– Нет, пообещайте! Дайте мне слово!
– Послушай, Генри, – сказала Хейзл, – если ты попадешь красным шаром в лузу, и после этого я не выйду за тебя замуж, тогда все свои будущие несчастья я буду объяснять тем, что нарушила волю провидения. Я буду жалеть, что не поняла знак свыше. Я говорю очень серьезно. Я решила наконец поверить в то, что мы соединены с чем-то большим, чем мы сами, и что это нечто посылает нам знаки. Называй это как хочешь – Богом, Судьбой, Провидением. И если ты загонишь красный шар в лузу и я выйду за тебя, и мне будет с тобой плохо, я буду утешаться тем, что такова моя судьба, не упрекну тебя и ни о чем не пожалею.
– Вы и правда в это верите?
– Разве ты другого мнения?
– Я люблю вас. Я верю, что мы предназначены друг для друга.
– Тогда отдай мне кружку. И держи кий двумя руками.
Сегодня первое ноября 1993 года, и где-то в Лондоне, в Тауэр-Хэмлетс или Шепадз-Буш, в Хэмстеде или Баттерси, в Кэмдене или Кенсингтоне, в Чизвике или Найтбридже Спенсеру внезапно открывается ужасная правда жизни: богатые верят в то, что жизнь справедлива. Ему двадцать три года, и он никак не может понять, что он сделал не так, чтобы не заслужить ее.
У него в руках поднос с фирменным супом из акульих плавников и бутылкой «Коммандерии», все это он должен отнести к столику, за которым сидят голодные мужчины и женщины. Они очень проголодались во время ежегодного Конгресса продавцов телекоммуникационных услуг, или после торжественного вручения премии «Женщина года», или после слета Ассоциации ветеранов морского флота из эскадры № 8/208. Он ловко обходит близко стоящие столики, поражая сидящих за ними ловкостью движений. Он думает о Рэйчел. Он широко улыбается сидящим за столиком, который обслуживает. Хотя он хочет всех женщин, которых успевает увидеть, своему низменному чувству он находит оправдание в искреннем желании жениться на всех этих женщинах. Это Лондон. И большинство тех его обитательниц, которые не прочь, совсем не привлекательны, а привлекательные – уже замужем.
Он несет пустой поднос на кухню мимо столиков, красиво лавируя между колоннами. Ведь он работает не в каком-нибудь баре или ресторане, а в арт-кафе. Когда арт-кафе переполнено важными и влиятельными людьми, как, например, сегодня, ему совсем не кажется глупым делить время пополам на сегодня и завтра. Ведь его могут заметить. Кто угодно и когда угодно.
Высокий господин за столиком в углу просит его подойти. Это лорд О'Брайен Уэлсби, он вкладывает деньги в кинопроизводство.
– Присаживайтесь, – говорит лорд Уэлсби, указывая на свободный стул.
– Я не могу. Я на работе.
– Будьте разумным мальчиком и сядьте. Если подойдет менеджер, я ему все объясню.
Спенсер садится. Уэлсби отодвигает приборы в сторону, подается вперед и, сцепив пальцы, произносит:
– Я хочу сделать вам одно предложение.
Поскольку Спенсер – актер, он считает себя намного более значимым, чем любой из бизнесменов, будь это генеральный директор «Офгаза», финансовый директор «Сега-Европа» или управляющий Английского Банка. Лорд О'Брайен сколотил состояние, спекулируя недвижимостью, играя на бирже и вытащив из долговой ямы компанию, которая производит товары для отдыха. Но важно другое: этот господин вкладывает деньги в киноиндустрию. Спенсер ждал этого момента с самого первого своего дня в Лондоне. Очень даже вовремя, ему необходимо срочно разобраться со своими банковскими делами. Проще говоря, ему страшно нужны деньги. Поначалу он собирался снять комнату в пристройке к дому в Уимблдон-Виллидж за 85 фунтов в неделю, но ему отказали в пользу девушки свободной профессии. Теперь он вынужден снимать студию в Марбл-Арч, или в Уондсворте, или в Ламберте и платить при этом 110 фунтов в неделю, что для зарплаты официанта слишком дорого.
Сознательно доверив провидению организацию бесконечной череды его прослушиваний, он почему-то все еще не получил предложения сыграть ту самую роль, которая сделает его звездой. Ему так и не предложили сняться ни в одном из фильмов, которые знаменовали бы собой возрождение английского кинематографа. Он не попал ни «Говардз-Энд», ни в «На исходе дня», ни в «Каменный дождь», ни даже в «В люблю, жду, целую». Телевидение тоже относится к нему со странным пренебрежением, но ему еще непременно предстоит сняться в массовке в «Петарде», «Несчастном случае» или «Карточном доме». Даже детское телевидение обходит его стороной, хотя он вовсе не прячется, а вполне себе сносно существует с «Околдуньей», «Звездными любимцами» и «Балбесом и Барсуком». По правде говоря, он уже начинает сомневаться, что когда-нибудь предстанет перед обитателями всех тех местечек, где ему доводилось жить, богатым и знаменитым, а потому – недосягаемым для упреков.
Пожалуй, он все-таки отвлечется от работы и выслушает предложения лорда О'Брайена Уэлсби, который инвестирует большие средства в кино.
– У меня есть недвижимость, которая простаивает, там никто не живет, – говорит он. – Я бы хотел, чтобы кто-нибудь присматривал за ней какое-то время.
Один из коллег Спенсера, который тоже не может попасть на детское телевидение, но зато уже был с шумом уволен из «Балбеса и Барсука» за «расхождение во взглядах», злобно смотрит на Спенсера. Спенсер поднимает брови, как бы собираясь сказать: «О, это всего лишь полнометражный фильм».
– Речь пойдет не о кино, не так ли? – спрашивает он.
– Нет. Не о кино.
– Тогда я сомневаюсь, что смогу вам помочь, – отвечает Спенсер.
– Я наблюдал за вами, – говорит Уэлсби. – Вы показались мне человеком, который был бы рад пожить спокойной и тихой жизнью.
Спенсер поигрывает вилкой и думает, что это как раз то, от чего он сбежал в Лондон. Ему не нужны покой и тишина. Ему нужен завтрашний день, полный всего, чего ему не хватает сегодня; не зря же говорят, что завтра все будет хорошо. По крайней мере, в газетных объявлениях. Каждый день в той или иной форме ему обещают, что завтра будет лучше, чем сегодня, потому что завтра его ждет «пежо-405», или костюм от «Симпсона», или уникальное произведение искусства. Сегодня же он, как большинство людей, пребывает в привычной неудовлетворенности и мучается от невозможности попасть в завтра.
– Вам не придется платить за аренду, – говорит О'Брайен Уэлсби. – Вы будете лишь присматривать за моим братом, но только до тех пор, пока я не найду покупателя.
Уэлсби дает ему шанс хотеть меньшего, только необходимого и до абсурда возможного, например: еды, крыши над головой, билета в библиотеку. А там, глядишь, мир сожмется до размеров этих скромных желаний. Маленького твердого шарика идеальной формы, состоящего из осуществленных желаний. Пусть он будет маленьким, зато идеальным по форме.
– Вы сможете и дальше ходить на прослушивания.
– А почему вы выбрали меня?
– А почему нет?
– Вы думаете, что из меня актера не выйдет, поэтому?
– Решайте сами, Спенсер.
– Вы, наверное, думаете, что из меня даже официант не получился.
После прослушивания на детском телевидении Спенсер решает попробовать свои силы на театральной сцене. В «Театральной труппе Мандрагора», «Курятнике» и Королевской шекспировской труппе ничего не выходит, хотя сейчас его голос звучит почти нейтрально, ничем не выдавая прошлого.
– Мне нужно будет подумать, – говорит он.
– Я бы хотел получить ответ сегодня, если это вообще возможно.
Где-то в глубинах мозга Спенсера, на участке, не доступном здравому смыслу, рождается мысль занять немного денег у отца. Но тут другой участок мозга напоминает, что недавно отцу намекнули, мол, дела фирмы не очень-то хороши. Это может означать лишь одно – отца скоро уволят. Что касается мамы, Спенсер абсолютно уверен, что у нее денег нет вообще. Все свои средства она распределяет между приютом для детей-сирот при церкви Св. Освальда и фондом Принцессы Уэльсской, чтобы поддержать Диану в ее самозабвенном труде, которому леди Ди всецело отдается за ланчем в лондонском отеле «Хилтон», клубе «Чекенрс» или в Кенсингтонском Дворце.
– Мне нужно позвонить, – говорит Спенсер, вставая из-за стола. Он не обращает внимания на посетителей, которые всеми известными им жестами пытаются привлечь его внимание. Он идет к барной стойке, на которой стоит телефон. Когда же ему, наконец, повезет? Вот он стоит под деревом в шляпе из нержавеющей стали, а молнии пролетают мимо. Он грозит небу кулаком, но ничего не происходит. Он ждет расплаты, но, видимо, зря.
– Мы же не будем сидеть сложа руки, – произносит Хейзл.
– Что мне делать?
Почему она не предлагает ему встретиться с ней, влюбиться в нее, и тогда он моментально сотрет из памяти все свои неудачи ради вновь обретенной страсти. Если, конечно, она случится.
Хейзл молчит.
– А у тебя так бывает? Бывает так, что все возможные дороги ведут не туда?
– Иногда, – отвечает Хейзл. – Иногда я сажусь на кровать в три часа дня, и сижу, надев пальто. А дома вовсе не холодно.
– И часто?
– Когда мне кажется, что я сошла с ума или у меня депрессия.
– А что потом?
– Потом я встаю и снимаю пальто.
– Зачем?
– Потому что рано или поздно нужно будет встать, а потом жить с этим дальше.
– С чем с «этим»?
– С жизнью.
У Спенсера заканчиваются деньги, а лорд О'Брайен Уэлсби откидывается на спинку стула, в ожидании скрестив руки на груди. Он не собирается предлагать Спенсеру принять участие в возрождении английской киноиндустрии, и Спенсеру уже кажется: глупо было надеяться на то, что завтра будет не таким, как сегодня.
1/11/93 понедельник 15:48
Новая золотая рыбка плавала в вазе для фруктов, наполненной свежей водой. Ваза стояла на почетном месте – в центре обеденного стола. В воде причудливо отражалась покрытая лаком столешница и лавандовая формочка для песка. Грэйс приблизила лицо к вазе, в которой плавал Триггер II, чтобы ему было на что посмотреть. Он метался из стороны в сторону, каждые три секунды начиная жить новой неизвестной жизнью, в которой любое открытие оказывается новым и узнаваемым одновременно. Уильям привел в порядок одежду, только на белой рубашке осталось большое пятно. Мокрые волосы облепили голову. Он сидел напротив Грэйс, между ними стояла ваза с рыбкой. У Уильяма был очень серьезный и не совсем здоровый вид.
– Ты знала, что Триггер умер, да? – спросил он.
– Рыбы не плавают на спине.
– Может, та рыбка была вовсе не Триггером, и настоящий Триггер – этот. А та рыбка была его несчастным двойником.
– Не нужно меня успокаивать, – сказала Грэйс. – Я знаю, что Триггер умер. Мы не можем повернуть время назад и делать вид, что ничего не произошло.
– Я не пытался тебя обмануть, – сказал Уильям. – Я просто не хотел, чтобы у тебя сложилось превратное представление о жизни. Чтобы ты решила, что жизнь такая.
– Какая?
– Я не хотел тебя пугать. Я хотел, чтобы все было хорошо, тем более – в твой день рожденья.
– Я знаю, – сказала Грэйс. – Но ведь люди совсем не похожи на рыбок, правда? Рыбы живут вечно, а потом умирают. Нет, не так. Рыбы живут вечно, пока не умрут.
В коридоре раздался телефонный звонок. Уильям решил не брать трубку, а потом телефон замолчал. Еще долго никакое, даже самое важное событие, не заставит его встать.
– Но если первый Триггер умер, – сказала Грэйс, – значит у этого китайца в кружке настоящий яд.
– Так и есть.
Грэйс мрачно посмотрела на вазу с рыбкой.
– Что же нам делать?
– Ничего не делать, – сказал Уильям.
– Нужно что-то предпринять, разве не так?
– Пускай валяют дурака сколько им угодно, мы им мешать не будем.
– А вдруг кто-нибудь пострадает или отравится?
– Сомневаюсь, – сказал Уильям. – И потом, он намеревался убить только себя.
– Мы же не хотим чтобы кто-то умер? Даже он.
– Конечно, не хотим, Грэйо, поэтому никто не умрет. Просто они все сейчас не в себе. Это любовь. Такое не может длиться вечно.
– Я думаю мы должны что-то сделать, – настаивала Грэйс, поэтому Уильям попытался объяснить ей, что их вмешательство ничего не изменит, даже пытаться не стоит. Они все, Спенсер, Хейзл и этот иностранец, все они жаждут верить в существование того единственного мгновения, которое все изменит, в Дамаск, оплот всех мечтателей. Никто ничего изменить не сможет, потому что они впали в зависимость от веры в свой Дамаск во всем: в любви, в религии, в наркотиках, в искусстве. Они не теряют надежды найти его даже в чем-то менее грандиозном, но более насущном, в деньгах, или в быстром разводе, или в желании следовать моде, вариантов такого Дамаска не меньше, чем самих людей. Кто-то возлагает надежды на повышение по службе, еще кто-то – на первый день школьных каникул, с наступлением которых все обязательно изменится, станет лучше, справедливей, чище, дешевле, красивей, больше, но, главное – это должно произойти мгновенно.
Грэйс смотрела на Уильяма во все глаза. Похоже, она запуталась.
– Так мы не будем ничего делать?
– Они и без нас знают, чего хотят. Не стоит вмешиваться, вдруг оно наступит.
– Что наступит?
– То, чего хочет каждый из них. Тот момент, который все меняет.
Грэйс задумалась.
– Я так не хочу, я не такая.
– Это потому, что ты еще не выросла. Все, что тебе приходится пережить, – удивительно, и эти переживания меняют тебя раз и навсегда, потому что все, что происходит в твоей жизни, происходит впервые.
– А ты? Ты такой?
– Нет, я другой, – ответил Уильям. – Я уже достаточно стар, чтобы понимать: все решает только время.
У Генри не было выбора. Если веришь в удачу, надо ловить зубами пули – кажется, так? Он отдал Хейзл остывшую кружку с супом. Какое-то мгновение они держали ее вместе. Теперь кружка у нее в руках, и она не предала его, не вылила суп ему под ноги и не стала праздновать победу. Она спокойно поставила его кружку рядом со своей, тоже нетронутой. Установила красный шар в центре стола, за ним – белый. Генри взял кий и прицелился. Он ударил по белому шару. Белый влетел в красный, красный выстрелил под углом девяносто градусов, отскочил от бортика и прошел мимо лузы. Теперь очередь Спенсера. Хейзл взяла красный шар, вытерла его о платье, как яблоко, и поставила на место.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31