудес нашей жизни, вот что говорит мама.
Спенсер все равно будет сидеть за телевизором, и не выйдет оттуда никогда, даже через тысячу миллионов лет, и мама сдается. Она идет к кожаному дивану и садится на него, забыв снять шарф. Никто не знает, что делать, кроме мистера Келли. Мистер Келли стоит на коленях перед журнальным столиком, накрытым белой скатертью, он методично льет в кофейную чашку «Макаллан», «И-энд-Джей» или «Нокандо». Он делает глоток. Его челюсть еле заметно двигается вперед, назад. Он прищуривает глаза. В руке зажат карандаш, на столе лежит школьная тетрадь в линейку. Он пишет: НЕСПРАВЕДЛИВО.
– Мы можем сделать это и завтра, – продолжает миссис Келли, обращаясь к Спенсеру и пытаясь улыбнутся.
– Мы сделаем это сегодня, – говорит мистер Келли, – пока не забыли. Он отпивает из чашки и глотает, Спенсер заставляет себя на это смотреть. У него болят шея и колени, он об этом знает, но самой боли не чувствует.
– Расскажите мне, какой вы ее помните, – говорит мистер Келли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31